Клин клином

Нет, все-таки не смех. На самом деле, разбудил его грохот, но, как это часто бывает во сне, звук исказился, обернувшись чем-то себе противоположным. Ольгерд так обрадовался этому логичному объяснению, что в первую минуту напрочь позабыл о самом источнике шума. Потом опомнился, снова прислушиваясь. Ему показалось, внизу он слышит осторожные, крадущиеся шаги. Через некоторое время грохот повторился, и чей-то сиплый голос смачно выругался. Он спокойно, не спеша оделся и сошел вниз по лестнице, не захватив с собой ни ножа, ни свечи. Отчасти с ним сыграла шутку привычка, но, по большему счету, Ольгерду было наплевать на возможную опасность. В гостиной, в слабом свете масляной лампы копошились весьма сомнительного вида личности. Судя по состоянию одежды, раздобыли ее на ближайшем кладбище. Запах был соответствующий. Еще недавно Ольгерд вряд ли смог бы себе такое представить, но факт был налицо: теперь его укрытие стало еще менее пригодным для жизни. Он постоял в тени, неподвижный и никем не замеченный, искренне недоумевая, что эти оборванцы рассчитывают здесь найти. Наконец, ждать ему надоело, и он прочистил горло в попытке привлечь к себе внимание. Трюк сработал. С неожиданной прытью - точь-в-точь застуканные врасплох тараканы - непрошенные гости сбились в кучу. Теперь он видел, что их было трое - впрочем, тот, что слева, вполне мог вместить в себе еще двоих. В руках стоящего справа что-то тускло блеснуло. Если это лезвие, отрешенно подумал Ольгерд, то наверняка ржавое и плохо заточенное. - Жмурик, что ли? – пробасил толстяк, старясь понезаметнее отступить за спины своих товарищей. Ольгерд поморщился – ему бесцеремонно светили лампой в лицо. - А гляньте-ка, огня не чурается, значит, человек, - заметил крепкий, заросший волосами тип, стоявший посередине. - Ты кто таков будешь? Голос был резкий и хриплый, глубоко посаженные глаза из-под косматых бровей смотрели без всякого страха. Вероятно, в этой троице он был за главного. У такого не дрогнет рука прирезать и друга, и врага. На подобных ему Ольгерд насмотрелся достаточно. - А ты сам-то кто? - бросил он в ответ. - И фонарь свой убери, не видать же ни черта. Косматый хмыкнул, но все-таки выполнил просьбу. - Слыхали, парни? Для мертвяка он что-то уж больно разговорчивый. Ну, тогда прощеньица просим, мил человек. Я, значится, Червь, а это мои товарищи, Ловкач и Громила. - А почему Червь? – без особого интереса спросил Ольгерд. - А потому, - тот осклабился, демонстрируя невыгодно подсвеченные снизу гнилые зубы, - что я везде, где надо, пролезу. Понял, мил человек? - Понял. Червь помолчал, с любопытством разглядывая Ольгерда. Остальные двое тоже притихли. - Так это ты здесь, что ли, хозяин? - Я. Слово отдавало чем-то прокисшим. Оно стерлось, практически утратило смысл. Не было особой разницы между ним и каким-нибудь прогнившим шкафом. Разве он был здесь хозяином? - Вон как? А я-то слышал, будто он, хозяин то бишь, уж лет тридцать тому как помер. Враки, значит? - Как видишь, жив-здоров. Так что вы уж поищите себе другое убежище. Червь шагнул ближе, не прекращая нахально пялиться. - Как же не видеть, вижу, - сказал он, притворившись, что не услышал недвусмысленной просьбы убраться. – Так а звать тебя как, мил человек? - Ольгерд фон Эверек. Троица недоуменно переглянулась. Повисла короткая пауза, а затем последовал взрыв хохота. - Высоко хватанул парень! - сотрясаясь всем телом, прокряхтел Громила. – И правда, чего зря мелочиться? Ольгерд пожал плечами. - Не верите – дело ваше. Ничего доказывать я не намерен. - Нет, почему же, - сказал Червь, снова неприятно ухмыльнувшись. - Почему же, верим… Верим же, ребяты? - “ребяты” неохотно закивали. - Братец-то мой, земля ему пухом, много про тебя рассказывал. На службу к вам просился, да вот не взяли. Что ж вы так, атаман? Хорошего человека обидели. Глядишь, так и пожил бы еще, а? От этого вопроса Ольгерду сделалось совсем тошно. Как будто недостаточно тяжелым был прицепленный к нему груз вины. Как будто каждый считал своим долгом прибавить к нему еще, пока невидимая тяжесть окончательно не переломит ему спину. Он усмехнулся в ответ, с трудом сохраняя видимость равнодушия. - Раз не взяли, значит, так надо было. А на обиженных воду возят, не слышал? До сих пор молчавший нескладный тип по прозвищу Ловкач презрительно сплюнул. - Видно, правду говорят, что ваш хваленый атаман одних