Я так хочу до тебе (Твари)

Если бы этот поцелуй длился вечно, Ойген, вероятно, и не заметил бы, что что-то не так. Но даже самым прекрасным мгновениям на свете, увы, приходит конец. Арселли прижалась щёкой к его груди, сомкнула тонкие руки за спиной, и мир постепенно начал приобретать прежние очертания. Ойген снова слышал ширканье щётки по камню, пение птичек в саду, а самым главным звуком было дыхание Арселли — легкое, радостное, оно в точности повторяло ритм, который выстукивало его сердце. — Я люблю вас… — главные слова, три года протомившись взаперти, сами слетели с губ. — Очень… — Я знаю. — И за это тоже люблю. — За что именно? — За бесподобную осведомлённость. — Вы так шутите? — Угадайте. Дружный смех, встреча взглядов, и новый поцелуй — не менее головокружительный, чем первый. Ойген получал удовольствие от каждого мгновения и по мере того, как привыкал к чему-то одному — целовать, удерживать за талию, — разведывал всё новые прекрасные возможности. Провести кончиком пальца по краю маленького ушка, спуститься по изгибу шеи к плечу… Тут надо было или остановиться, или… — Вы станете моей женой. ...идти до конца. — Это не вопрос, — прошептала Арселли. — И как всегда правы, Зоннентау. Это утверждение. Чтобы его опровергнуть, достаточно одного слова, но я прошу вас не торопиться. Тишина, которая показалась ему вечностью… — На рассвете, — выдохнула Арселли. …и взгляд, который не позволил Ойгену заледенеть перед лицом неизвестности. — Так велит обычай — я дам ответ на рассвете. — Хорошо. До рассвета было очень далеко, но Ойген рассудил, что оно и к лучшему. Как лёд превращается в воду постепенно, так и он был склонен к... поступательности. Пока что ему было очень хорошо и так, как есть — Арселли устроилась у окна, как маленькая чёрная птичка; он сел на полу у её ног, как белый лис, и всё стало совершенно правильно. — Вы похожи на птичку, когда смотрите вот так, склонив голову к плечу. — В самом деле? — Арселли удивлённо улыбнулась. — Помнится, нянька ругала меня за эту привычку, говорила, что шея вырастет криво. — А вы? Неужто молчали? — Нет. Я отвечала, что она ничего не смыслит в строении позвоночника. Когда Арселли улыбалась, на щёчках обозначались маленькие очаровательные ямочки. О, эти ямочки — они не давали Ойгену покоя с первой минуты. Он буквально спал и видел, как будет прикасаться к ним, причём во снах делал это настолько неприличными способами, что потом было неловко смотреть Арселли в глаза. Но теперь он понимал — зря. Она ведь совсем не ханжа, его Арселли. К тому же лекарь. К тому же при мужской особе. И лично отбирает для этой особы женщин, способных к зачатию… Конечно, особа была не простой, а королевской и даже божественной, но Ойген все равно не любил думать об этой стороне бытия Арселли. — Ойген, а почему вы зовете меня «Зоннентау»? Это ведь не «утренняя роса», а росянка? Нежные пальцы коснулись головы Ойгена и начали легонько поглаживать от макушки к затылку. — Не задумывался над этим, но действительно, одно из значений — «росянка». — То есть я напоминаю вам липкое пахучее волосатое растение с болот, которое пожирает мошек и комаров? Пальцы продолжали гладить, Ойген — блаженствовать. Арселли нарочно делала это с ним, чтобы он не мог сосредоточиться на ответе! — Нет, Создатель, конечно, нет. Это древнее слово агмов, очень нежное слово. Мужчина так говорит о даме, которая… которая… Перед которой чувствуешь себя… Что-то вроде «очаровательная убийца». Та, от которой с радостью примешь даже смерть. Арселли рассмеялась. — Очень романтично. Нежные руки скользнули вниз, обвили шею, и Ойгену показалось, что его поцеловали в макушку. — Арселли… — Ойген осторожно завладел запястьем девушки, провел большим пальцем по нежной тыльной стороне, там, где билась жилка. — Я не хочу забегать вперед, и мои слова могут показаться вам очень-очень странными, но… Многие дамы… Вы не «многие», безусловно, но вдруг… Вдруг вы мечтали о пышном свадебном торжестве… — Даже не сомневайтесь, мечтала. Ничто человеческое мне не чуждо. — Какое совпадение, мне тоже. Поэтому... — Ойген сделал голос твёрдым, чтобы не звучать совсем уж трусом, — ...