Свидетель

      Клавдия отвернулась от окна и оглядела комнату. Всё прибрано, всё чисто, всё расставлено по местам. Мать приучила, за непорядок больно била полотенцем. Клашка и следит, да кому это нужно? Матери давно уже нет, а муж и не замечает Клашкиного усердия. Поначалу, сразу после женитьбы, замечал, хвалил даже, а теперь…       Женщина вздохнула протяжно, задёрнула занавеску на окне, обошла стол, глянула в зеркало на комоде. Красавица! С детства была такой и сейчас глаз не оторвать. И фигурой — Клавдия чуть отступила, чтобы видеть себя целиком, — хороша: грудь высокая, плечи покатые, бёдра широкие, отчего талия узкой кажется. Как по улице идёт, бёдрами покачивая, все мужики как один взглядом провожают…       Клавдия вгляделась в своё отражение внимательнее. И чем Катерина, Ефимова жена, лучше? Катька тоща и плоскогруда, ростом Клашке по подбородок… И платья она тёмные носит, воротник под горло: траур по родителям. Они у неё полгода как умерли, вот она и печалится до сих пор… Разве что волосы у Катьки хороши: каштановые, с отливом в золото, вокруг лица кудрявятся. А глаза у Катьки карие, блескучие и будто светятся изнутри… Оттого лицо её с высокими скулами матовым кажется.       Эти слова Клашка слыхала от Фомы и присмотрелась к себе: лицо как лицо, кожа лоснится от избытка здоровья. Как у яблочка наливного… А у Катьки — словно пудрой присыпано, как у… персика. Фома как-то привёз и Клашку угостил. Персик был вкусный, но кожица ей не понравилась: мягкая, не хрустит. А сам персик сладкий до приторности, сок течёт липкий. Руки и лицо потом водой мыть надо, не то от ос житья не будет… То ли дело наше яблочко! С кислинкой, сочное. Как с хрустом укусишь, так с хрустом и жуёшь. И лежит долго, аж до зимы. А персик… портится быстро. Удовольствие только посмотреть на него!       Заелись, видать, наши мужики: им наши яблочки не нравятся, им заморский персик подавай!       А как Ефим на Катерину смотрит, словно нет никого на свете краше. Пылинки с ней сдувает, подарками одаривает… И братца её болезного, как родного, привечает… И Фома на Катерину как кот на сметану глядит. Как же! Катерина-то на сносях…       Вот бы избавиться ото всех, разом!.. И от Фомы, и от Катерины, и от Ефима… Выпал бы ей случай, уж она бы его не упустила. За всё рассчиталась бы! Душу бы отвела за всё! Эх, если бы да кабы…       Клавдия глянула на часы: пол-одиннадцатого… Бабы, небось, уже в церкву собрались, и ей надо бы сходить, а то отец Фёдор сердится. Последний раз он так глянул, что у Клашки сердце зашлось. Если бы не прихожанка, что батюшку отвлекла вопросом, пришлось бы пред светлы очи отца Фёдора предстать и выслушать от него смиренно…       Клашка вышла в сенцы, заглянула в кадушку: пусто. Надо бы воды принести… Фоме сказать — он и принесёт. Хотя… сегодня Ефим из Твери возвращается… самой надо к колодцу!..

