Я так хочу до тебе (Твари)

Пока Джастин кружил по дворцу в поисках ключа, Росито стало намного хуже: новьо выглядел ужасно, даже в сотню раз страшнее, чем в клятой Нохе. Тело было черно от потеков запекшейся крови, в глазах пылала одержимость. При этом двигался он, как полный сил человек, да и вел себя так же несносно — не сказав ни слова, не дав прикоснуться, развернулся и твердым шагом удалился к столу. Первым и вполне естественным желанием было ринуться следом за новьо, но странная сила сдержала ноги, они словно вросли в пол! «Что ж, когда, как не сейчас остолбенеть и удивляться...» Руки всё еще слушались, и Джастин потянулся стереть с лица обильную испарину. Это было весьма опрометчиво. Не успел он отнять ладони от глаз, как кровоточащий Росито стал уже Росито... тлеющим. Первые мгновения Джастин еще позволял себе надеялся, что видит странную одежду. Но какое там! — новьо был обнажен, он сам раздел его накануне. Его сгорбленная спина с торчащими дугами ребер «украсилась» вовсе не шелковыми лентами. Алые полосы, наискось расчертившие кожу были ничем иным как... старыми шрамами. Да-да, те самые шрамы! Джастин по-своему любил их. Ему не раз дозволялось ощупывать их подушечками пальцев, в минуты особой нежности целовать. А когда Росито изволил выпасть из картины аккурат между ног принцессы Этери, шрамов при нем уже не было — канули в дыре. И вот теперь зачем-то вернулись, толстые, вздувшиеся, сочащиеся кровью, и самое странное — они ярко мерцают во тьме, пульсируют, наливаясь алым пламенем, словно внутри Росито разгорается костер. Зрелище и завораживало, и отвращало. Джастин не знал, отвернуться ли ему или продолжать смотреть — оба варианта были до омерзения притягательны. Росито подсказал. — Поздно отворачиваться, бледный, раз пришел — смотри. И пеняй на себя… Голос звучал очень странно — издалека, словно говорящий находился не в нескольких шагах, и даже не в другом крыле дворца, а... в другом мире. Почему бы нет? Удается же ему видеть то, что происходит за спиной. — Росито, ты умираешь? — само собою сорвалось с языка. Глупейший вопрос! Джастин мысленно проклял свою бестактность, но было поздно. Рокэ вытянулся в струну, жадно, со свистом втянул воздух в легкие и обернулся. Увы, больше он не был собою — оболочка осталась прежней, но в глазах бушевало закатное пламя, а изо рта проистекали столь неприятные звуки, что Джастину стало дурно, к горлу подступила тошнота. — Всем смертным дано умереть, — нечисть хищно заломила бровь, подражая Росито, и неспешно пошла на Джастина. — Вы, тлеете, таете. Слабые, тонкие, ломкие! Но ты — другой, ты сильный... Было почти невозможно поверить и даже вспоминать не хотелось, что эти губы он когда-то целовал. Джастин быстро отступал назад, но Тварь наступала быстрее и приманивала его своим странным голосом. — Бледный, медный, сильный! Ты не знал обо мне, ты хотел ко мне, иди же, не бойся, не тушуйся… «Легко сказать — не бойся! Ты в зеркале-то себя видело?» — мысленно огрызнулся Джастин. Пересохший рот полнился самыми грязными ругательствами, но наружу они не спешили. Никому на свете Придд не пожелал бы разозлить то, что видел перед собою, и поспешность, с которой испарились его неприятели, теперь представлялась не трусостью, но всего лишь разумной капитуляцией. Подобно пламени, что рвется сквозь решетку, сквозь грани человеческого тела к нему стремилось нечто звероподобное, похожее на лысую кошку величиною со стоящего человека, поджарую и гибкую, как борзая, с острыми ушами и тонкими стрелоподобными крыльями. Два ряда маленьких аккуратных грудей указывали на то, что оно некоторым образом сука, но, право слово, Джастину было все равно — о том, чтобы сладить с такой «милашкой» не могло быть и речи. — Обними меня, медный, впусти меня, сильный... Самым страшным в облике Твари были руки — формой человеческие, но со смертоносными изогнутыми когтями. Голос тоже напоминал людской, но он был не женским, не мужским, не детским. Определенно об этом мурлыканье можно было сказать только одно: неприятно-соблазняющий. Впрочем, как и всё остальное. — Ракшаси будет твоей подругой, твоим огнем, твоей Охотой… — сладко мурчала Тварь, сверкая миндалевидными очами. Они не имели зрачков и мерцали тем же светом, что и раны на спине, запястьях и щиколотках — закатно-алым с малиновыми проблесками. Джастин забывал дышать, ощущая на шее, на спине, на бедрах жаркие невидимые коготки — существо трогало его взглядом. Мяло, ощупывало, пыталось пролезть под кожу. Увильнуть от прикосновений было невозможно — густой, вязкий воздух подчинялся Твари, как верный сообщник, и толкал в её объятия чуть ли не силой. Самое время вступить в переговоры! — Что тебе нужно? — Новый