Я так хочу до тебе (Твари)

— Никого не задерживаю. Дважды просить не пришлось — участники тайного совета разбежались как напуганные щенки, неуклюже кланяясь и обгоняя друг друга. Беломраморный зал опустел, и в тот же час мягкий утренний свет, чудом прорвавшись сквозь дождевые тучи, наполнил его цветом роз и перламутром. Верное небесной присяге, солнце из последних сил вдохновляло всё живое на радость бытия, и у него неплохо получалось. Вот если бы верность была столь же естественна для людей, как для светил… Впрочем, вздор. Звезды регулярно раскалываются на миллиарды осколков, чтобы блуждать потом по небу в виде хвостатых комет и падать в море к восторгу влюблённых. Нет ничего нерушимого в этом мире, да и в других, пожалуй, тоже… Огромные напольные часы с золотыми дроздами отбили восемь раз, но король Талига по-прежнему сидел в кресле. Он не сменил позы с тех пор, как затворилась дверь за последним из участником совета. Он попросту не заметил их ухода — так же, как не увидел зари, как не услышал сменившихся часовых. Обычно в такой манере коротают свои дни не люди, а забавные морискийские ящерицы — в случае опасности шкурка камелеона мгновенно приобретает цвет окружающей среды и ящерка замирает, становится частью ветви, листа, мраморной колонны и таким способом повышает свой шанс на выживание. Ребенком Рокэ часто играл с камелеонами — родичи из Дигады прислали в подарок целое семейство, и оно так славно расплодилось в оранжерее, что вскоре разбежалось по всем мыслимым и немыслимым закоулкам замка. Ловили хитрых ящериц года три, и с тех пор лупоглазая кольцехвостая братия благополучно квартирует в зверинце в Алвасете. А зачем — неизвестно… «Так что ж, будем и дальше изучать равнодушными глазами потолок и надеяться, что это убережет от клыков вины?..» А что еще остается, если ты взбешён, разгромлен и самое неприятное — не находишь смелости совершить одно-единственное действие, которое исправило бы ситуацию? Времени на раздумья не осталось, не осталось. Как запах надвигающейся грозы предупреждает путника: «сверни с пути, найди убежище», так запах горелой плоти защитников Пенья нематериальным образом доносился до Рокэ Первого с побережья и упреждал о… многом. Впав в мимолетное сомнение, Величество даже поднес к лицу один из рапортов, принюхался — не от него ли несет приторно-горьким дымком? Но нет, не от него, какое разочарование. Органы телесных чувств способны ошибаться. Даже могут врать в угоду разуму. Но богиня, что парит в вышине, крылатая эреа Интуиция, до смешного неподкупна. И хоть голосок у неё тонок, не услышать его трудно. Карьярра. Интуиция не первый месяц советовала Рокэ Первому сложить крылья и упасть камнем на дно, с которого он совершенно напрасно вернулся. — Стоило ли возвращаться? — вопрошала она. — Гореть и рваться назад и вверх, чтобы убедиться в том, что и так известно? Что этот мир неизменен. Что меняются лишь человечки, куклы на нитках, а великая декорация, возведенная то ли Абвениями, то ли Создателем, простоит еще тысячи Кругов, прежде чем стропила подгниют и рухнут, увлекая за собой очередную пьесу. Стоило ли возвращаться к одиночеству еще более горькому, чем до смерти? Стоило ли возвращаться к эху собственных грехов? Стоило ли возвращаться, если ничего не можешь изменить? Когда Рокэ смотрел в глаза своих друзей, то знал ответ. Но вот друзей почти не осталось, расточились в пепел и дым… Валме. Карьярра. Предательство виконта-поэта претендовало на роль последнего камня. Узнав о нем, Рокэ забыл, что такое равновесие — чаша весов с тех пор неизменно клонилась на сторону усталости и нежелания бороться. И то, что