никаких широких гуляний на нашей свадьбе быть не может. Поверьте, так лучше. — Хм… Ойген задрал голову вверх. Арселли смотрела на него с любопытством — точь-в-точь так чёрная морискилла смотрит на червя перед тем, как сделать его едой. Но руки с плеча не убрала. — Отчего же так? — Вы ведь знаете кансилльера Савиньяка? — Встречаю иногда. Он мне подмигивает. «Савиньяк, значит. Подмигивает. Вот ведь кнуппель, мистштук, коринтшенкакер, олений сын...» — Так что Савиньяк? Не хмурьтесь, я же посещаю дворец в капуйо, он не видел ничего, кроме глаз. Может быть, даже думал, что я мальчик… Арселли, конечно, была права, и это смягчало бурю негодования, но история, которую Ойген планировал изложить в печально-голубых тонах, больше не казалась ему достойной этой печали. — Знаете, я давно подметил, что преисполнившись счастья, многие заодно преисполняются иллюзий. Например: «Я счастлив, значит, и весь мир счастлив». Опасный подводный камень, и лодка графа налетела на него — будь здоров. Устроил себе пышную свадьбу, причем траур по его брату был ещё в силе. Со всей Эпинэ съехались гости, было много зевак, а охраны — весьма умеренно. Граф повел невесту в храм, им оставалось пройти с десяток бье, и тут из толпы выскочил лавочник. И бросил булыжник. Вбил себе в голову, что маршал несправедливо казнил его жену во время изломных беспорядков, хотел отомстить. Камень угодил в невесту, удар пришёлся прямо в висок. И девица Арамона испустила дух на руках у жениха. — Какая печальная история. — Я бы сказал — поучительная. Мы живем во времена больших перемен и гнусных мелких безобразий, Арселли. Не стоит создавать сложности там, где можно обойтись тихой домашней церемонией. Я, вы, священник… Или, может быть, ваш брат… — Знаете, а папе бы понравился такой праздник. Он тоже не любит свадеб и гуляний. Говорит, что на них все напиваются допьяна плохим вином, а у него сердце болит на это смотреть. Только насчет брата... — голос Арселли странно дрогнул, — вы погорячились. Пако такой юный, ну что он смыслит в ритуалах? Нет, для нашей церемонии… Договорить он не успел — скрипнула дверь, в щель сунулся тот самый младший братец. — Арселли? А что… — Пако! Физиономия Суавеса исчезла за дверью. Расставаться было жаль, но Ойген решительно встал и поправил колет. — Да, вам пора, — Арселли озабоченно огляделась по сторонам, нашла бархатный кисет с привязанным к нему свиточком и вложила в подставленные ладони. — Это для Пако. Он никому не расскажет, даже соберано. Идите-идите... Прощальный поцелуй вышел скомканным и мимолётным, — дамншайсе Пако! — но Ойген еще не привык перебирать харчами и потому выпорхнул из лаборатории как на крыльях. У порога топтался Пако. Ойген аккуратно препоручил ему кисет, одарил на прощание «рабочей» улыбкой и лёгким шагом направился во дворец. Остаток дня он намеревался провести в трудах, потому что только таким образом мог дожить до рассвета и не свихнуться. «Не свихнуться до рассвета» стояло в планах и у еще одного обитателя дворца — самого главного и, несомненно, самого нелепого актера в этой роскошной декорации, заметно потускневшей от частых пожаров… Времени до ночи было навалом, а вот сил совсем чуть-чуть, и самым доступным способом убийства оного времени Величество счёл — вот ведь ирония! — бумаги. Что может быть банальнее, чем готовиться к смерти, копаясь в пожелтевших письмах и копиях завещаний? Только писать автоэпитафию, но до этого мы не опустимся. Будем, как дражайший родитель, чинно-благородно, со вздёрнутым подбородком сидеть в креслах и любоваться на закат в камине. «Привыкать», — как говорил соберано… Было время, когда Рокэ злился на отца за его прощальный привет. Не привет даже, а сухой плевок в сторону нелюбимого наследника — ни прощальной записки, ни устного послания. Прислал Хуана — неотёсанного мужика, которого презирал, ненавидел и в живых оставил только ради Долорес, которую то любил, то тоже ненавидел… Любил. Тяжелой, неповоротливой, какой-то животной любовью, но шел по этой пашне до конца… Теперь Рокэ видел, что некоторым вещам у Алваро стоило поучиться — например, умению видеть цель, когда кровавый пот застит глаза, когда в них черно