Я так хочу до тебе (Твари)

Осенние Скалы выдались чрезвычайно мокрыми. Повелителю Волн это нравилось. Ойген всегда любил дождь: лучшее время для долгих прогулок с целью поразмышлять; кроме того, в дождливую погоду на улицах заметно меньше народу. «В дождливую погоду мало народу. Определенно становлюсь поэтом!» — Ойген Райнштайнер выглянул в окно. Садовые дорожки с высоты второго этажа были неразличимы за густой, почти не пожелтевшей листвой, но едва ли многие придворные отважились на прогулку — рассветное прояснение небес обещало быть крайне непродолжительным. Ойген воззрился на небо и удовлетворенно улыбнулся. Серые тучи стаей клубились вокруг приглушенного осеннего солнца, так и норовя поглотить перламутрово-белый шар прожорливыми пастями. «Опять поэзия лезет. Пасти какие-то… Как у тучи может быть пасть?» Мужчина стремительно сбежал по ступенькам любимой лестницы, толкнул широкую — три гвардейца пройдут — дверь и очутился в самой гуще сада. Удобный выход отсутствовал в изначальном плане дворца, и именно этим его удобство и объяснялось. Он был обустроен по велению Толстой Густавы Ардорской — парадные лестницы при тучной монархине, как известно, пылились, зато появилось немало вот таких удобных широких спусков, чтобы Её Величество могла без помех навещать пихтовые аллейки, которые так любила. Ойген в полной мере разделял симпатию королевы и к удобству, и к пихтам — последние оказывали оздоравливающее влияние на легкие, ну и просто приятно пахли. Особенно после дождя. Вопреки ожиданиям, в мокром саду было людно. Очевидно, не один Ойген чувствовал себя неуютно во дворце после тайного совета — куда бы ни шёл шеф канцелярии тайных розыскных дел, всюду натыкался на участников оного. Впрочем, первыми на глаза попались господа, не имеющие отношения к тайному совету. Иоганн Мевен в лучших своих традициях цвёл, пах, благоухал, и улыбка его сияла ярче бриллиантов в роскошной броши. Рядом вышагивал Леонард Манрик — без броши, в родовых цветах и довольно хмурый, как и в любое другое время своей неудавшейся жизни. Гуляющие поравнялись. Мевен, болтая привязанным на шнурок лорнетом, отвесил лёгкий беспечный поклон и пошел дальше. А вот рыжий граф, изобразив дежурную радость встречи на лице и поклонившись как-то слишком уж уважительно, вдобавок опасливо коснулся эфеса шпаги. И этим непроизвольным действием выдал себя. Райнштайнер ласково улыбнулся. Давняя мечта — подловить рыжего Леонарда на махинациях, обедняющих казну, — вот-вот должна была осуществиться: труды по раскапыванию улик находились в завершающей стадии. Лиса чуяла: борзые топчут её след, но это уже не могло ей помочь. Как говорят кэналлийцы, «ай-яй-яй». Вернув лицу нейтрально-скучное выражение, Райнштайнер проследовал далее. Всё еще надеясь найти уединенный уголок, он свернул с пихтовой аллеи на жасминно-липовую. Уединение требовалось потому, что в правой перчатке покоилась записочка, начертанная любимой рукой — с приветом и приглашением провести несколько вечерних часов вместе. В связи с этим Ойген с раннего утра был окрылён, даже поэтичен и выжимать из себя показную печаль в честь траура попросту не хотел. Всё, что ему теперь было нужно — погулять возле какого-нибудь фонтанчика или розового куста. Одному и с приятным выражением лица. Ничто человеческое, вопреки слухам, не было чуждо шефу Тайной канцелярии. То-то бы Манрик удивился… Увы, на липовой аллее Ойгена тоже поджидала неудача в лице компаньонок эрэа Литтенкетте. Дамы сюсюкались с маленькой собачкой, которая только что нагадила прямо посреди аллеи. К шляпкам и платьям собачниц были приколоты эффектные траурные банты, а шептались они о Франческе Валме. Отменный слух Ойгена уловил фразу в духе «уже троих свела в могилу» и свернулся в трубочку. Хотя, по сути, болтушки были правы: дважды вдова — совпадение, трижды — повод задуматься. Поприветствовав дам, Райнштайнер пошёл вперед. В конце аллеи его неизбежно ждала новая встреча. Чета Ноймаринен — или, вернее, граф и графиня Литтенкетте — чинно прогуливалась по мраморной колоннаде вокруг статуи Анэма Крылатого. Катарина куталась в меховую шаль и поглаживала округлившийся животик, Эрвин порхал рядом и периодически нежно шептал что-то на ушко супруге. В прежние времена Ойген бы только посмеялся — над такими переслащёнными картинками традиционно льют слезы умиления впечатлительные девицы да старушки. Но повстречав на жизненном пути достойную женщину, он и сам стал впечатлителен до семейных идиллий. Нет, ему совершенно не хотелось любоваться