дом! — Тварь плотоядно облизнулась и, протянув вперед руки, вцепилась когтями в плечи Придда. — Отвечай толком, что еще за дом? Хочешь особняк на набережной Данара, хижину в деревне? — Новый дом! — упрямо повторила Тварь, сверля Джастина страшными огненными глазюками, и вдруг взбесилась, завопила, царапая когтями лицо несчастного новьо. — Старый сыплется, валится, сопротивляется! Зеленью травится!!! Надоел!!! Надоел!!! — Ах вот оно что — «зеленью травится»… Догадка озарила Джастина, затеплилась вдалеке слабым лучиком надежды. Здоровье Росито было основательно подорвано Изломом. Он выписал из Багряных земель знахарку, которая повадилась поить его крепкими травяными соками, настоянными на ядовитой чемерице и сакотте. Росито шутил, что это усмиряет его внутренних демонов. Выходит — не шутил. Выходит — правда, что ночами во дворце опасно, и маленькие пожары вспыхивают сами собою, словно огоньки на болоте. И высушенный до состояния мумии ребенок кухарки — вовсе не бред суеверной прислуги. О, Рокэ, Росито, ты всегда умел удивлять, но это ... — Вот и оставь в покое старый дом, раз он тебе не по нраву, — спокойно потребовал Джастин и со всей силы вцепился в обезображенные кровавыми чешуйками запястья. — И уходи. Отчего-то было совершенно не страшно грубить дряни, раздирающей новьо. Выходцы в Излом не уставали твердить, что герцог Придд «слишком горячий». А после Излома, наверное, стал еще горячее, так что построже с дрянью, построже, чтобы сама боялась, а не корчила из себя невесть что. — Мне нужен мой друг, оставь его в покое и иди на все четыре стороны, ищи новый дом. — Отпускаешь? — Тварь оскалилась и взвыла, как раненный лев. — Свет — смерть!!! Дом!!!! Дай мне дом!!! Два ряда роскошных заостренных зубов очень не понравились Джастину, особенно, когда с лязгом сомкнулись перед самым его носом, а потом разомкнулись, выпуская наружу гадкий издевательский смех. Человек дрогнул, — всякий бы сделал это перед лицом Заката — но не отступил. — Пусти!!! Впусти!!! Обними!!! — Еще чего… Джастин не ведал, откуда в нем столько доблести, но пальцы сжимались всё крепче, неволя беснующуюся Тварь. Она была слаба как дама, но билась с отчаянностью рыбы, запутавшейся в сети. Если бы еще и молчала! Но нет, дрянь хохотала и рыдала, снова и снова требуя «новый дом», и отзвуки визгливой истерики разлетелись по дворцу, как брызги ядовитого фонтана, достигая самых дальних закоулков, заставляя содрогаться даже спящих. Однако, некоторые находили просто неприличным содрогаться или иным образом выдавать волнение по поводу ночного переполоха. Например, Ойген Райнштайнер, не поморщившись, продолжал наполнять свой бокал вином. Помимо шефа Тайной канцелярии, импровизированный караул в Беломраморном зале составляли капитан Суавес и любитель подмигивать незамужним девицам граф Савиньяк. Последние находились тут чуть дольше Ойгена и знали больше о сложившемся положении. Когда по ушам резануло во второй раз, он сделал глоток и, отдав должное букету, отставил вино в сторону. Пить по ночам вино было несвойственно его бергерской натуре. Хорошим пивом Ойген соблазниться мог, но во дворце короля-кэналлийца подобной роскоши не водилось. — И всё-таки это неприятно, — нарушил молчание Савиньяк. — Внезапная смерть, — пояснил он, весьма не скорбно хмыкнув. — В расцвете лет… Джастину, кажется, двадцать девять? — Тридцать, — поправил бергер. — В Кэналлоа говорят: дом крой, песни пой, а шесть досок-то запаси, — глумливо хмыкнул Сувес, в свою очередь тоже прикладываясь к бокалу. Кэналлиец был прелюбопытным типом. Шеф тайной канцелярии наблюдал за капитаном королевской охраны не первый год, а в последние три года особенно зорко — как-никак, потенциальный тесть и дедушка для нового поколения Райнштайнеров. Теперь же, когда Арселли почти дала согласие сделать его счастливейшим из мужчин, Ойген был просто обязан понять, что у потенциального родича на уме, но возможным сие не представлялось. Скверные зубы, неизживаемый налет двухдневной щетины на щеках, шрамы и волосы в самых невероятных местах, кособокая походка, безграмотная речь, — старый кэналлийский пень был утыкан сучковатыми приметами, но ни одна из них не давала и малейшего представления о том, какие процессы протекают внутри этой хитрой головы. Кого-то другого могла бы провести мнимая неотесанность манер или привычка смеяться собственным шуткам, столь часто принимаемая за отсутствие ума. Но Ойген привык доверять фактам и, сопоставляя поступки кэналлийца с предшествующим им поведением, был склонен определить того в «медведи». Медведь тоже с виду неуклюж, волосат и комично напоминает человека, делая что-то передними лапами. Но принимать желаемое за действительное не стоит. Интеллект