Клин клином

Пару дней спустя его посетила мысль сделать уборку, но дальше планов дело так и не зашло. Хватило одного взгляда на то, что его окружало, чтобы у Ольгерда опустились руки. Да и потом, убеждал он себя, если все останется на своих местах, можно будет и дальше представлять, что вот-вот распахнется дверь, и в комнату войдет она. "Дорогой, тебе еще не надоело сидеть взаперти? Пойдем, надо больше дышать свежим воздухом" Как-то незаметно им овладела странная игра: делать вид, что не было украденных у него лет, что можно взять и продолжить жизнь оттуда, где она прервалась, дописать ее, словно брошенный когда-то роман. Как и все потенциально разрушительное, фантазия эта оказалась на редкость живучей. К сожалению, чтобы поверить в нее до конца, мало было стать безумцем. Однажды он уже перешагнул этот порог – и разочаровался, увидев лишь пустоту и полное выгорание чувств. Утром, один за другим выдвигая ящики комода, Ольгерд наткнулся на бледно-розовую сорочку. Он не сразу уговорил себя прикоснуться ней, но потом все-таки взял выцветшую ткань в руки и поднес к глазам, несколько раз чихнув от попавшей в нос пыли. Тут же налетели воспоминания - настолько яркие, что, казалось, еще немного, и откроется портал в прошлое. Она стояла к нему спиной. На фоне черного кружевного воротника резко выделялась молочно-белая, не тронутая загаром кожа. Маленькая рука, держащая кисть, ненадолго замерла как бы в задумчивости, а потом задвигалась быстрее, и обручальный перстень засверкал, отражая и разбрасывая во все стороны солнечные брызги. - Что рисуем? - спросил он, неслышно подкравшись сзади и уперев подбородок ей в плечо. Ирис вскрикнула. Палитра покачнулась, но Ольгерд успел ее подхватить. - Что ты делаешь?! С ума сошел? - Очень может быть. Ты сегодня безумно хороша. Она нахмурилась и покачала головой. - Ольгерд фон Эверек, оставьте этот тон. Что, если бы получилась клякса, я вас спрашиваю? Он сделал шаг назад и притворился, что внимательно изучает холст. - А что? Есть же такой художественный прием. Я и сам подумываю нарисовать что-нибудь в этом роде. Кстати, как насчет пары частных уроков? Меня особенно интересует рисование с натуры. - Обойдешься, - сказала она, пряча улыбку. - Оставь меня еще ненадолго, ладно? Я почти закончила. - Не хочешь потом прокатиться в город? Ирис поморщилась. Для светской дамы она удивительно не любила выходы в свет. - А зачем? Разве здесь не хорошо? - Жаль терять такой день. Сегодня будет ярмарка, можем купить тебе новое платье. - Шутишь? У меня их и так целая куча. - О, я знаю, - он улыбнулся. – Я называю это «гардероб начинающей вдовы». - Очень смешно, дорогой. - Разве ж я смеюсь? Какое там! А вот я еще слышал, - добавил он, понизив голос, - будто бы черный цвет помогает скрывать лишние дюймы. Это правда? Он попытался ощупать ее талию, и она завизжала, выворачиваясь из его рук и брызгая ему в лицо подкрашенной водой. - Негодяй! - Нет, ну серьезно, откуда такая любовь к мрачной палитре? Ирис скрестила руки на груди. - Во-первых, черный цвет очень благородный. К тому же, он прекрасно подчеркивает… - Ага! – перебил ее Ольгерд. - Так и знал, что тот кусок пирога за ужином был лишним. Она не выдержала и захихикала. - Ну все, хватит. -Увы, моя пышечка, я разгадал твой секрет. - Хватит, я сказала! - Как скажешь. Но все-таки, как насчет розовой... Внизу что-то скрипнуло, и воспоминание улетучилось. Ольгерд заторможенно огляделся, а потом швырнул сорочку обратно и вышел в сад - но отнюдь не для того, чтобы подышать свежим воздухом. Ее могила нашлась быстро. Он и раньше знал, где искать, но все откладывал, откладывал неизбежное, не желая расставаться с последними обрывками успокаивающего незнания. Теперь время пришло. Он почувствовал это, когда, прижимая пыльную тряпку к лицу, тщетно пытался уловить ее запах. Это и стало для него знаком судьбы, указующим перстом, которому невозможно было не подчиниться. Медленно, как священник перед