бывший союзник нашел свой конец в павшем форте, стало едва ли не единственным хорошим событием последних времен. Он не хотел позора этому человеку, ведь тот всего лишь следовал указаниям отца, а кто не без греха, когда речь заходит об отцах и их причудливой воле? Рокэ невесело фыркнул. Соберано Алваро дразнил младшего сына белой ласточкой в вороньих перьях, и слов обиднее было не сыскать. Сын бесился, сын лез из кожи вон, всеми силами пытаясь опровергнуть нелестное мнение. И так и не смог остановиться. Взлетал, падал, вновь взлетал, погрязал Леворукий знает в каких болотах, топился в вине... И всё ждал — когда же сдохнет внутри неугомонная блаженная ласточка? А натуру эту, как выяснилось, и не пропьёшь, и даже о дно мироздания расшибить затруднительно… «Если в голову лезет всякий вздор, значит у него там гнездо», — любил говаривать соберано Алваро. Если Валмон уязвлял наследника сходным образом за каждый его проступок, тонкую поэтическую натуру можно лишь пожалеть и посмертно простить, что мы и сделаем. И Бертрама простим, если отречется от своего Великого Валмонского Прожекта. А нет, так станет еще одним сыном меньше. Кто там остался в роду? Водемон, Серж? Не важно. Если старик не выжил из ума окончательно, он поймет намёк. Карьярра. Но ведь всё должно было пойти не так! Словно река времен потекла вспять и швырнула их всех в весну 387 года... Тогда тоже всё шло не так. Не так, но правильно. Вдвойне обидно было принимать поражение потому, что «коварное нападение» морских шадов на талигойский форт Пенья было спланировано любимчиком Рокэ, Первым маршалом Талига Альдеррахом-ар-Шауллахом. Ради приличия пришлось переименовать принца-племянника в Альберто, но мыслил переименованный Али все равно по-морискийски — коварно и на четыре шага вперёд. И если бы не досадная гадость, придуманный им обман имел бы самые великолепные последствия. Чего стоила перспектива одним махом поссорить между собой Агирне, Нухут и Йерну? И тем самым отложить наступление соединенного флота на Гайифу, припугнуть Равиат, дать повод для размышления Дигадскому шаду... «Случайная» смерть эстерриора Валме от морисского палаша задумывалась всего лишь как побочная выгода. В конце концов, не каждый день в Золотых Землях чинят расправу над дипломатами такого масштаба. Еще один повод обвинить морских шадов в дикости и тем подорвать шаткое доверие союзников. Повод случился, но какой ценой... Неизвестный герой выдал наемникам местоположение тайного хода в крепость за пять дней до нападения, и вот мориски в ночи за талигойское золото с успехом режут талигойцев. Первыми под нож идут часовые, им везет — смерть быстрая и незатейливая. Основные силы гарнизона позорно попадают в плен спящими — обращены в рабство, а сотня отборных кэналлийских стрелков утоплена в море. Адмирал Альмейда и дипломаты смогли укрыться внутри арсенала и до единого погибли при штурме. Или покончили жизнь самоубийством — точно неизвестно. Останки сожжены. Карьярра. Рамон. Рокэ никак не мог избавиться от этого видения. С первой минуты, как прочел донесение, куда бы ни отводил глаза, устремлял ли взгляд в пол, к потолку ли — всюду чудился ему полупрофиль гиганта-адмирала, его залитый кровью мундир, упрямо сведенные брови, один пистолет за поясом, другой в руке — в той, что без мизинца. С губ призрака слетали последние приказы таким же полумертвецам. Львы, пойманные в крысоловку. Сражались и не понимали, по чьей вине… Чтобы сдержать слёзы, Рокэ глубоко вдохнул, и в ноздри вновь прорвался, ослабший было запах гари. Не зная, как унять себя теперь, Величество рывком покинул кресло и, пошатываясь, побрел к окну. Кровавые