от ненависти, гнева… Но наследник учиться не хотел, наследник хотел жить. И прожил, как умел. И на склоне дней вдруг выяснил, что тоже не терпит прощаний. Кровь — не вода. Даже с Моро хотелось попрощаться. Потому что в глубине души знал — ещё не смерть, еще подышим, поживём, отыграемся. Но когда по-настоящему дохнуло Смертью — не героической, а нудной, долгой, стыдной, — стало совсем не до жестов. Прощаться с теми, кто ещё любит, кого ещё любишь — всё равно, что наносить ядовитые раны. Отец, может быть, имел в виду именно это. Что ж, скоро будет возможность спросить у него с глазу на глаз. Воображение сходу нарисовало картинку, как он входит в закатный кабинет отца, и тот в неверии щиплет себя за руку. Рокэ расхохотался. Самоирония — самое верное лекарство. Настроение его наконец-то улучшилось, и можно было всерьёз заняться бумагами. Их скопилось не так уж и много — все, что нажил, свободно помещалось в библиотеке рядом с Белокаменным залом, а она была невелика. Миниатюрные бюсты литераторов и композиторов вдоль стен дружно намекали, что в этом помещении надо предаваться наслаждениям ума и духа, поэтому первым делом Рокэ отправил в огонь деловые письма — все скопом, не читая. Настал черед писем личных, но с ними расправиться одним махом рука не поднималась. Рокэ подвинул к себе одну из увесистых стопочек и подцепил ножом бечёвку. Письма рассыпались, устлав собой стол и ковер. — Карьяррра… — Дор? За спиной деликатно покашляли. Величество обернулся и наградил Пако Суавеса таким взором, что бедняга невольно отступил на шаг. На подносе ожидаемо стоял привет от Арселли — серебряный стакан, благоухавший травами и специями. — Поставь на стол и помогай. Пако послушно уселся между креслом и камином. Всё, что попадало в его ловкие руки, тотчас переправлялось или в огонь, или в ящик красного дерева. С первой партией, равно как и со второй, возиться не пришлось — басни Арлетты Савиньяк были дороги как память о чудесной, поистине ангельской супружеской паре. Но оба почили, а витиеватый слог графини Рокэ никогда не понимал до конца, и перечитывать его не тянуло. — Пусть останется потомкам. Отдашь Хосе, он разберётся. И басни Арлетты осели в ящике. Настал черед писем Эмиля. Вот это — что надо! Никаких закорючек и вывертов, всё просто, по-военному и смешно. Ну что за прелесть: — Дор генерал! К тебе жена пришла! — Не «к тебе», а «к вам». — К нам она вчера приходила! «Потомкам такое лучше не показывать, а в Закате не грех и почитать…» Увесистая горка писем Эмиля Савиньяка перекочевала посредством руки Пако в огонь, туда же отправились избранные послания Ли, Вальдеса и корреспонденция Валме. В конце концов, он был неплохим поэтом. Свидание с письмами Джастина Величество запланировал на самый финал, но руки потянулись к пожелтевшим конвертам со знакомой печатью, когда за окном даже не повечерело. Эстин никогда не расставался со своим аметистовым перстнем-печаткой. Фиалковый кварц красиво оттенял цвет глаз и якобы защищал владельца от ядов, но почему-то — теперь уж и не вспомнить почему! — Рокэ эта печатка была не по душе. Может, кто-то неугодный подарил её? Женщина? Как бы там ни было, он не поленился выписать для суеверного юноши цитату из древнего автора, осмеявшего волшебную силу кварца: «А сверх того, когда вырежут на нём названия луны и солнца и в таком виде подвесят на шее при посредстве верёвочки, свитой из волос ызарга, или на перьях ласточкиных, то таким образом якобы возможно воспротивиться очарованию, отраве и прочему в подобном же роде». Но Эстин с игрушкой не расстался, и более того — назло заказал вторую, с вишнево-синим камнем, и подарил любовнику с пожеланием бесконечно доказывать, что кварц пьянству не помеха. И Рокэ исправно доказывал, а подаренный перстень — вот он — так и лежит в письме… С парящей в облаках ласточкой, Создателева задница! Как можно было не заметить? Рокэ аккуратно отложил в сторону послание с кольцом и взялся за следующее. Страницы романа, который так и не был окончен, жгли самую душу. Их можно было бросить в камин, утопить, закопать, но то, что было в них, уничтожению не подлежало. Два выродка, чужие своим семьям, чужие