алтарем, он опустился на колени и стряхнул комья грязи с лежащего здесь же альбома. Негнущимися пальцами развязал бечевку и раскрыл на середине, пролистывая страницы со смазанными набросками. Цветы, вазы, лица, лица… А вот и его собственное, только взгляд совсем другой - легкомысленный, нагловато-веселый, даже счастливый. У нее бесспорно был талант, хоть Ольгерд и не придавал этому особого значения. В конце концов, полюбил он ее не за это. Но, глядя теперь на вздувшиеся от воды и времени страницы, он вдруг подумал, что почти не знал ее с этой стороны. Ирис была для него главным призом, драгоценным трофеем, обманом вырванным у судьбы. Он любил ее, вне всяких сомнений любил, пусть в конечном итоге и не сохранил ни одной данной ей клятвы. Но кто был тому виной? Господин Зеркало или все-таки он сам? Как много он бы отдал, чтобы еще раз поговорить с ней, попытаться передать, что чувствует и как сильно сожалеет. Но даже появись у него такая возможность, захотела бы она его выслушать? Чтобы узнать ответ, ему пришлось бы дождаться собственной смерти. Если только... Он моргнул, по-новому взглянув на лежащий у него на коленях альбом. Внезапная, совершенно безумная в своей гениальности идея завладела им, лихорадочным блеском отразившись в глазах. Ольгерд рывком поднялся и, захватив свою находку, побежал к дому. Он взлетел вверх по лестнице, перепрыгивая дыры в ступенях и оставляя после себя грязные следы. Добежав до нужной двери, отдышался и потянул ее на себя. Как ни странно, воздух здесь был не таким спертым, как в других комнатах. Скорее всего, дело было в практически полном отсутствии мебели. За исключением письменного стола и стула в его бывшем кабинете больше ничего не было. Когда пожар уничтожил занимавший всю стену книжный шкаф, он так и не обеспокоился тем, чтобы купить новый. На полу возле разрушенного камина под толстым слоем пыли угадывались бороздки множества линий. Пентакли, гексаграммы, октограммы - он провел не один месяц, ползая с циркулем на карачках и по всем правилам выстраивая углы. Именно тогда Ольгерд окончательно усвоил, что нет и не может быть никакой идеальной магической формулы, способной решить его проблему. Он взял со стола чернильницу и долго, не щадя слюны, пытался вернуть ей рабочее состояние. Наконец, удовлетворившись результатом, разложил на столе альбом и склонился над ним, зажав в руке перо. Что дальше? Хороший вопрос. Он потер переносицу, позабыв об испачканных чернилами пальцах. С раскрытой страницы на него смотрело ее лицо. Очень серьезное, даже нахмуренное. Между бровей и в уголках рта Ирис изобразила глубокие морщинки, которых он совсем не помнил. Надпись внизу лаконично сообщала: "автопортрет". Теоретически это могло сработать. Так говорилось в заметках проверенных специалистов, и он сам несколько раз собирался провести эксперимент, но всегда находились дела поважнее. А теперь время было как раз подходящее. Ольгерд покрепче перехватил перо и нацарапал, едва не продырявив в нескольких местах бумагу: "Привет, Ирис" Потом, немного поколебавшись, добавил: "Ты здесь?" Он закрыл глаза, стараясь дышать глубоко и ровно, как советовал автор некогда прочитанной им брошюрки. Нужно было отвлечься и не думать о руке. Других деталей он не помнил, но не могла же эта забава для скучающих студентов быть настолько сложной? Где-то за стенкой размеренно капала вода, а снаружи завывал опять поднявшийся ветер. Он заставил себя сидеть неподвижно, вслушиваясь в эти звуки и игнорируя ощущение бессмысленности своей затеи. Бросить все на полпути он не мог и не хотел, потому что это значило бы распрощаться с последней надеждой и вернуться к прежнему, не менее бессмысленному существованию. Выждав еще минуту, Ольгерд открыл глаза и без особого интереса поглядел на страницу. Рука дрогнула, запачкав бумагу неровной, похожей на паука кляксой. Внизу, чуть повыше слова «автограф», появилась новая надпись: "Долг платежом красен" Ольгерд моргнул, глядя, как