баб к себе берет, - медленно, словно ленясь до конца проговаривать слова, сказал он. - Та дура тоже все про него верещала, пока не заткнули. И это и есть вольная компания? - Да ладно тебе, - вмешался Громила. - Девчонка со страху наплела с три короба, а ты уши и развесил. - Какая девчонка? - спросил Ольгерд, вполуха следивший за перепалкой, пока одно проскочившее слово не зацепило его внимание. - А? - Какая девчонка? - повторил он. - Да так, шлюха одна, - отмахнулся Червь. - Раньше за харчи обслуживала, а тут вдруг гонору столько – а откуда, не пойми. Золотишком где-то разжилась. Не трожьте меня, говорит, не то Ольгерд фон Эверек всех вас перебьет. Ну, так мы ей показали, как со старшими разговаривать. А кошель себе забрали, не пропадать же добру. Теперь вон ищем, куда припрятать. Здесь у тебя место хорошее, для тайника-то. По внезапной откровенности Ольгерд понял, что его уже успели списать со счетов. Но волновало его сейчас не это. - Кошелек у тебя? Червь прищурился. - Может, и у меня. А тебе-то что? - Покажи. Видно, было в его тоне что-то такое, что заставило их насторожиться, но перевес был трое против одного, и это решило дело. Чуть поколебавшись, Червь выудил из-за пазухи заляпанный бурыми пятнами мешок и помахал им в воздухе. Ольгерд сразу его узнал. - Что с ней? – спросил он глухим, изменившимся голосом. - С кем? - С девчонкой - что? - А, да ничего. По башке ее и в канаву, а до того... - Червь не договорил и, осененный внезапной догадкой, усмехнулся. - Да ты чего, атаман, как будто побледнел? Неужто так любил шалаву? А уж мы-то как ее любили, не передать! Они загоготали. Ольгерд молчал, глядя на них, и лица перед ним расплывались, претерпевая чудовищные метаморфозы, а потом собирались обратно. Такие же гротескные и ненастоящие, как маски в театре. С ним тоже происходила перемена, но не стремительной волной, как раньше, а медленно, постепенно, словно вода в котелке, которой сперва нужно достичь точки кипения. Мерзавцы или нет, он не мог осуждать этих людей за убийство. В конце концов, его ребята мало чем от них отличались, но было одно правило, которое каждый член «компании» обязан был соблюдать, и за нарушение которого следовала немедленная расправа. Правило это Ольгерд усвоил еще в детстве. Оно, вероятно, имело какое-то отношение к едва отложившейся в памяти улыбке матери и нежному, тихому голосу, читавшему им с Витольдом сказки на ночь. Неспроста ведь, несмотря на окружающий его сброд и жуткую репутацию, его так любили женщины. Простая кухарка или шибанутая на всю голову наемница - рядом с ним все они чувствовали себя в безопасности. - Вот что я вам скажу, парни, - протянул между тем Червь, явно по-своему истолковав его бездействие. - Девка-то она хоть и дура была, но говорила верно. Будь перед нами тот самый Ольгерд фон Эверек, он давно бы уже нам бошки поотрывал, а то и кишками бы удавил, а этот все ждет не пойми чего. Странно это как-то. Загадочно. - Говорят, ничем его не взять, - с непонятным воодушевлением добавил Громила. - Стрелы, мол, и ножи от него как от стен отскакивают, Репа сам видел. Насилу ноги унес. - А вот это как раз нетрудно проверить, - сказал Ловкач и замахнулся. Что-то свистнуло, рассекая воздух. Ольгерд вскинул руку, не успевая увернуться, и пущенный враскрутку нож разодрал ему кожу повыше локтя. - Опаньки, - подытожил Червь. - Не отскочило. Это что же выходит, братцы? Неужто атаман не настоящий? - Выходит, что так, - подтвердил Ловкач, выуживая из-за пояса очередной нож и становясь на изготовку. Ольгерд молчал, все так же не двигаясь с места. С пальцев капала кровь - ему казалось, что на руку ему надели скользкую пульсирующую перчатку. - Жаль тебя, мил человек, - проговорил Червь. – Понравился ты мне, и все тут. Глядишь, в другое время и взяли бы в долю. Да вот беда, деньжат и так кот наплакал, на четверых делить западло, сам понимаешь. Так что ты уж извиняй, ничего личного. - Понимаю, - сказал Ольгерд. - Но девчонку вы тронули зря. Он не стал дожидаться, когда в него снова полетит что-то острое. Прыгнул вперед, ребром ладони выбивая наставленный на него нож и обрушивая носок сапога на подвернувшееся колено. Последовавший за этим болезненный вопль доставил ему неожиданно острое наслаждение - настолько, что его вполне можно было бы охарактеризовать как сексуальное. Одновременно с этим что-то тяжело ударило его в плечо, оглушив вспышкой