самим себе — как славно они сошлись. Под радугой, в дорожной пыли, почти в постели королевы… Странный, странный роман. И письма их были такими же. Рокэ бы многое дал, чтобы почитать свои опусы, те, что писал, опьянённый хлеще вина радужным Эрисом, светловолосым Сервиллием, взбалмошным Лаконием... Каким сумасшедшим просьбам был обязан этот отказ?.. «Не проси о невозможном, Росито. Это как отказаться от права дышать…» Зато тут всё просто и понятно, Эстин пытался писать по-морисски: «Я так хочу до тебе, я приходил до тебе, и не застал. Зайду в завтра. Обнимаю. Эстин» И приписка: «Хуан — обезьяна.» И рисунок к ней. Рокэ расхохотался и отдал портрет Пако. Теперь они смеялись вдвоём — Хуан действительно был очень узнаваем. Способность схватывать типажи была — да и осталась — сильной стороной Эстина. Зато изучение языков шло туже, чем у того же несчастного рэя Хуана. «Я так хочу до тебе, зайду в завтра»… А вот еще письмо с сюрпризом… Рокэ встряхнул конверт и на ладонь посыпались лепестки мертвого цветка. Письма не было, только мелкие частички в горсти да сплющенная серединка. Пион… Поднести к лицу, вдохнуть, вспомнить… Пионы — дети лета, но их цветение можно заморозить. Три месяца срезанные бутоны ждали своего часа, терпеливо хранили летнюю красоту, чтобы осенним днем охапкой лечь на стол. И вызвать улыбку. И вот это письмо без слов, но и так всё понятно. Пион моего сердца — что ещё сказать, как выразить?.. Все письма, что остались, Рокэ откладывал прочь, не любуясь. После возвращения на Свет с каждым годом, с каждым месяцем корочка льда между ними нарастала, пока однажды не превратилась в стену. Он слукавил, назвав лишь Эпинэ среди тех, кто пошел бы на жертву, не глядя. Тварь сама вычислила этого храбреца, унюхала, раскопала... В ушах эхом гонга зазвенели требования обезумевшей демоницы. «Бледный, медный, сильный! Призови его!» Джастина желает заполучить, кого же ещё. Бледная кожа, медно-каштановые локоны. И сила, много силы. Меньше, чем у Повелителя, но довольно, чтобы годами опустошать города. К счастью, такой роскошный «новый дом» Твари не видать вовек. Спасение за чужой счёт — мерзость, а уж за счёт любимых... Взгляд упал на стакан с зельем. Последняя ниточка, последний шанс — если выпить, сил временно прибавится. Будет новая Охота, новая жертва, новый день. Тщательно растерев в ладонях хрупкие лепестки, Рокэ высыпал пион в стакан, взболтал содержимое и некоторое время задумчиво смотрел на колыхание зеленой жижи с розоватыми вкраплениями. Это спасение тоже было омерзительно и на вид, и на вкус. Даже тело отвергало его, а ведь тело трусливее души. Пако удивленно заморгал, вскочил, засуетился. Не помочь ли чем, не подержать ли ослабевшую руку соберано? Создатель, как противно… Рокэ не нуждался в помощи, он с наслаждением лил зелье на старые письма, марая одну любовь другой любовью. И вот ведь странность — именно за этим занятием его застал откровенно трусящий дежурный сержант. Блеял, как агнец. Ему было велено не беспокоить, бе-бе-бе, но не беспокоить он не мог, бе-бе-бе, потому что... — Кто? — Герцог Придд, ваше величество. Требуют аудиенции. Сердце откликнулось пропущенным ударом. Рокэ поставил ополовиненный стакан и закрыл глаза, давая себе время... ещё хоть немного времени. — Пусть катится к кошкам. Так и передай. — Есть! Встречать новьо в умиральном виде никак не годилось. — Плохо выгляжу, Пакито? Только честно. Пако-дурашка удивлённо округлил глаза, мол, «откуда я умею не честно?» «Какая, пермисо, овца родила Хуану такого наивного сына?..» — Ну так что? Пако авторитетно покачал головой. — Ни эсо, ни эсо, соберано... — и развил мысль: — Но серемониаль. — Ну так бегом! — хлопнул в ладоши Рокэ. — Неси сюда что нужно и делай что должно. — Ун моменто! Слуга испарился. «А мы и без Пако найдем, как украсить фасад...» Стряхнув с исхудавших пальцев все драгоценные перстни, Величество без сожаления сунул их в карман. Надел лишь одно простенькое колечко — но зато какое! — и отвёл руку, любуясь. Ласточка на красном и синем. Не иначе, летит в Закат. Но напоследок... Напоследок еще почирикает. Или же мы не кэналлийцы? Помирать — так с музыкой.