Я так хочу до тебе (Твари)

— Ваше Величество, тайный совет в сборе. Ждут. Из-за сырой погоды капитан лейб-гвардии рэй Суавес вновь мучился спиной и по милостивому приглашению Его Величества доклад с глазу на глаз вновь производил возле камина. Добавить к этому обстоятельству, что природа наградила рэя тихим повествовательным голосом, который делал ему много неудобств на флоте и в прочей службе, и станет ясно, отчего король нет-нет, да и поддразнивал пожилого кэналлийца, утверждая, будто слышит голос не капитана, но доброй кэналлийской нянюшки. — Постой-постой! Прерванный посреди очередного доклада, Суавес вопросительно замолкал, а соберано повторял ему последнее из услышанного нарочито умильным голосом и, если был весел, всё заканчивалось, а если зол — начинал распекать. — «И сей корпус употребил для защиты форта, и снабдил его содержаньем из штатс-конторских доходов военного округа». Держите меня Четверо: цветастый платок на голову, серьги в уши, и один к одному старушка Тересия, морочит сказками неразумных детишек. Ты специально, Хуан? Сам эту тягомотину сочинил? Будучи не в духе, соберано мог задать до дюжины подобных вопросов. Капитан в ответ молчал — кто-то ведь должен служить деревом или камнем, в который удобно метать молнии. Старые пни подходят для такого лучше молодых. К тому же Хуан любил слушать соберано, что бы тот не болтал. Голос Рокэ весьма живо напоминал голос его матушки Долорес — с поправкой на пол и интонации, конечно. Но Долорес такой брюзгой никогда не была, избави Анэм, это качество передалось соберано по отцовской ветви… — Баюкаешь меня и сам в это время дремлешь. Говори уже громче! — Виноват, соберано, — безмятежным, как Алвасетский утес, голосом возвещал Хуан. — Позвольте продолжать? — Позволяю. Соберано на том успокаивался, и Суавес как ни в чем не бывало продолжал. Увы, чем сильнее становился недуг, тем слабее становится соберано. В последние дни расхворался так, что пороху на ругань почти не осталось. А поругаться-то самое время, карьярра. Война с мориском нависла над Золотыми Землями, как острый топор, на едином волосочке висит. Тюк, и не станет Гайифы, тюк, и не станет Талига — одно морискийское царство кругом… — Маршалы прибыли первыми, за ними кансилльер, супрем, вице-экстерриор … — Суавес монотонно перечислял консехосорров, потирая в такт словам холодные руки. Никаких упреков за занудство со стороны соберано не последовало. Лишь при упоминании Эстина Придда рэй немного сбился с голоса, и Их Величество, то ли от заминки, то ли от собственных невеселых мыслей, поморщился. Будто долька лимона на больной зуб упала. Повинуясь молчаливому желанию соберано, Суавес перескочил на Придда. Человек Хуана за этой занозой гайифской завсегда приглядывал. — Визитов их светлость не наносили, писем не посылали. Гостей не принимали. Только Первый маршал приходили, и та дама. — Какая именно? — Лоа-Дюкре, Ваше Величество. — Прелестно, — соберано устало махнул рукой, мол, этого я и ждал, и вдруг охнул и начал медленно клониться вперед, дыша тяжко и отрывисто. Хуан только головой покачал и то мысленно. Любовниц Придда хозяин отродясь не жаловал, даже к бывшей королеве ревновать изволил (хотя было б к чему). Но означенную Дюкре невзлюбил совсем люто. Эвон как скрючило, помилуй Унд, и ведь ничем не поможешь — какой соберано, такой и недуг. Сложновыебанный, прости Анэм. Опершись за поручень кресла, Хуан встал на колени и приблизился к лицу соберано. Тот молча терпел боль и вид имел донельзя жалкий. Но Хуан не отводил взгляда. Это на глазах рикос-омбрес монарху надо держать лицо, а при верном слуге пусть величие с Величества хоть сорок раз на дню падает, были бы здоровы, карьярра. — Что-то… — наконец речь потекла сквозь сжатые зубы. — Что-то совсем... Скверно… Хуан… Невыносимо… — Так вели позвать лекаря, соберано! — взмолился Хуан по-кэналлийски. — Таешь, как воск! Пусть даст трав, пусть словом заговорит. — Ну её… Надоела… Пальцы до белых костяшек впились в подлокотник, соберано зажмурился, зашептал что-то быстрой морисской скороговоркой и начал медленно распрямляться. Сам отогнал беду. — Воды? Вина? Ответом Хуану были треск поленьев в почти прогоревшем камине, дробь осеннего дождя по крыше, да тиканье часов. Оставалось только ждать. Наконец, Их Величество изволили сделать глубокий вдох и как ни в чем не бывало поинтересовались об участи павлинов и валмонского заговора. — Записка Тюрани-ар-Заллаха перехвачена, — с готовностью доложил капитан. — Извольте истолкование прочесть. Соберано взял лист, пробежал глазами по строчкам. Ни единая жилка не дрогнула на лице. Будто бы записка предназначалась не экстерриору Марселю мать его Валме. И