Клин клином

Ольгерд успел еще заметить, как торжествующе блеснули глаза напротив, а потом внимание его невольно приковалось к рукам, раздающим карты с изяществом и ловкостью, которые не снились и лучшему новиградскому крупье. - Давненько не держал колоду, - сказал о’Дим, подмигнув. – Ну, а ты, фон Эверек? - А я недавно, - он помолчал, ерзая на непривычно удобном стуле. - С Геральтом. Кстати, играет он совсем не так хорошо, как дерется. - В самом деле? Тогда очень жаль, что он отказался от партии со мной. Глядишь, все повернулось бы иначе. Ольгерд больно стукнулся зубами о край бокала. - И совсем не жаль, - сказал он. - Не думаю, что такой поворот мне бы понравился. - Хм. С этим не поспоришь. На языке уже некоторое время вертелся вопрос. Задавать его было ни в коем случае нельзя - это он не просто понимал, а чувствовал на самом глубинном уровне. И все-таки что-то заставило его озвучить роковую мысль. - А что, если… - он запнулся, притворяясь, что разглядывает выпавшие ему карты, но не видя ни вычурно-затейливых изображений, ни чисел. - Да-да? - Что, если бы ты все-таки выиграл? Пауза. Такая мрачная и звенящая, что она напомнила ему звуки колокола, отбивающего тризну. - Посмотри на меня, если хочешь узнать ответ, - сказал о’Дим. И, не успев понять, что делает, Ольгерд поднял взгляд. В один миг растаяло все: стены, пол, потолок. На их месте появилась до боли знакомая каменная площадка, чуть не ставшая последним, что он видел в своей жизни. Где-то высоко над головой сияли звезды, а у ног шелестели перебрасываемые ветром песчинки. А еще была кажущаяся исполинской фигура, наступающая на него, крошечного и ничтожного, и неожиданная смена перспективы: только что он стоял, а теперь лежит, и все непрогляднее сгущается тьма. А потом нечеловечески сильная рука сгребает его за ворот и небрежно, как букашку, подносит ближе к заполненным той же тьмой глазам, словно с целью получше разглядеть. Только цель здесь совсем другая. Невыносимая, давящая тяжесть. Ему кажется, что это само небо обрушилось на него, рухнуло вместе со всеми пылающими звездами, и каждая из них жжет ему грудь раскаленными лучами, испепеляя сердце, пока оно, как и все здесь, не превратится в песок. А потом… Он почти забыл, где находится. Ощущения не были настоящими, они приходили к нему мучительно яркими образами, но от этого пугали не меньше. Так осужденный на казнь с ужасом смотрит на то, как отсекают голову его менее (или более – это еще как посмотреть) удачливому предшественнику. Хотелось кричать, но вместе с этим какое-то странное, необъяснимое чувство удержало его от воплей о пощаде. И если это сейчас не кончится, подумал он, то так тебе и надо. Но все закончилось. Страшная картина оказалась не более чем безобидным миражом - отзвуком того, что не произошло и никогда уже не произойдет. Ольгерд медленно поднес руку ко лбу и вытер выступившую на нем испарину. - Все в порядке? - о’Дим посмотрел на него, насмешливо сощурившись. - Я, кажется, перестарался? Последние остатки миража исчезли. Все та же комната, что и всегда, разве что в куда лучшем состоянии. У стены негромко трещит камин, а отблески свечей танцуют на пузатых стенках еще полных бокалов. - Н-нет. Все нормально. Конечно же, это было ложью. Уже второй раз за очень короткий промежуток времени он совершенно по-идиотски подставился, словно намеренно ища себе погибели. Это-то его и пугало: и то, как неожиданно для себя он задал опасный вопрос, и готовность, с которой он принял "пари", которое, скорее всего, вынужден был проиграть. Словно в какой-то момент он перестал быть себе хозяином и больше не желал свободы, даже наоборот, боялся ее, как огня. И вот совершенно добровольно он протягивал руки, чтобы на них сомкнулись цепи, которые потом уже никогда не стряхнуть - все, что угодно, только бы не оставаться одному. Чем