образы потянулись следом, каждый шаг отдавался нытьем в истонченных костях. «Теперь в гардеробе водятся лишь самые легковесные ткани, и Пако пришивает к камзолам только деревянные пуговицы. А ведь было время, когда ты не задумывался, сколько весит шёлк, а сколько бархат. С этим безумием пора кончать, немедленно». Рокэ надавил ладонями на стёкла, вытянулся в распахнутое окно. Моросил теплый осенний дождь, серебряные нити тянулись из туч-пауков к земле, а им навстречу от остывающей земли исходил пар и стелился по траве, плавно огибая мокрые почерневшие стволы королевских дубов. Выход напрашивался сам собою — уйти к тварям дорогой холода, прихватив с собой свою «подружку». Он почти не помнил, каково там, по другую сторону зеркал, но раз выжил и даже вернулся, значит, и в Закате живут. Может быть, даже пьют вино, может быть, и любят. Оставив окно нараспашку, их усталое Величество побрел к камину — обсыхать и продумывать капитуляцию. Стихия огня в последнее время стала ему намного роднее водной, и глядя в открытое пламя, Рокэ вылавливал из памяти все больше смутных обрывков-воспоминаний. Их накопилось прискорбно много, потому что приходили они всегда на рассвете, всегда после муторных ночей Охоты. Допивая жизненную силу очередной жертвы, жмурясь от долгожданной сытости, прячась от первых солнечных лучей, он неизменно видел Закат на обратной стороне век. Словно искры на тлеющем полене, вспыхивали и исчезали картинки, и в них не было ничего страшного — лишь омерзительное. Звероподобные крылатые Твари, хранители и разрушители в одном лице, уродливые и похотливые, вздорные, крикливые, но всё же просто создания, ничем не хуже кошек, мышей, людей. Просто другие. Он неплохо прижился в закатной компании, вот только чем был занят — стёрлось, словно и не бывало. Другое тело — другая память. А уж как «подружка» сумела подселиться в новое тело и вырваться из Заката на Свет — загадка на миллион золотых вел… — Соберано? — голос сестры застал его врасплох. Вкрадчивым шагом Арселли пошла в своего отца: всегда приходила неслышно, как кошка или служанка, хотя воспитывали её истинной доритой. Кровь — не вода. — Соберано. Анетте ночью сделалось дурно, было обильное кровотечение, вместе с кровью вышел плод. — Пол? — Мальчик, соберано. — Сын... А что женщина? — С ней всё будет хорошо, соберано. Скоро отправится домой. — Бьен. Садись. Величество продолжал созерцать камин, и Арселли сама выбрала место за огромным мраморным столом. Рокэ готов был спорить на галеон с золотом, что сестре приглянется кресло шефа Тайной канцелярии. Граф Райнштайнер искренне полагал, что о его трехлетней влюблённости известно только ему самому и предмету воздыханий, но это было не так. И вовсе не по вине Арселли — она хранила их большую любовь в пребольшом секрете, но разве глаза влюбленной девы когда-нибудь сравнятся с глазами не влюбленной? Она даже стулья любит, на которых сидит Он. Какая прелестная прелесть… Сестрица действительно расположилась в кресле Райнштайнера. Как только вычислила его? Тайная печать занудства на подголовнике? Рокэ присел на стол рядом и тронул пальцем первый попавшийся лист. — Что это? Гороскоп очередной несчастной? — Да. — Выброси. Это больше не нужно. Щеки Арселли вспыхнули румянцем. Она хотела ринуться в бой, но Рокэ приложил палец к девичьим губам раньше, чем они проронили хоть слово. — Соберано… — Рад, что ты еще помнишь. Я соберано, и я старше, а ты лекарь, и младше. Поэтому даже если я невежественен, туп, не разумею в медицине и астрологии, в отличие от некоторых высокообразованных девиц, ты всё равно будешь слушать, что я тебе говорю. И