боли и заставив пошатнуться, но он не упал и не сбавил скорости. Он весь превратился в действие, в акт возмездия, и как будто существовал независимо от физической оболочки, которая была всего лишь инструментом его воли. Так или иначе он должен был довести дело до конца. - Назад, убью! - раздался истеричный визг. Визжал толстяк, только что безуспешно попытавшийся хватануть его обломком стула. Ольгерд рассмеялся. Ему знаком был этот вид веселья - оно частенько посещало его на сотнях и тысячах однообразных пирушек, когда скука достигала слишком опасных высот, и все закономерно выливалось в пляску смерти. Пусть при нем больше не было «Ирис», это не имело сейчас значения. Свист сабли ему заменял вой выпущенных на свободу демонов, и рот сам собой кривился в кровожадной гримасе предвкушения. - А ну, давайте, сукины дети, - весело крикнул он. - Ну, кто смелый? Давай ко мне! Визг, ругань и бесконечные звуки ударов - все смешалось в одну безумную какофонию. Он раздавал тумаки направо и налево, в запале драки совершенно не чувствуя боли ответных ударов. Но дело было не в потере чувств, не в холодной пустоте внутри – напротив, теперь он пылал ярче, чем когда либо, словно подожженная с двух концов свеча. Время сжалось до конкретного момента в настоящем, где все было просто и ясно, где царили старые как мир правила. Убить или быть убитым. В поле зрения попали пытавшиеся ухватить его пальцы, и, все еще сотрясаясь от смеха, он вцепился в них зубами и сдавил до хруста. Прямо над ухом раздался страшный вопль, а вслед за ним звук поспешно удаляющихся шагов. Ольгерд сплюнул чужой кровью и покосился на не успевшего удрать. - Ну, что, приятель, остались только ты да я. - Отпусти, - прохрипел Червь, прижимая к груди искалеченную руку. - Отпусти, мил человек, пожалей дурака. Век не забуду… - Ты мне лучше вот что скажи, - перебил его Ольгерд. - Она вас тоже об этом просила? Просила ведь, а? Червь не ответил, продолжая захлебываться слезами, как неудачная пародия на заросшего волосами младенца-переростка. - Так я и думал, - сказал Ольгерд. - Отпусти… Вечным огнем клянусь, больше ты меня не увидишь. За сто миль твой дом обходить буду. И другим скажу… - Вечным огнем? - Ольгерд усмехнулся. – Так ты у нас верующий? Ну, тогда будем надеяться, что хоть на том свете тебе это зачтется. В лихорадочно блестящих из-под спутанных волос глазах показался звериный ужас. - Погоди, постой! Это все ошибка, мы не за того тебя приняли, понимаешь? – он заговорил быстрее, как продавец, боящийся упустить перспективного покупателя. – Ты, может, денег хочешь? Ты возьми, весь кошелек бери, только… - Нет, - сказал Ольгерд. – Не в деньгах счастье. Уж я-то знаю. Червь все рыдал, одновременно пытаясь говорить, но разобрать уже ничего было нельзя. В трепещущих ноздрях лопались пузыри соплей. Преодолевая отвращение, Ольгерд схватил его за горло, путаясь пальцами во вшивой бороде, с твердым намерением давить, пока трепыхания и хрипы не прекратятся. Пока в доме опять не останется никого, кроме трупов. И это называется начать жизнь заново? Да разве это жизнь? Он остановился. Разжал пальцы и вскочил, точно обжегшись, едва обращая внимание на устремленный на него отупевший от страха взгляд. - Убирайся, живо, - выдавил он. Ему не пришлось просить дважды. На полу остался запачканный кровью кошелек. Ольгерд поднял его дрожащей рукой и швырнул в камин, а потом долго, чертыхаясь, пытался выбить искру из отсыревшей лучины. Он заснул прямо в кресле, глядя на огонь. В этом виде он представлял собой идеальную мишень, и, вздумай недавние посетители вернуться, для него все было бы кончено. Но никто не вернулся. А дальше был сон, почти как прямое продолжение предыдущего. Ольгерд не мог открыть глаза, но по сковавшему его холоду знал, что угли уже совсем остыли. Где-то вдалеке, словно бы за много миль отсюда, выводила назойливую трель предрассветная птица. А он сидел перед потухшим камином и не мог пошевелить даже пальцем. Воздух входил в легкие, но не до конца, с хрипами, как у человека, страдающего астмой. Причиной тому был страх. За спиной что-то пришло в движение. Ольгерд услышал легкий скрип, когда чужие пальцы легли на спинку кресла. Он обмер, подавившись последним вдохом, чувствуя, как знакомый мертвенный холод разливается по телу. Только сердце быстрее заколотилось в тесноте груди, доказывая, что он все еще жив. Этого не могло быть