Я так хочу до тебе (Твари)

Аптекарский флигель был построен в начале прошлого круга и представлял собой невысокую круглую башню с остроконечной крышей. На шпиле красовался флюгер-кошка, наличники сияли новизной и белизной, а по древним жёлто-каменным стенам густо вилась лоза. Поросль зрительно соединяла башню с более поздними одноэтажными пристройками — издали казалось, будто это единый дом. Арселли ласково звала флигель «мой зелёный замок», а в письмах вместо обычных слов Ойгена частенько ждало что-то вроде: «Храбрый рыцарь, вы приглашены на испытание брусничным пирогом в зелёный замок в шестом часу». Охраняли «замок» совсем не так, как на страницах старинных баллад, где принцесс вечно кто-то похищает — то дракон, то колдун. Из аптекарского флигеля невозможно было выбраться без ведома охраны, в него невозможно было войти, эту самую охрану миновав, и даже случайные птицы не очень-то резвились над аптекарским садом — специально по их душу в небо каждое утро выпускали обученных ястребов. Словом, доведись кому-нибудь из сказочных отцов-королей нанять в услужение сказочного Хуана Суавеса, и проблема похищенных дочерей была бы решена. До тех пор, пока сами дочери этого хотели бы… Ойген попадал в неприступную цитадель самым банальным образом — через маленькую каменную арку, забранную решёткой, ключ от которой всегда носил с собой. Чтобы не смущать охранников, он обходил их посты по «женской половине» сада, где, кроме Арселли и молчаливых морискийских садовниц, никто не появлялся. Сад представлял собой уголок морисской культуры, маленький зачарованный кусочек юга в сердце северной страны. Тропинки были укреплены древесными срезами и причудливо сплетались между собой, образуя особый узор. Крупные камни с выдолбленными серединами заменяли садовые вазы, по деревьям тут и там был развешан полый «поющий» бамбук, стволы красовались стеклянными амулетами летом и тканевыми зимой. В ухоженном огороде росли обычные северные растения, но между ними то и дело попадались причудливые, ни на что не похожие метелки, отростки и хвосты. В оранжереи Ойгена за три года так и не пригласили, он в шутку думал, не растет ли там то самое загадочное нечто, что умеет бегать быстрее волка, и высасывает жизнь из мальчишек? Ну а самой удивительной деталью морисского сада, несомненно, был искусственный прудик и забавные твари, его населявшие. Ойген никогда бы не подумал, что бывают дрессированные карпы, а меж тем морисские чудо-рыбы мало чем уступали домашним кошкам — приплывали на звон колокольчика, чинно вкушали свой обед, а потом принимались сновать туда-сюда и даже ластились к рукам своей хозяйки. Ойген готов был часами наблюдать, как изящные пальчики Арселли ласкают блестящие упитанные спинки помянутых карпов, как тревожат черную гладь пруда, поглаживая нежно-розовые и винные кувшинки по восковым лепесткам... Миновав сад, Райнштанер без стука прошёл в дом. Никто визитера не встретил, он сам повесил на бронзовый крюк плащ и шляпу и углубился в полутемную анфиладу. В «операционной», несмотря на светлый час, горел огонь — слуга-мориск старательно ширкал щёткой по камням и подсвечивал себе масляной лампой, чтобы не пропустить ни единого «скверного» кусочка. На длинном столе, как и три дня назад, лежало укрытое простынёй тельце мёртвого ребенка. — Где хозяйка? Слуга, не подняв головы, молча потыкал щёткой за спину, на дверку лаборатории, и продолжил свое дело. Ни почтительности тебе, ни добродушия — в этом все мориски. Ойген постучался в лабораторию, но ему не ответили. Пришлось войти незваным. Арселли, раскрасневшаяся, со встрепанными волосами, остервенело толкла что-то в каменной ступке. Слезы обильно текли по смуглым щекам, губы кривились от беззвучных рыданий. — Вас кто-то обидел, Зоннентау? — приступил к дознанию… к расспросам Ойген. — Нет! Каменный пестик со стуком упал на стол. — Но что-то ведь не так… — Абсолютно всё! Арселли в сердцах оттолкнула пестик так резко, что тот упал со стола и покатился по полу. Ойген остановил его, аккуратно поднял и подошёл ближе. Немного помедлив, — можно, нельзя? — заключил рыдающую девушку в объятия. Арселли не была против, и как-то само собою вышло, что Ойген прижался щекой к коротким волосам и начал гладить их пальцами. Пахли угольно-черные локоны одурманивающе. Но немножко не хватало длины. Что делать — жизнь добросовестного лекаря полна