***

      Ефим торопился домой. У него не выходили из головы Клашкины слова про Фому и Катерину: «Люди болтают…». Язык без костей, что хочет плетёт. Однако зря болтать не станут…       К слухам Ефим не прислушивался, а сплетен не любил. И укорот мог дать любому, хоть кулаком, хоть тем же языком. Да тут три дня пришлось в Твери провести у пряничников Барановых. Вот за эти три дня Фома и повадился ходить…       Да нет, брешет Клашка. Не могла Катерина за спиной мужа любовника принимать. Тем более Фому! Хотя…       Видел Ефим, какими глазами брат смотрел на Катю, каким взглядом провожал… Нет, не может быть!.. «А ты сам пойди, полюбуйся, как Катька твоя мово мужа привечает. Небось, не так, как тебя!» Ефим чуть не задушил Клавку за такие слова. Ох, змея! Язык без костей, а кости ломает…       Ефим спешил, разве что не бежал, надеясь, что Клашкины слова пустое… Нет Фомы в доме, и Катерина с братом Прошей сидит. Мальчик начал печь расписывать синими петухами. Небось, ещё рисует. А Катя у окошка сидит, в руках рукоделие. Ефим на двор — она встрепенётся, в окошко ему улыбнётся, словно солнышко из-за туч выглянет. Она для Ефима и есть солнышко. И ребёночек к осени народится. Будет мальчик — Венюшей назовут, в честь батюшки Катиного, а девочка — Алёнушкой. Ох, и будет же их Ефим любить-лелеять!.. И никакие Клашки…       А вот и двор Ефимин. Окошки открыты… но Катерины не видать… Ефим с крыльца услышал голос Фомы.       Вошёл: брат с Катериной стояли у печи. Проша закончил-таки расписывать печь петухами. Они получились яркие, голубые, как гжельские. Сама печь стала нарядной, глаз не оторвать.       — Мастер он у тебя, — говорил Фома, любовно глядя на Катерину. — Такие петухи, что аж завидки берут! Вот бы нам на печь таких! — А сам-то не на петухов смотрел, а на Катерину. — Поговори с ним, Катя. А я бы даже заплатил…       — Нам твои деньги не надобны, — громко сказал Ефим, входя и злыми глазами глядя на Фому. — Что-то ты, братец, повадился к нам ходить, пока меня дома нету. А? Который раз на неделе захаживаешь? Всё петухов смотришь? Я тебе щас погляжу!       Ефим схватил Фому за лацканы пиджака и тряхнул так, что у того голова дёрнулась.       — Да ты что, Ефим! — вырвался Фома. — С ума сошёл?! Угомонись! — и оттолкнул брата.       Вроде и несильно, но Ефим не устоял и шагнул назад. Это рассердило его: пришёл незваный да ещё и толкается!       — Ефим! — встряла между мужчинами Катерина. — Остановись! Что ты затеял драку ни с того ни с сего?       — Не мешайся, Катя! — отмахнулся Ефим от жены.       Та отшатнулась к столу и… упала спиной прямо на лавку, ударившись об угол головой.       — Катя! — крикнули оба и бросались к женщине, а она не застонала даже, не пошевелилась…       — Ты что наделал, изверг?! — страшно воскликнул Фома и с разворота саданул брата по подбородку.       Ефим рухнул навзничь, бессмысленно глядя в потолок. Фома упал на колени перед Катериной, взял её за руку:       — Катя, Катенька, очнись! — повторял он, не веря в то, что произошло…       В это время на пороге появилась Клашка. Мгновенно оценив ситуацию, она схватила кочергу и со всего маха ударила Фому по спине. Но тот неожиданно выпрямился, и удар пришёлся прямо по затылку. Фома сунулся вперёд, заливаясь кровью…       Клавдия пришла в себя, оглядела тела, в ужасе кинула кочергу на пол. Не хотела она мужа убивать, только оглоушить. А тут…       Тут Ефим застонал и повёл глазами. Клашка подхватила кочергу, сунула её под руку Ефиму. Тот со стоном сел, опираясь на кочергу правой рукой, а левой держась за челюсть.       — Ты что натворил, Ефим?! — хриплым голосом воскликнула Клашка, всплеснув руками. — Ты что же наделал-то?!       Ефим огляделся: увидел мёртвую Катерину, вокруг её головы растеклась лужица крови, Фому с размозжённым затылком, кочергу под рукой, брызги крови на своей рубахе и на штанах… От этой картины в голове Ефима загудело, виски словно обручем сдавило, краски пропали — всё вокруг стало серым, пепельным…       — Это… кто… их?.. я?.. — с трудом произнёс он, не отводя застывший ужасом взгляд от мёртвых тел.       — Ты, Ефимушка, ты, — горестно покачала головой Клашка и, оглянувшись, кинулась к буфету: она знала, где у Катерины стоял графинчик водки. Плеснула чуть меньше половины стакана и подала Ефиму. — На!       Ефим механически взял и опрокинул в рот, проглотив водку одним глотком…       И всё сразу кончилось: и гул, и боль, и ломота. А дальше — темнота.       Ефим, словно мешок, рухнул на пол; стакан покатился по полу, но, попав в щель между досками, остановился…       И наступила тишина. Такая, что слышно было, как залетевшая в распахнутое окно муха кружит под потолком…       Клашка опомнилась и шумно задышала… Не так ей это всё виделось… но теперь уже не вернёшь…       Женщина перевела дух и более осмысленно оглянулась. Так. Что теперь? Полицию звать надо. А уж что ей сказать, она сообразит…       Оглядела себя: не попала ли где кровь на одежду, посмотрела по сторонам: не натоптала ли, где не дóлжно, аккуратно переступила и, обойдя распростёртые на полу тела, вышла из дома…