на самом деле. Никого не было здесь, с ним, в этой комнате. Никто не пришел за долгом. Не было этой неестественной тишины, в которой любой посторонний звук напоминал эхо на дне самого глубокого колодца. Он потерял счет, как долго это продолжалось. Секунды растянулись в вечность. А потом он почувствовал легкое прикосновение к плечу – очень мягкое и как бы осторожное, но от этого – как и от понимания, что этого не должно быть - его пронзило таким ужасом, что не утрать он голос, то непременно закричал бы. К первой руке, чуть помедлив, присоединилась вторая. Не было возможности отстраниться, нельзя было впасть в беспамятство, потому что он и так предположительно находился на границе сна и яви. Оставалось сидеть и ждать неизбежного. Пальцы с плеч переползли ему на ключицы, встретившись на пути к горлу и заключая его в своеобразный ошейник. Ольгерд много раз слышал выражение «в когтях кошмара», но никогда не придавал ему особого значения. Теперь эта фраза обрела для него математическую точность. Она прекрасно обрисовывала его нынешнее положение и состояние души. Состояние, близкое к помешательству, но не дотягивающее до него всего на какой-то волосок – и именно этот несчастный волосок был теперь причиной его страданий. В противном случае он давно бы уже лишился рассудка, и положение вещей перестало бы волновать его. Очень медленно хватка на горле стала сжиматься. Действовать так плавно было не под силу ни одному человеку, будь он даже самым искуснейшим убийцей. Красота в этой нечеловеческой плавности – бережливость и изящество, с которыми выполнялось действие – на какой-то момент отвлекли его. Несмотря на то, что давление продолжало усиливаться, пальцы на его шее были теплыми и мягкими. Это было почти приятно. Когда тебя душат, не так остро чувствуется одиночество. Сильнее, отстраненно подумал он. Сильнее, я это заслужил. И вдруг, как по волшебству, его состояние изменилось. Момент перехода произошел незаметно, так что оставалось только смириться с фактом: на смену страху пришло возбуждение. Теперь невозможность пошевелиться сводила его с ума уже по другой причине. Нехватка воздуха стала более явной, но это только усилило сладкое напряжение внизу живота. Это только сон, напомнил себе Ольгерд, оправдываясь, точно обвиняемый на суде, когда против него уже предоставлены неопровержимые улики. Развязка подступала медленно, но верно – счет шел на секунды, когда он очнулся, напугав самого себя сдавленным стоном. Между ног, словно в издевку, болезненно пульсировала эрекция. До рассвета оставалось недолго, но все еще было темно. Комната дышала пустотой. Здесь, разумеется, никого не было, да и быть не могло. Он был один. Так стоило ли отказывать себе в единственном доступном удовольствии? Кровь стучала в ушах, сбивая мысли в кучу. Все еще не вполне соображая, что делает, Ольгерд откинулся на спинку кресла, стягивая штаны и обхватывая пальцами источник напряжения. Сладкая волна, пробежавшая по телу, заставила его удивленно выдохнуть. Он задвигал рукой – вверх-вниз, вверх-вниз, сначала медленно и расслабленно, но постепенно набирая обороты и сильнее сжимая пальцы, снова и снова переживая пугающее видение из сна. Пугающее, верно, но это не отменяло острого, застрявшего где-то у него в горле удовольствия, которое приносил этот страх. Темнота облегчала задачу, создавая иллюзию невидимости. Благодаря ей можно было не обращать внимания на горящее лицо, на наверняка совершенно безумное выражение глаз, которыми он вперился в бездну потолка, ритмично толкаясь в собственную ладонь, пока губы его шептали что-то – он и сам не понимал, что, пока не услышал. Имя. Его имя. Он уже не мог остановиться. Завелся до предела, и как натянутая пружина, неизбежно должен был разжаться. Ольгерд откинулся назад, полностью отдаваясь на милость фантазии. Ему нравилась обреченность, неправильность всего происходящего. Безумие, о котором, так долго не имея возможности чувствовать, он мог рассуждать лишь теоретически, наконец-то посетило его. В ключевой момент ему почудилось движение у окна (игра теней, не более того), и он слабо и жалко вскрикнул, уже содрогаясь в оргазме, несколько отравленном тревогой и растущим отвращением к себе. Когда все закончилось, Ольгерд распластался в кресле, обхватив голову руками и быстро, прерывисто дыша. Ясно было одно: он был болен, серьезно болен, и болезнь эта зашла слишком далеко.