медленно стекает по нарисованной щеке иссиня-черная капля. Он готов был поклясться, что все это время его рука не шевелилась, но тем не менее каждая буква была на своем месте – выведенная издевательски аккуратным, прямо-таки каллиграфическим почерком. Не его почерком. Он захлопнул альбом и бегающим, теряющим фокус взглядом обвел комнату. Горячая волна ударила в голову, тугим обручем сжав виски. Снова вернулось необоримое желание бежать, затеряться в толпе, стать одним из миллионов хаотично движущихся атомов. Но только и там, он знал, ему не скрыться. Что-то лежало на нем, как клеймо, время от времени напоминая о себе тупой пульсирующей болью. Вечное и несмываемое клеймо должника. Он встал, отяжелевшей рукой задев чернильницу, и та с грохотом покатилась к стене. Ольгерд не обратил на это никакого внимания. Он вышел за дверь и еще долго бродил по коридорам, придумав себе оправдание, что отыскивает брошенную где-то трубку. Опомнился он уже на лестнице в подвал. Темнота внизу притягивала. Она внушала страх, но вместе с тем пробуждала в нем что-то еще, помимо апатии. Эта странная смесь внешних и внутренних ощущений очаровала его, заставляя прислушиваться к себе и подмечать малейшие изменения в собственном состоянии, будь то участившееся дыхание, подкожный холодок или слабость в коленях. "Ты стоишь слишком близко к краю", - предостерегающе шепнул голос в голове, но Ольгерд его не послушал. Он спустился еще на несколько ступенек, испытывая себя, чувствуя, как до предела натягиваются нервы, и что-то стягивает горло, как невидимая удавка – ощущение одновременно тошнотворное и странно волнительное. Ольгерд выдохнул, прижимая к лицу трясущиеся, вспотевшие ладони. Потом развернулся и, покачиваясь, как пьяный, поплелся наверх. И опять вечер перетек в ночь. Последняя свеча сгорела уже больше, чем наполовину. Когда она догорит, все погрузится во мрак. Можно было поискать еще в кладовой или в погребе, но на этот раз при мысли о том, чтобы туда спуститься, у него скрутило желудок. Ольгерд уже начал засыпать, когда вдруг сама собой погасла свеча. Он хотел было опять зажечь ее, но тело оказалось неожиданно тяжелым – поднять руку в этом состоянии было не легче, чем самостоятельно передвинуть скалу. А хуже всего было то, что никак не открывались глаза. Напрасно он изо всех пытался разодрать словно склеенные смолой веки – ему удалось приоткрыть их лишь до тоненькой щелочки. Именно тогда он понял, что в комнате кто-то есть. Гость молчал, но тишина лишь сильнее подчеркивала его присутствие. Ольгерд приоткрыл рот, но из него не вырвалось ни звука, кроме громкого, с присвистом, выдоха. Он снова попался. Непонятно как, неясно, каким образом, да это было и не важно – он тонул в вязком бездонном болоте, а страх залепил ему рот скользкой, пахнущей илом ладонью. Сердце обратилось в камень и перестало биться, совсем не стало воздуха, а кровь превратилась в стылую воду у него внутри. "Так вот как она умерла", – мелькнуло у него в мозгу. – "Какая холодная, мерзкая смерть". Тишина и невозможность пошевелиться сводили с ума. Невозможность крикнуть "кто здесь?" (несмотря на то, что он уже знал, как зовут его гостя) и "чего тебе надо?" (хоть он догадывался и об этом). Снова и снова бесполезные попытки пошевелиться. К нему уже тянулась рука, только внешне похожая на человеческую, и когда она его коснется, он не умрет, но очень пожалеет, что не умер. Долг платежом красен Несмотря на сводящий с ума страх, Ольгерд все еще мог думать. И беззвучно зашептал, повторяя, как заклинание, в сгустившуюся вокруг него темноту: Уходи. Уходи, ты проиграл. Оставь меня в покое А потом он услышал смех у себя над ухом, и звук этот расслоился, просачиваясь в каждую пору сотней тоненьких, с комариный нос, иголочек. И когда Ольгерд почувствовал, что сейчас что-то у него внутри оборвется, навсегда высвобождая его из телесных оков, он все-таки проснулся, распахнув глаза и дико озираясь по сторонам.