подчиняться. Да? — Да, соберано! — надо было видеть, какого размера молнии мелькнули в карих глазах, когда Арселли пришлось произнести — нет, скорее выплюнуть это. Строптивостью отличались и будут отличаться многие из женщин рода Салина. Кровь — не вода. — Вот только мои двадцать семь едва ли могут считаться молодостью, а твои сорок с небольшим — мудрой старостью. Насчет остального согласна. — Цыц, женщина, — Рокэ ласково погладил Арселли по коротко остриженному затылку, и та не увернулась. Поморщилась, ловко завладела его правым запястьем, начала считать пульс. — Сердце еще бьётся, — успокоил сестру Рокэ. — Ты сама понимаешь, что с этим сердцем всё в порядке. Мне надоело слышать в себе второе сердце. Оно то спит, то пылает. Устал. Подруженька-тварь всё голоднее, а я... Устал. — Найди демонице «дом», ей новое тело, тебе — свобода. — Как всё просто. Она же не удовлетворится каким-нибудь грязным крестьянином или вором с большой дороги, ей нужен простор, «съедобная» сила. И потом, этот «новый дом» должен позвать её добровольно. Человек благородной крови, который решился бы на такую жертву — кто он, где ты видела такого? Робер Эпинэ разве что… Я бы не стал так поступать с ним; думаю, сама понимаешь, почему. Нет даже такого врага, кому я пожелал бы оказаться шкурой ракшаси, кисточкой её хвоста. Это между мной и мирозданием. Но выход из положения всегда есть. — Нет! — рыкнула Арселли, снова заливаясь румянцем. — Я и растроган, что ты против самоубийств, и… — Это грех, Рокэ. — …и недоумеваю. Ведь ты же лекарь, сестра моя, обязана привечать всех людей, не только родичей. Что стало с тем мальчиком, которого я поймал в городе? — Не ты. — Хорошо, не я. Что с ним? Иссох, превратился в кости, обтянутые кожей, испустил дух в муках. Ему было не больше шестнадцати, полагаю. И теперь его оплакивает безутешная мать, может быть, и невеста. А я сижу тут, во дворце, как паук, и примеряюсь к новым жертвам. Даже если сдохну через год, их будет много. — Не будет. Что-то в голосе Арселли насторожило Величество, но он не понял, что именно. Сестрица по-прежнему смотрела ему в глаза прямо и честно — так, как осмеливались смотреть лишь самые доверенные. Хуан, Лионель, Рамон — вернее, оба Рамона. Вальдес, Эпинэ. И вот это парадоксальное создание с мягкой кожей и сталью во взгляде. — Арселли, Арселли Энкарнасьон… — пальцы Рокэ снова легли на теплый затылок, запутались в вихрастых кудряшках. — Хранительница, сердитый кэналлийский ангел. Что ты хочешь сказать, но не говоришь? Хватит уже беречь меня от правды. Энкарнасьон кивнула, соглашаясь. — Твой гороскоп. Ты просил не говорить о нем, но я всё равно его составила. — О, в этом я и не сомневался. — Ты ведь и сам считал. — Конечно. — Я много-много раз, снова и снова считала положение блуждающих звезд в доме Алэксиона, крутила значения… Но всегда одно и то же. Рокэ с облегчением выдохнул. Два мнения сошлись в одной точке, вот и славно. От неё и спляшем дальше. — Аксенаи, выстроенные в ряд, предсказывают смерть, — повторил он зазубренную с детства истину. — Стало быть, мы оба согласны, что новую весну тут отпразднуют без меня. Арселли отрицательно покачала головой. — Гороскоп — лишь числа на небе. — Зря твой голос дрожит. Всё ведь идет так, как нужно мирозданию, присмотрись. Грядет война, кто-то должен указать морискам их место, а я не смогу. И что это будет? Талиг проиграет ещё до того, как случится первое сражение. А Савиньяк справится. — Пусть будет регентом. Время ещё есть, я приведу тебе трех, четырех женщин… — Зачем? У каждой будет выкидыш, как и прежде. Это плата, Арселли. Ты не знаешь, сколько смерти я разбросал по