скрытых опасностей. Впрочем, когда Арселли производила сьентифические опыты над открытым огнем, опалился всего лишь кончик косы, а срезать её целиком девушка пожелала сама, «потому что надоело». Кэналлийка с дикого юга, что тут скажешь… Ойген осторожно сузил объятия, противоестественно радуясь тому, что Арселли всё еще плачет. Снова спрашивать о причинах было невежливо: ему уже дали понять, что это секрет. Но из-за чего еще может плакать сестра Талигойского величества, как не из-за скорого отъезда? Эта мысль не давала Ойгену наслаждаться ситуацией в полную меру, и даже в полмеры. — Ума не приложу, кто вас так расстроил? — Я сама себя расстроила. Арселли мягко повела плечами, высвобождаясь из объятий, и отошла к окну. Счастье было недолгим! Но оно было… Ойген отвернулся к шкафу с книгами и тактично покашлял, давая понять, что не смотрит. Мог бы и уйти, конечно, но совершенно не хотелось. — Любопытные обновления... На полках шкафа регулярно появлялось что-то новое, и иногда даже на не мёртвых языках — Ойгену были понятны в основном цвета корешков, но если он видел что попроще, решался и почитать. — Можно посмотреть поближе?.. — Конечно. — Вы интересуетесь дриксенской медициной? Не знал. — Ах, это, — Арселли взглянула на обложку и слабо улыбнулась. — Это я читаю, когда совсем не могу уснуть, она развлекательная. Ойген полистал книгу. — Написано по-варитски, но вряд ли автор когда-либо жил в Дриксен. — Почему? — Не чувствуется, чтобы мэтр Хаггард опасался чего-то, когда откровенничал о самодержцах. Вот тут и тут упоминает о болезнях, которыми в Дриксен, да и у нас, гм... неприлично болеть... — О, Четверо! — Арселли с изящной деловитостью вытерла руки о передник и забрала книгу. — Для врачевателя нет такого слова, как «неприлично». — Я запомню. А есть ли у вас любимые места в этой книге? — Конечно, есть. Арселли, несомненно, знала, какими влюблёнными и жадными станут глаза Ойгена, когда она обратится к книге, и как насторожатся его уши, улавливая каждый звук её голоса. Знала и никогда не скупилась на такие подарки, позволяя Райнштайнеру сидеть рядом, пока она готовила очередной порошок или вскрывала труп птички, или вдруг бралась рассказывать о детстве в Дигаде, о пальмах, храмах и дворцах, которые её там окружали. Только составление гороскопов всегда происходило вдали от глаз Ойгена: это не имело отношения к медицине и требовало полного одиночества… — Вот послушайте. Ранним утром 220 года Круга Скал кесаря Адальберта Смелого брили в его спальне. Внезапно он вскрикнул, упал на спину и потерял сознание. Начались судороги. Адальберта лечили двенадцать или даже четырнадцать врачей. Отчеты писал доктор Скарбург, — сделала пояснение Арселли и продолжила. — Вот лечение, которое получил великий самодержец. Сначала ему выпустили меру крови из вены. Затем сделали надрез на плече и с помощью банки отсосали ещё около восьми полумер крови. Это была только подготовка к лечению. После этого королю ввели рвотные и слабительные средства с сурьмой. Затем ему поставили клизму, и это очень подробно описано, — Арселли перелистнула пару страниц. — Состав раствора был таков: каменная соль, сурьма, горечь, листья мальвы и фиалки, свекловичный корень, цветы ромашки, льняное семя, фенхельное семя, корица, алоэ, семя кардамона, шафран, кошениль… — Прошу прощения, что такое кошениль? — Букашечка, — Арселли удивлённо улыбнулась: мол, как вы, Ойген, можете не знать такой простой вещи? — в Кэналлоа ею красят ткани. На чём мы остановились? Ага… Клизму с кошенилью повторили через два часа, а голову короля выбрили и наложили на темя вытяжной пластырь. Чтобы укрепить мозг, кесарю дали чемеричный чихательный порошок и порошок из цветков примулы. Поили лакрицей, сладким миндалем и ячменной водой. Поили белым надорским вином, анисом и полынью, настоями чертополоха, кошачьей мяты, дягиля и руты. — А вот моё любимое место! — Арселли подняла палец вверх, призывая к максимальному вниманию, и торжественно зачла, — к ногам прикладывали ызаржий помёт. Ойген прыснул. — Да уж, знают дриксы толк во врачевании. Бедняга кесарь. — С ним всё было хорошо, — утешила Арселли, возвращая книгу таким образом, чтобы пальцы на миг соприкоснулись. — От помета Адальберта отмыли черешневой водой. А потом напоили экстрактом человеческого черепа и растворенным в уксусе жемчугом. Я как-то пробовала, — карие глаза