еще это могло быть, как не дьявольским наваждением? - Ну, мы играем или как? - несколько поспешно спросил он. - Играем, играем. Только ты выпей еще. Дрожь в руках – к проигрышу. Ольгерд потянулся к бокалу и, на этот раз не церемонясь, влил в себя столько, сколько вошло за раз. На миг комната будто бы сжалась в размерах, а потом снова вытянулась, как гармошка. Перед глазами поплыло, зато на душе стало поспокойнее. - Да здравствует пьянство, - он ухмыльнулся. - Зря смеешься, - сказал о’Дим. – В правильных дозах алкоголь может быть даже полезен. - Это как же? - Да очень просто. Он провоцирует вас на честность. А честность, мой друг, в наше нелегкое время есть единственная уцелевшая добродетель. Ольгерд недоверчиво хмыкнул. - Точно единственная? - А ты назови мне еще хоть одну, которая имеет теперь значение. Целомудрие? Умеренность? Может, терпение? Он задумался. - Есть еще любовь. О’Дим иронично поднял брови. - И много добра она тебе сделала, эта любовь? Ольгерд не ответил. - То-то же. Нет, дорогой мой, ее куда правильнее было бы причислить к грехам. Но нам-то какое дело, верно? - он улыбнулся и пробежал пальцами по своему вееру, вытаскивая первую карту. - Как странно… - сказал Ольгерд. - Что именно? - Да вообще все. Никогда бы не подумал, что однажды мы будем вот так... сидеть и беседовать. Конечно, тут дело только в нашем уговоре. Вот выйдет срок, и тогда... Он шлепнул на стол свою карту и не успел еще убрать руку, как О’Дим положил поверх следующую. Кончики их пальцев на мгновение соприкоснулись, и Ольгерд сглотнул, снова почувствовав дрожь. - Ну, давай, закончи мысль. Что тогда? - Ты все-таки заставишь меня заплатить, вот что. О’Дим промолчал. Только в уголке рта появилась уже знакомая усмешка. - Я просто не хочу… - он прокашлялся, на секунду сбившись с мысли. - Не хочу, чтобы ты решил, будто я этого не понимаю. Тогда в святилище ты сказал одну вещь. Я очень хорошо ее запомнил. - И что же я сказал, Ольгерд? - Ты сказал: "я никогда не обманываю". Остается только надеяться, что это так. И что ты будешь… играть по правилам. - О, будь спокоен, я не собираюсь мухлевать. Твой ход, если ты забыл. Ольгерд не глядя швырнул следующую карту. Он вдруг подумал, что, вопреки словам, его мало волнует конечный результат. Настоящая игра все равно происходила не здесь. Она была дальше, выше, за пределами его понимания, и он никак не мог на нее повлиять. Только откликался на колебания ниточек, за которые его дергала сверху чья-то невидимая рука. - Верю, что не собираешься, но только выигрыш все равно за тобой. Я даже готов заключить еще одно пари, что все будет именно так. О’Дим хмыкнул. - Ты мне льстишь. - Это не лесть, а здравый смысл, - возразил он, - К тому же, у тебя наверняка большой опыт. - В карточных играх? – переспросил о’Дим. – Не такой уж и большой. Когда доходит до серьезных ставок, как в вашем с Геральтом случае, большинство выбирает совсем другие условия. И уж тогда мне остается только наблюдать и сочувствовать. - Но Геральт все-таки выиграл, - не удержался Ольгерд. О’Дим улыбнулся, как улыбается взрослый несмышлености ребенка. - Допустим, но что тебе дала его победа? Ведьмак-то хотя бы развлекся. О, не хмурься, - прибавил он, заметив выражение его лица. - Я не имел в виду твое последнее желание. На тот момент ты уже заволновался всерьез, ведь так? Иначе ни за что не послал бы его сюда. Ольгерд поежился. От того, как о’Дим угадывал его мысли, делалось, мягко говоря, не по себе. С другой стороны, в этом был и своеобразный плюс – не было необходимости ничего объяснять. - Ума не приложу, как он справился, - сказал он. – Разве что… Признайся, ты ему помогал? О’Дим спокойно кивнул. - Помогал, конечно. - И что ты там говорил о честности? Ты ведь схитрил, о’Дим. - А ты мог бы придумать действительно невыполнимые задания, как и хвалился