Кэртиане, а я знаю. Теперь время жатвы, время собрать то, что посеял. Раньше умирали чужие дети, теперь мои, это и есть высшая справедливость. Я должен быть благодарен, что она вершится прямо сейчас. Как сказал бы Хуан — «раньше сядешь, раньше выйдешь»… Сестра упрямо выпятила челюсть, тотчас напомнив помянутого Хуана. — Надо пытаться еще. В пророчестве сказано: «найди избранный сосуд». Я принесла гороскопы женщин, посмотри их, выбери. Они молоды, достойной крови. — Хватит, сестра. Успокойся. Собери свои гороскопы, порошки… — Рокэ встал и, подавая пример, начал аккуратно скатывать в трубку исчерченные пергаменты, — …и отправляйся-ка отсюда прямиком в замужество. Ну или хотя бы обручись со своим ненаглядным бергером, а то он скоро лопнет от любви. Или станет серьезнее, чем есть — вот будет катастрофа всекэртианского масштаба. Ответа не последовало — в кои-то веки. Рокэ поднял глаза и увидел, что сестра плачет. Слезы катились по смуглым щекам, крупные, как ягоды белой смородины. Арселли смахивала их пальцами, но толку не было — тотчас набегали новые. — Это ведь от счастья, правда? — поинтересовался Рокэ, прижимая сестру к груди. И тотчас получил кулаком по спине. — Ни за кого не выйду! — буркнула Арселли, зло шмыгая носом. — Умру девственницей тебе назло! Не смей уходить! Не смей! — Ни капли милосердия в этой женщине, — вздохнул Рокэ и провел ладонями по узким плечам, — ни ко мне, что, в общем-то, не удивительно, ни к Повелителю Волн. А с виду такая красотка… — Неправда. Не красотка. — Что ж, если Создатель не дал красоты, значит, посчитал ее уже лишней. Наличие здравого ума ты не будешь отрицать? Вот и дай ему высказаться, Арселлина Энкарнасьон. А моему величеству дай уйти спокойно, без плачей и причитаний. Арселли заревела навзрыд. Рокэ даже не подозревал, что она так умеет. Впрочем, ему и самому было невесело. Когда врач потерял надежду — это полбеды, когда друг потерял веру — это беда. Когда умыл руки астролог — это печально. Это было печально… Хорошо хоть Савиньяк выше слез и соплей. С короной на голове ему наконец-то станет ради чего жить. — Иди, сестрица, — Рокэ начал мягко подталкивать женщину к дверям, но та упиралась пятками в пол и упрямо цеплялась за одежду. — Больной нуждается в уходе врача, и чем дальше врач уйдёт, тем лучше. — Что ты будешь делать, когда придет ночь… Рокэ… Не надо… — Ничего особенного делать не буду. Никогда не хотел делать это в своей постели, так что буду в кабинете. И не присылай никаких порошков, зубы от них сводит. Прикажу запереть двери и окна снаружи, почитаю кого-нибудь из позднегальтарских поэтов. Луна сегодня полная, а я слабее, чем кажусь — утром едва мог ходить. Тварь повлечёт меня на Охоту, тело не справится, она взбесится. Иссушит «плохой дом», на рассвете высохнет сама. А там — кто знает… Арсэлли уже не плакала и не цеплялась, почти совладала с собой. Но в глазах металась всё та же маленькая перепуганная тварь. «Неужели эти глаза — моё зеркало?» Неприятная мысль подстегнула Рокэ ускорить прощание. Он вывел сестру в приемную, усадил на мягкую нухэтскую кушетку и, не говоря ни слова, пошёл обратно в зал. Арселли обвиняюще молчала в спину. — Хватит, — не оборачиваясь, медленно произнес Рокэ. Снова смотреть в глаза Долорес было выше даже его сил. — Перестань смотреть так. Ещё ни одной женщине это не помогло, и тебе тоже не поможет. А ещё… Если не выйдешь замуж через год, вернусь выходцем и лично выдам за какого-нибудь вальвассора с одним виноградником за душой. Или за шада, бородатого и с тремя женами. Да, Арселли? — Да, соберано. Разговор был окончен, двери закрылись, отрезая Свет от Дороги.