медведя довольно высок, под рукой сильного хозяина он прекрасно поддается дрессуре, но вот незадача — у мишки отсутствует пиетет перед человеком. Он не ведает, что человек — это что-то особенное, «царь зверей» для него всего лишь такой же крупный хищник, как он сам и, будучи тварью непредсказуемой, слабому или зазевавшемуся хищнику медведь может преподнести сюрприз в самый неожиданный момент. А почему — один лишь Создатель ведает. Известны случаи, когда люди подкармливали сладостями медведей, сидящих за решеткой, а те «в благодарность» втягивали кормящую руку в клетку, вместе со всем остальным. Суавес демонстрировал сходное поведение. В обширном архиве Алваро Алва похождениям Суавеса была отведена отдельная книга и, по мнению Райнштайнера, оттиск увесистой медвежьей лапы прекрасно бы дополнил обложку увесистой хроники. Собственно, карьера этого человека при особе соберано началась с того, что Хуан Суавес — плод страсти заезжего бергера и вдовой кэналлийки — вошел в большое доверие… разведки Дриксен. Первое из спланированных им покушений на жизнь Первого маршала провалилось по смехотворной причине — пошел проливной дождь. Алва намеревался посетить первую службу своего юного протеже Квентина Дорака, но конь оступился, попав ногой в покрытую водой выбоину, и в храме герцог так и не объявился. Второе покушение могло бы стать удачным — для симпатичного молодого лакея, коим являлся на тот момент Суавес, не составило труда завести дружбу в женской половине особняка соберано и бывать там ночью под неблаговидным, но приемлемым предлогом. В конце концов он узнал даже про тайный ход, ведущий из замка в соседние горы. И вот с такими знаниями на руках Суавес вдруг передумал покушаться на соберано и пришел с повинной к начальнику замковой стражи. Проштудировав книгу от корки до корки, Ойген не обнаружил явных причин, побудивших несостоявшегося убийцу отказаться от коварного плана и от хозяев-гусаков. Пришлось рыть глубже. Хроникер пытался выставить всё в лунном свете, мол, преступник раскрыл заговор по причине внезапного просветления и раскаяния, и смиренно просил о возможности искупить грехи верной службой потому, что «в самой натуре кэналлийца от природы заложено почтение к соберано, и если дурные мысли и склонности естественную натуру побеждают, то победа подобна болезни, недугу, который иногда удается излечить». Ойген пролистывал эти бредни со сдержанной ухмылкой на устах. Он знал наперечет лекарства от государственной измены. Иногда больному назначают порку, иногда затейливые пытки, а если не излечивается — суют в петлю, это самая действенная лечебная процедура. Но как же «излечился» от дурных мыслей Суавес? В книге допросов не было ни слова о пытках, и, тем не менее, раскаявшийся долгих двадцать шесть лет прослужил дому Алва. Ответ пришел, когда Ойген впервые увидел Арселли Энкарнасьон Суавес. Даже её имя — «Воплощенная» — указывало на разгадку. Но было достаточно и лица. Суавес много раз повторял дознавателям, что о существовании тайника в покоях герцогини ему стало известно от любовницы-горничной. По странному стечению обстоятельств девушка уехала к родичам в дальнюю деревню и так и не встретилась со следствием. Беспокоить же расспросами герцогиню Алва, само собою, было строжайше запрещено. Наблюдать адюльтеры чужих жен и матерей, пусть даже сквозь годы и шероховатые бумажные заслоны, никогда не входило в круг любимых занятий Ойгена — еще мальчишкой, слишком наблюдательным для своих лет, он столкнулся с этим видом предательства на примере близком, не чужом, и понял, что когда сильнее всего хочется держать глаза открытыми, их надо закрывать ради собственного же блага. Но не смотреть на Арселли он не мог... Портрет Долорес Алва имелся во дворце. Девушка удивительным образом унаследовала лучшие черты от матери, и ничего от отца, воплотив в себе не только идеал красоты, ума и всевозможной добродетели, но и одну из самых парадоксальных любовных историй дома Алва. Кэналлийские герцоги и герцогини издавна славились своими причудами, но пожалуй, только накануне Излома могло случиться так, что герцогиня Алва завела роман с полуагмом, метившим убить её мужа, и умерла не от рук супруга, и не от стыда, а всего лишь родами. Прибавить к этому, что любовник ничем не поплатился и до сих пор служит роду Алва, а плод порочной связи благополучно вырос, получил образование и подвизается медиком при особе единоутробного брата-короля, и останется лишь воскликнуть как в пьесе: «Ох уж эти кэналлийцы!» Ойген не стал ничего восклицать, так как был не один, но очередной глоток вина посвятил грядущему рассвету и будущей родне (в том числе и венценосной) — да продлит Создатель годы им всем. Мэратон.