на чужие картины, даже на счастье лучшего друга Германа, но Ойген Райнштанер наконец-то созрел сам стать участником чего-то подобного и все чаще продумывал пути к достижению цели. Вот воплощения на глаза и попадались… Увы, за три года знакомства ему ни разу не удалось прогуляться с Арселли Суавес по саду, какие уж тут шептания на ушко и младенцы. Ей было и не положено, и некогда, ведь в отличие от придворных бездельниц, дама сердца Ойгена с восхода до заката занималась делами — и не дамскими глупостями вроде вышивок и бренчаний на арфе, а делами государственной важности. В этом смысле они были похожи: Ойген и сам предпочитал дело безделью. И делал вид, что именно поэтому так и не нашёл времени, чтобы открыть свои чувства. Ведь положение друга-собеседника тоже неплохо… Ойгену было непросто привыкнуть к тому факту, что он серьезно влюблён, и не просто в какую-то там девицу в голубеньком платьице, а в даму-лейб-медика, кэналлийку морисского воспитания, да ещё и в дочь Суавеса в придачу. Последнее обстоятельство очень мешало видеться с Арселли в те редкие дни, когда оба могли позволить себе встречу, ведь каков король, таков и капитан его лейб-гвардии. Суавес предпочитал разъездам уютное нахождение во дворце, и в худшие месяцы не набиралось и трёх дней, подходящих для свиданий. Старый кэналлийский пень… Но если бы только рэй Суавес стоял на пути Повелителя Волн — с этим препятствием он бы справился, будьте покойны. По-настоящему Ойгена смущало наличие у возлюбленной не отца, но Брата. Их Величество в чисто кэналлийской традиции ревниво скрывал единоутробную сестру от всего мира, и то, что она получила великолепное образование и стала его врачом, вовсе не обещало какой-то светской свободы в будущем. И даже в случае невыздоровления… абсолютного невыздоровления короля, Ойгену не на что было надеяться: на такого чудесного лекаря, как Арселли, после Его Величества в первую очередь претендовал её папаша. То ревматизм у него, то сердце. Ну точно старый пень… — Граф Райнштайнер! — мелодичный голосок Катарины Литтенкетте отвлек Ойгена от неприятных мысленных картин с участием рэя Хуана. — Как вы изменились. Похудели… «Зато вы потолстели — впрочем, вижу, что это ненадолго». Вслух Ойген, конечно, сказал совсем другие слова и учтивейшим образом поцеловал протянутую ручку. Ноймаринену-Литтенккете тоже перепало нечто вежливое и приятное, а потом Ойген сделал вид, что очень спешит по делам государственной важности. «Это не сад, а какой-то суп из придворных!» Суп… Ойген раскрыл часы. Часы показывали, что самое время отобедать. Но аппетита не было, а желание достать записку и толково её перечесть не пропало, и прогулка продолжилась. Вскоре на глаза попалась еще одна герцогская пара, и тоже отягощённая большим округлым свидетельством супружеской любви. Если бы природа специально задалась целью сотворить противоположность чете Литтенкетте, она бы создала Робера и Марианну Эпинэ. Южный темперамент и принадлежность к Молниям было видно за хорну и отлично слышно. Увитая розами шпалера надежно скрывала Ойгена от этих двоих, он мог бы пройти мимо, но Эпинэ потчевал супругу анекдотом, и хотелось дослушать до развязки. — Нет-нет, мой эр, я играл в карты один раз в жизни и бросил. Но вот идет мой сын, он с вами и сыграет. Барон отвечает: «Бьюсь об заклад, что и сын у вас единственный!» Марианна заразительно рассмеялась и погладила выпирающий живот. Герцог накрыл руку жены своей ладонью, и вот тут-то Ойген тихо удалился. Время обеда прошло, сапоги отсырели от блужданий по лужам, но возвращаться во дворец всё еще не хотелось. Ноги, конечно, просили сухости, но душе не было покоя, она хотела лететь на рыночную площадь за охапкой цветов, а лучше за двумя. И Ойген бы послушался её — вот только смысла в этом не было. Его дама слишком сдержанно радовалась таким подаркам. Вернее даже было бы сказать — дорита Суавес их не любила. Райнштайнер объяснял это тем, что она выросла на диком юге. На севере женщине можно угодить простым букетиком ромашек, например, жене Германа нравятся ромашки — образцово непривередливая женщина! Но южная галантность совсем другого размаха. Она подразумевает под собой не букет, а сразу сад. Но где в Талиге взять сад, достойный Её? С неба начинало накрапывать. Ойген удручённо вздохнул — записку теперь не достать, намокнет — и подобрал с земли одинокий кленовый листочек. Как, наверное, тяжело и неуютно видеть вокруг себя этот дождливый Талиг, когда всё детство прошло на солнечном побережье да