озорно сощурились и стали почти не видны за густыми ресницами. — Не такая уж и гадость. Вот только от судорог помочь не может. — Всё-всё пробовала? — недоверчиво переспросил Ойген. Он искренне не мог понять, шутит она сейчас или всерьёз? От женщины со стрижкой под мальчишку многого можно ожидать… — Да, всё. Но по чуть-чуть. — Ах, ну по чуть-чуть... — Ойген сделал вид, что не он только что с облегчением выдохнул. Кажется, всё-таки шутит! — По чуть-чуть это… Да. Повисла неловкая пауза. Ойген вспомнил, что в руках книга, но направляться к полкам не спешил. Арселли Энкарнасьон смотрела на него в упор и ничуть не стеснялась своего поведения. Ойген, уже привычный к таким приятным дуэлям, не оставался в долгу и принялся тоже рассматривать Арселли. В некотором смысле она была похожа на брата, особенно когда стояла вот так, скрестив точёные руки на груди и склонив темноволосую голову к плечу. Задумчиво-изучающий взор из-под густых ресниц тоже навевал ассоциации с рабочими буднями во дворце, но, к счастью, во всем остальном Арселли была совсем другой. По ряду причин она решительно отличалась от всех известных Ойгену дам. От кончиков тонких пальцев до последнего кучерявого завиточка на умной, не по-женски умной головке — отличалась, нравилась, очаровывала, заколдовывала… Ойген очень надеялся и даже был почти уверен, что колдовство Арселли направлено лично на него, а не просто так рассеивается в воздух, как аромат прекрасного цветка на лужайке, но всё равно почему-то затруднялся подобрать верное и подобающее слово для описания ответных чувств. Возможно, их было слишком много, чтобы выразить разом? Любовь — затерто. Страсть — пошло. Влечение — неглубоко. Восхищение — отстранённо. Зейнзухт? «Одержимость» звучало очень неблагонадёжно, но Райнштайнер склонялся именно к этому варианту с поправкой на принципиальную рассудочность своей натуры во всех остальных вопросах. Он на самом деле, без глупых преувеличений был одержим сестрой соберано и собирался идти до конца, разве что выше помянутый соберано захотел бы встать у него на пути. На такой неприятный случай Ойген обдумывал вариант государственной измены, но не совсем всерьёз, ибо Арселли всё еще играла с ним в традиционную женскую игру, не говоря ни «да», ни «нет». Играла совершенно очаровательно… Ойген поймал себя на том, что улыбается; вероятно, даже как дурак. Но Арселли улыбалась в ответ, и значит, всё шло правильно. — Я… — Я… Молчание они нарушили одновременно. Оба рассмеялись, и Ойген, галантно поклонившись, уступил даме право быть первой. Объяснение с первой же секунды потекло по каменистому руслу непредсказуемости. — Я думаю, будет несправедливо не рассказать вам, почему я плакала. Вы к этому причастны. Немного. — Я?.. Ойген был и удивлен, и польщен. Она плакала немного из-за него, ну надо же! — Конечно, вы! — Арселли досадливо закусила губу, сплела в замок пальцы и вдруг выдала: — Я ведь вас люблю, это очевидно. А вы любите меня, хоть и боитесь в этом признаться… Глаза и рот Ойгена распахнулись явно шире, чем при обычном удивлении. — Я... что? Простите, не по… — Нет, понимаете. Ойген не нашелся с ответом. Смутное чувство вины мешало мыслить ясно. Он был возмущён ошибочным мнением на свой счет и решительно не понимал при чем тут трусость, но… Что он сделал не так? Он хоть сейчас, сию секунду может высказать всё! — Вот теперь вы вполне готовы, — язвительности Арселли было не занимать, равно как и проницательности. Колдунья, натуральная колдунья. Кто ещё может читать мысли с такой скоростью? — Конечно, теперь будет очень просто признаться в чем угодно. Когда сам соберано настаивает, чтобы мы с вами обручились и стали мужем и женой… — Соберано ч-что?.. — Вы не рады, да? В голосе Арселли разливалось столь безбрежное море чувств — от обиды и иронии до восторга и трепета, — что Ойген снова не нашел слов для ответа. — Что ж, могу понять. Я вам не пара, конечно. Вы — Повелитель и вы безупречны, почти идеальны… — Ну почему же «почти»? — И умеете меня рассмешить… Арселли улыбнулась самой светлой из своих улыбок и сделала шаг вперёд. Ойген почти растаял. Маленькая недоверчивая льдинка под сердцем еще оставалась, но исчезла и она, когда его любимая, так давно любимая Арселли подошла еще ближе, встала на цыпочки и… Ойген не был склонен размышлять в такие сладкие мгновения — тогда они длились намного-намного дольше.