Свидетель

      — Скажите, — любезно обратился Антон к женщинам, — кто из вас видел, как Фома Потехин пришёл в дом Ефима?       — Я видела, — отозвалась баба в шали и приосанилась: как же, она первая с господином полицейским говорить будет!       — А звать вас как?       — Косичкина я, Аграфена Петровна, — охотно ответила та.       — И что же вы видели, Аграфена Петровна?       — Так Клашка от колодца шла, с вёдрами, а Фома ей навстречу спешил. Она ему: куда, мол, поспешаешь. А он ей: хочу, грит, на печь расписную посмотреть. А она: вот Ефим тебе посмотрит, как возвернётся. А он: так я ж посмотреть только, и рукой махнул, мол, не мешай, и — во двор. Клашка головой покачала и дальше пошла.       — Когда Ефим пришёл, видели?       В разговор вступила вторая баба с красными щеками:       — Клашка только в калитку вошла, как Ефим появился в конце улицы… Э-э-э… Меркушева я, Пелагея Прокофьевна… Клашка вёдра наземь поставила, во дворе у калитки, и калитку не затворила. А как Ефим мимо проходил, окликнула его и что-то с ним говорила.       — О чём, не слышали? — спросил Коробейников.       — Нет, — с сожалением вздохнула краснощёкая Таисия Поликарповна, — далеко было — не разобрать.       Другие бабы хмыкнули и переглянулись меж собой.       — А потом что?       И бабы заговорили наперебой:       — Ефим заторопился домой, почти побежал…       — В окошко, небось, глянул, а Катерины-то там нет!..       — Она его завсегда в окошко высматривала…       — А тут её нет! Как он рассердился!       — На крылечко козликом вскочил!..       Антон поморщился: перекричать или остановить женщин не было никакой возможности. Он посмотрел на Синельникова. Тот понял и рявкнул:       — Цыть, бабы! Говори по одной!       Те замолчали, уважительно глядя на Степана Егорыча: редко кому удавалось дважды их угомонить.       — Вы это видели сами или… — Бабы пристыженно замолчали. — В котором часу это было?       — К обедне мы шли, — сказала Косичкина. — Около одиннадцати.       — Без четверти, — подтвердила Меркушева. — Мы завсегда так выходим…       Антон прикинул: выходило, что Ефим прибыл в Затонск из Твери на десятичасовом поезде. Надо бы уточнить на вокзале…       — А как Клавдия Потехина к Ефиму пришла, видели? — Женщины переглянулись и покачали головами. — То есть вы на улице никого не видели?       — Никого не было, — уверенно сказала высокая худая баба. — Я… Сомонова меня зовут, Глафира Ильинична… я у ворот стояла и вдоль улицы глядела, поджидая баб. Так никто за Ефимом не шёл. Он к себе на двор зашёл и калитку даже не закрыл…       — Откуда знаете, что не закрыл?       Бабы глянули на краснощёкую:       — Да я ж бежала мимо Ефимовой калитки, — пояснила она. — Так глянула мельком…       — И что увидали… мельком?       — Клашка под окошком стояла… Я ещё подумала, небось, мужа вызволять пришла. Ефим-то на расправу скор…       — А как ещё попасть на двор можно, если не с улицы?       — Огородами. Там тропочка есть…       — Огородами… — повторил Антон, записывая.       Боковым зрением Коробейников увидал, как в конце улицы появился извозчик, погоняющий кнутом коня. Экипаж нёсся по улице во всю мочь, а седок ещё и покрикивал на извозчика, толкая его в спину:       — Гони! Быстрее! Господин Коробейников, мне надо задать вам…       Голос седока был до боли знаком Антону. Так кричать мог только один человек: издатель «Затонского телеграфа» — Алексей Егорыч Ребушинский. Коробейников поморщился, как от зубной боли, и, прервав опрос, повернулся к Синельникову:       — Егор Степаныч, никого постороннего не пускать. А вы, — повернулся он к женщинам, пряча блокнот во внутренний карман сюртука, — приходите сегодня, после обедни, в полицейского управление протокол подписать. — И заторопился: Ребушинский был уже совсем рядом. — Синельников, объясни женщинам, что к чему… и… никого, слышишь? И калитку прикрой, от греха… — и пошёл в дом Ефима, не оглядываясь.       Полицейский закрыл калитку, оставшись на улице, приосанился и глянул на бабу в шали…       Коляска остановилась, и из неё выпрыгнул, едва не подвернув ногу, Ребушинский, красный, пыхтящий…       — Господин Коробейников! Вы меня слышите? Я вам кричу, кричу!       Издатель попытался протиснуться в калитку мимо полицейского, но не тут-то было. Егор Степаныч был росту не маленького — издатель едва доставал тому до плеча — и недолюбливал Ребушинского — и было за что! — потому просто перегородил дорогу Алексею Егорычу и внимательно посмотрел на того сверху вниз.       Ребушинский очень не любил такие взгляды, поэтому, остановившись, попытался ещё раз докричаться до Коробейникова, но тщетно. Тот был уже в доме и не слышал.       — Пропустите меня! — закричал издатель. — Общественность должна знать, что произошло.       — Произошло преступление, — спокойно сказал Синельников и как бы невзначай сделал шаг вперёд, заставив Ребушинского попятится. — Посторонним запрещено.       — Я не посторонний. Я представитель прессы! Я имею право…       — Не имеете, — перебил унтер. — У меня приказ — никого не пускать. И я его исполняю. Вот они тоже хотят, — указал он на женщин, — но соблюдают порядок. Приходите в полицейское управление и там всё…       — Я уже был там, — надул щёки издатель, — и меня послали…       — Я вас тоже пошлю, — зловеще пообещал Синельников и повернулся к женщинам, сменив суровое выражение лица на приветливое. — Вам, любезные, надобно прийти в управление и спросить следователя Коробейникова. В приёмной есть дежурный полицейский. Он вам укажет, куда и как пройти. — И снова повернулся к издателю: — И вам… туда же…       Ребушинский сдулся и отступил, но никуда не ушёл: он решил непременно дождаться Коробейникова…