среди роз, величиной с мужскую ладонь. Северные цветы и северные мужчины всегда будут вызывать в Арселли только жалость. И научный интерес… Чтобы не мокнуть, Ойген теперь шёл ближе к деревьям. Трава занятно шуршала под сапогами, и прежде чем раздавить некоторые растения, Райнштайнер даже узнавал их — за три года нежной дружбы нахватался знаний по ботанике. Завернув за арку Эриса, символически отделявшую регулярный парк от дикорастущего, Ойген без удивления обнаружил, что и в лесах кипит жизнь. Для разнообразия навстречу шла не супружеская, а дружеская пара. Савиньяк и Вальдес — оба в черном с ног до головы — вышагивали рука об руку и тихо спорили о чем-то. Ни одного беременного живота в компании не наблюдалось, и гладить друг друга эры явно не собирались; вместо этого они то и дело прикладывались к плоским блестящим флягам, какие приняты на флоте. — Ойген. — Райнштайнер. — Господа. Все со всеми раскланялись и быстро разошлись, но послевкусие осталось — довольно неприятное. Кансилльера Ойген каждый день видел во дворце и привык к его измождённому виду, а вот вице-адмирала было не узнать. Экспедиция в Бирюзовые земли изменила бравого моряка: он исхудал, побледнел и словно бы утратил право зваться «Бешеным». Правдивее было бы звать нынешнего Вальдеса «Усталым». Свернув в аллею с перспективным названием «Уединённая», Ойген невольно предался воспоминаниям о неоконченной дуэли в Старой Придде и, как нарочно, тотчас повстречал Юстиниана, герцога Придда, с младшими — Валентином и Клаусом, а к ним в придачу Арно Лэкдеми и Водемона Волвье. Юстиниану, конечно же, следовало не разгуливать по парку в светском одеянии, а находиться рядом с Первым маршалом и ждать его поручений, но «Повелитель Ракана» — а именно такой полушутливый титул был присвоен герцогу Придду двором — мог себе позволить любые вольности. И регулярно позволял. К остальным у Ойгена вопросов не было: помимо прогулок, молодежи действительно нечем было заняться — военные сборы еще не объявили, самое время знакомиться с дамами. Или с молодыми людьми, тут уж не угадаешь с этой свободой нравов… Младший Валмон хорошо держался. Ойген постарался, насколько возможно, не впадать в лицемерие, выражая соболезнования брату тайного изменника, — это было несложно. В свои девятнадцать Водемон смотрелся ровесником Клауса Придда, но взгляд был ещё моложе и намного чище, чем можно было бы ожидать от Валмона. Белый щенок, так Водемона и прозвали при дворе — не столько за светлые глаза, сколько за душу. — Ваши слова много значат для меня, граф, — юноша говорил так искренне, что Ойген невольно умилился. Новое поколение офицеров не слишком-то радовало его. Молодые люди отращивали волосы по лопатки, завивали их на концах, бесконечно придумывали дурацкие моды: носить в ухе серьгу, чернить ресницы, надевать под мундир корсет для верховой езды, когда вокруг на хорну ни одной лошади… Словом, много пеклись о внешнем виде, а вот позаботиться о душе, о нравственности — это редко кому приходило на ум. Клаус-Максимилиан, скучавший за спинами старших братьев, являл собой яркий пример такой не думающей молодежи, а Водемон Волвье, напротив, был приятным исключением. — Вы придёте на поминальную службу? «Интересно, как расценивает своё младшее творение эр Бертрам? Тоже смотрит в эти наивные голубые глазёнки и тает, как воск?» — Политическая обстановка такова, что приходится пропускать столь важные мероприятия — дела, дела, грызут как волки, — доверительным тоном поведал Ойген. Виконт Волвье со значением кивнул. — Примите мои извинения. Мысленно я буду скорбеть вместе с вами, виконт. Вся страна сегодня будет возносить молитвы за доблестных сынов отечества. А теперь разрешите откланяться, упомянутые дела не ждут. Последовали церемонные поклоны, принесшие нежданную пользу. Раскланиваясь с герцогом Приддом, наблюдательный Ойген обратил внимание на любопытные инородные волоски. На обшлагах щегольского камзола красовались белые ворсинки с черными кончиками — точь-в-точь такие Ойген счищал с себя после того, как случайно дотронулся до меховой накидки эрэа Катарины. Не менее любопытным был второй вид волосков — к отвороту сапога Юстиниана прицепился большущий клок рыжей шерсти, который мог принадлежать блохоловке, гадившей в липовой алле. Но мог и не принадлежать. Над этим предстояло как следует поразмыслить в другое время. Ойген взглянул на часы и присвистнул — вот так погулял. Ещё немного, и запахнет опозданием на свидание. То есть на дружескую встречу. На дружеское свидание.