будто бы в ней не говорилось, что шады сулят Валмонскому графству куски Агарии и Алата за помощь в войне против Гайифы. Ай да Росио, ай да выдержка! Хуан бы собственными руками таких вельмож, как Валмон, резал. Но на то он и был Хуан, горячий кэналлиец. А соберано был, как ни крути, мориск, коварная порода. Знал о предательстве друга, давно знал, но мер не предпринимал, напротив. Обходился с предателем ласково и сынка его Марселя на обеды звал не реже, чем раз в сорок дней. Хуану тоже приходилось раскланиваться с приторно-вежливым гаденышом, и даже довелось один раз сидеть рядышком за столом. Руки во время застолья так и тянулись к кинжалу, но Хуан сдержал себя. Болтал с Валме о вкусе вина, а мысленно представлял эшафот. И как одним махом вздергивают на крепкой виселице и жирного графа Валмона и его старшего сынка. Конечно, дворянам такая позорная казнь не по чину, Хуан прекрасно знал об этом. Но будь его воля, каждый пес в королевстве узнал бы, каково с мориском снюхиваться и от Талига отлагаться. Даже предательский Бордон, и тот при Талиге, а Валмоны вона куда удумали — отдельную державу им подавай, Великий Валмон. Вешать таких, а до того по городу гонять плетьми... — Тут словно не хватает строк. Хуан тряхнул головой, прогоняя прочь приятные картины. — Так и есть, соберано, Густаво шифр открыл, но серединку прочесть не смог, белиберда бессмысленная. Вот на листке выписано. Соберано повертел второй листок, пошептал вслух написанное, и, смяв обе бумаги, швырнул в камин. — Скажи рэю Густаво, чтобы старался лучше. — Уже сказал, Ваше Величество. Величество кивнул, и так и замер с наклоненной головой — уснул. Такое с ним приключалось всё чаще — приступы дурноты, за которыми приходила необоримая усталость. Арселли утверждала, что такой припадочный сон полезен, если не давать ему затянуться. Выждав десять минут, Хуан деликатно потормошил соберано, и тот проснулся приободренным. Покинув кресло без посторонней помощи, Рокэ Первый уверенным шагом подошел к зеркалу, смахнул за спину смоляные кудри и начал неспешно поправлять складки шейного шарфа. Хуан залюбовался — в такие минуты хозяин как никогда напоминал себя прежнего. А ведь когда-то этот истонченный кипарис слыл самым видным украшением Золотых Земель. Нагонял страху на лучших полководцев, соблазнял красивейших жен, пил как шад и на гитаре играл — заслушаешься... — Чему ты улыбаешься, рэй? — поинтересовался соберано, приводя в порядок манжеты. — Слыхал, что в Талиге тех, кто улыбается без причины, считают дураками? Хуан мысленно пожал плечами. И дался всем этот Талиг... — Человек без улыбки что кот без хвоста, так считают в Кэналлоа, Ваше Величество. А дурак или нет — это вам виднее. — Всегда выкрутишься, — похвалил соберано и подставил плечи под камзол. Подбадриваемый взглядом Хуана Его Величество король Талига прошелся взад вперед по кабинету и... — Карьярра… … вновь медленно опустился в кресло. Не человек, а тень былого. Не приведи Абвении пронюхает кто в Дриксен или в Багряной Земле, как он слаб, не приведи... В такие черные минуты сердце старого кэналлийца словно кто-то рукой сжимал. Леворукий с морисками и гусями, Хуану чудилось, будто сама Синеглазая бродит где-то рядом и вот-вот увлечет хозяина за собой, а он не убережет, ведь со смертью не поспоришь, и что же тогда будет?... Чтобы не раскисать понапрасну, капитан приблизился к креслу и предложил ослабшему соберано вина. Тот, как ни странно, кивнул и назвал желаемую выдержку. Как в старые добрые времена, когда Хуан Суавес был просто рэем управляющим, и хозяин был не дурак выпить и… Да к кошкам прошлое! Дождь выстукивал по дворцовым крышам свой самый унылый канцон. На небе было темно и серо, словно талигойский Создатель спустил с неба грязную рваную простынь. На такие фоткусы он был щедр, не то что на помощь своим детям, талигойским свиньям. «Оллария, — мысленно ворчал Хуан, переливая Дурную кровь в кувшин, — то есть тьфу, Ракана, будь она неладна. Трех солнечных дней в году не насчитаешь». Когда вино стало готово, выяснилось, что Рокэ снова спит. Рэй подбросил в камин поленьев, разворошил хорошенько пламя, чтобы жарило от души, и занял привычное место за креслом. Место, занятое им, шутка ли, двадцать шесть лет назад. Ровно столько прошло с тех пор, как он поклялся в верности дому Алва, вернее — в верности Алваро Алва. И не пожалел, хотя тошно было отдаваться во власть полумориску, которого ни в грош не ставил и завистливо презирал. А Рокэ было семь, когда Суавес увидел соберанито впервые. Держался за юбку матери и был с нею одно лицо. Может, из-за сходства с благороднейшей герцогиней Долорес, мир её душе, никто и не верил, что хрупкому