***

      Антон вернулся в дом Ефима Потехина. Стоило ещё раз во всём разобраться.       Итак, Фома пришёл к Катерине. Ефим узнал от Клавдии об этом и, по-видимому, набросился на брата сразу, как в дом вошёл… Скорей всего, Катерина вмешалась, и муж её оттолкнул. Неудачно оттолкнул…       Что делает муж в этом случае? Бросается к жене, естественно: он же любил и оберегал её…       И Фома тоже должен был кинуться: из-за него же всё произошло…       А Ефим его кочергой… потом выпил… то ли с горя, то ли с радости… и умер…       А Клавдия слушает под окном… Значит, она слышала ссору и то, что случилось позже…       Когда она зашла? Предположим, когда Ефим, убив Фому, у буфета водку наливал… Кричать должна была, что мужа убили… Но никто крика не слышал… Значит, не кричала…       Стало быть, вошла раньше, когда Ефим убивал брата… И Ефим с кочергой в руке кинулся бы на Клавдию… Под горячую руку-то и не такое творят… А он?.. Кинулся к буфету… за водкой…       А Клавдия стояла и на всё просто смотрела?..       Не складывается… Не так всё было…       Предположим, Потехина вошла, когда… Ефим увидел содеянное и ужаснулся… Антон бы ужаснулся на его месте… Вот тут-то ему водку и подать! Он выпил — и умер.       Тогда всё сходится. Водку ему, чтоб в себя пришёл, могла дать только Клавдия…       А Прохор! Он-то где был? «От людей прячется… на грубке сидит, за занавеской…» — вспомнились ему слова Потехиной. Это, выходит, он свидетелем был?! Всё слышал и потому за печь упал… сознание потерял… Когда Клавдию во дворе увидел — тоже потерял… Значит, не привиделось Антону лицо Потехиной, когда та узнала, что мальчишка жив…       Теперь что же? «Поставьте себя на место преступника, Антон Андреич, — услышал он голос Штольмана. — Как бы вы поступили на его месте?»       «Если я это всё совершил, — размышлял Коробейников, — и узнал, что есть свидетель, то я бы свидетеля…»       У Антона даже мороз по коже пошёл, как он подумал… А где сейчас Потехина? «Навестить… медку передать…» В больнице!       Антон вскочил и выбежал на двор…

***

      — Господин Коробейников! — закричал Ребушинский, увидев выскочившего на улицу полицейского. — Я к вам по поводу убийства…       — Некогда мне сейчас, — проговорил торопливо Антон, подбегая к полицейской коляске. «Молодец, Ульяшин!» — Трогай, Мефодий!..       — Антон Андреич! Разрешите мне с вами… Вы просто обязаны…       Но Коробейников уже не слышал…