синеглазке по плечу быть кэналлийским королем — муштровали мальчонку вполсилы, про запас. А он и рад был. Чего он только ни вытворял на досуге, какими только выходками не прославился. Хуан находился далеко от Алвасете, но из писем знал многое — матери всегда гордятся своими детьми, даже если те озорничают и огорчают их. То отпрыск соберано мандолину в море топил, то за гитару брался, то необъезженного жеребца на спор в стойло загонял. Потом подрос, начал дам очаровывать, на дуэлях драться… Хороший был мальчик. Старый соберано еще не околел, а Хуан уже знал, что служить сыну будет охотно, не то что отцу. И чтить будет не из-под палки. Так и вышло. Оперившийся вороненок всем Золотым Землям показал, что такое жить свободным и наперекор. Из самого Заката победителем вышел. Только Рокэ из Кэналлоа было под силу такое, каждый кэналлиец им гордился и почитал как святого. Хуан не считал себя суеверным дураком, но король его действительно был равен в доблести богам, да к тому же — единственная память о безвременно ушедшей герцогине. Что тут оставалось, кроме как полюбить?.. Хуан покосился на задремавшего в кресле страдальца. Измученное болезнью лицо до того напоминало лик Долорес, что хоть плачь. После родов, сведших её в могилу, точь-в-точь такая и была — снеговой белизны кожа, крупные волны смоляных кудрей… Только губы алые, живые, а остальное словно статуя мраморная в склепе. Не приведи Унд. Хуан торопливо сложил ладони перевернутой лодочкой, простер над головой соберано и зашептал молитву. Кэналлийские молитвы не похожи на молитвы других народов, они произносятся от самого сердца, не заученными словами, а как письмо близкому родичу. Вот и Хуан говорил без обиняков, то что думал: Четверо и их дети, сберегите сына Долорес. Он много страданий причинил людям, он и долгов раздал немало, и вас он чтил. И за весь свой змеиный род расплатился. Излом миновал, ему теперь жить да радоваться, да отдыхать. Окончив увещевать высшие силы, кэналлиец воззрился на предмет своих молитв — не полегчало ли? — и неодобрительно покачал головой. Лицом к лицу соберано Рокэ был вылитый Салина, но сбоку — Алва, как есть. Тот же острый нос, упрямая челюсть, надменные скулы. А еще было то, что глазами не увидишь — выучка Алваро. Это почище, чем клеймо на лбу, не потеряешь и в Закате. Спору нет, когда кавальеро знает, что долг превыше всего, иди и выполняй, пока ноги не протянешь — это хорошо. Но Рокэ Алва, наслушавшись папашу, озаботился долгом не к той стране. Алваро при жизни все соки из Кэналлоа вытянул, чтобы Талиг процветал — Рокэ на такое преступление не решился, он в отличие от родителя, эту землю любил и людей её в обиду не давал. Но чтоб папаша в Закате был доволен, заживо погреб себя под пышным титулом и бесконечными заботами о благе Талига. И хоть бы одна тварь сказала спасибо. Не скажет! Даже если узнает, что он живет из последних сил, что болен страшным недугом, прихваченным из Заката. Он будет сохнуть, как умирающее дерево, а людишки до последнего дня топором по нему — хрясь, хрясь! Что ни день, новую напасть подкинут. То мориски лезут, куда собачий хвост не лезет, то свои же доры подлянки кидают… Суавес мысленно сплюнул. Из всех придворных кровососов-консехосорров, считающихся друзьями, более прочих докучал соберано приснопамятый герцог Придд. Обвился вокруг со своей гайифской «любовью», что ядовитый плющ — хрен выполешь. Да и сам горазд полоть. Взгляд кэналлийца упал на собственные руки — смуглые, толстопалые, поросшие жесткими черными волосками — и стал еще мрачнее. Герцог Придд не раз предлагал соберано сменить командира лейб-гвардии, подсылал ко двору северных людишек с амбицией и секрета из этого, стервец, никогда не делал. А Хуана даже вслух поносил, мол, некуртуазен, груб. Руки, вон, не те… Болтовня болтовней, а как говорится, что Придду поперек горла, то и королю Талига по ночам спать не дает. Соберано всегда «умел» любовные интересы выбирать, чего уж там... — Рэй, ты спишь? Суавес вздрогнул от неожиданности, заулыбался. Голос его соберано был сонным и умиротворенным — ну чистый мед. — Или растерял желание служить, рэй? Не верю. — И правильно не верите, соберано, — Хуан воодушевленно поднес кувшин, по дороге чуть не расплескав верхушку. Руки и впрямь были уже не те, а что делать, седьмой десяток — это вам не шутки. — Вот, извольте убедиться, Кровь как есть дурная, лучшая. — В этом верю… Хуан снова просиял, а соберано насыпал в хрусталь бодрящего порошка, залил рубиновой кровью, и оба кэналлийца, не сговариваясь, радостно вздохнули — в осенней Ракане теперь пахло ранним летом, нездешним и пьянящим, какое бывает только в Кэналлоа в Месяц Летних Скал.