поначалу. Ну, скажи, что тебе мешало это сделать? Ведь не отсутствие же воображения. Но нет, ты словно нарочно открыл Геральту свои слабые стороны. Зачем было идти на такой риск? Ольгерд замер, не дотянув карту. Вопрос, к несчастью, подтвердил его недавние мысли. - Что, молчишь? Тогда позволь я отвечу за тебя. Ты никогда не верил, что спасение возможно. Исход всегда был один. Просто в какой-то момент тебе надоело его оттягивать. Так? Ольгерд не стал отпираться. - Да, это так. Все-таки ему стало легче. Несмотря на фатальность этих слов, несмотря на то, что бежать, как выразился о’Дим, было некуда. Им овладело мрачное умиротворение убийцы, сознавшегося в своих преступлениях. Облегчение грешника после исповеди, пусть и тот, кто сидел напротив, мало походил на священника. - Между прочим, у тебя осталась последняя карта. Ольгерд недоверчиво посмотрел на свою руку. В самом деле, карточный веер в ней как-то незаметно растаял, и по всему выходило, что он остался в дураках. - Ну-ну, не смотри на меня так. Я не влиял на ситуацию. Десятка. Ольгерд бессильно опустил руку. С его “шестеркой” все равно ничего бы уже не выгорело. - И что теперь? - спросил он, заранее пытаясь настроиться на самое худшее. - Теперь, - сказал о’Дим, - мы сочтемся. Ольгерд вздрогнул, сбрасывая с себя остатки приятного дурмана. Все это время он был все равно что человек, убеждающий себя, что не все потеряно, когда на его глазах горит дом. Повторяющий тот же мотивчик, когда одно за другим выносят тела. И лишь когда реальность застает врасплох, сдергивая покрывало с обожженного до неузнаваемости детского лица, только тогда он понимает, что все это время дурил себя. Страдания естественны, счастье же - миф, сказка, рассказанная перед сном смертельно больному ребенку. - Чего ты хочешь? - спросил он, тяжело сглотнув. О’Дим молчал, глядя ему в глаза. А он сидел и чувствовал, как под этим пристальным взглядом нарастает внутри уже ничем не сдерживаемая паника, и вместе с ней трепет какого-то отвратительного предвкушения. Совсем как когда о’Дим сказал… приказал ему выпить. Он не знал, что было в том флаконе – яд или противоядие. Не знал и не хотел знать. Но он выпил, наполовину ожидая, что в считанные секунды после этого забьется в судорогах, выпил, потому что… Почему? Тишина затягивалась, и ему пришлось повторить вопрос. Голос сорвался. А хуже всего было то, что никак не получалось избавиться от ощущения, что так ему и надо. Что каждый… - … получает по заслугам, - прошептал он и тихо засмеялся, чувствуя, что из глаз вот-вот брызнут слезы. О’Дим взял его за руку, словно собираясь предложить утешение. Ладонь обожгло, и Ольгерд подавил вскрик. На миг ему показалось, что под этими раскаленными пальцами его кожа сейчас просто расплавится, как воск. Но первое впечатление уже прошло, и жар сменился странным пульсирующим теплом. Он медленно, с присвистом выдохнул, не отводя взгляда от чужого лица. - Правда или действие? – спросил о’Дим, чуть наклонившись вперед. Ольгерд помолчал, не сразу поняв смысл обращенных к нему слов. - Хочешь, чтобы я выбрал? - Разве это не очевидно? - Тогда правда, - быстро сказал он. О’Дим наклонил голову. Вопреки ожиданию, он казался вполне довольным этим выбором. - Хорошо. Тогда объясни мне кое-что. Почему ты так боишься людей? - Боюсь? – переспросил Ольгерд. - С чего ты взял? - Ты ведь сейчас ничем от них не отличаешься. Казалось бы, найди себе дело, заведи подружку и живи в свое удовольствие. Он чуть не поперхнулся. - Подружку? Что ты несешь? - Или друга, - усмехнулся о’Дим, как-то странно на него посмотрев. - Не все же тебе быть вдовцом. В конце концов, ты еще далеко не стар. Так неужели ты намеренно наказываешь себя одиночеством? Наверняка ведь есть причина, по которой ты считаешь себя недостойным того, к чему так стремился, даже будучи... не совсем собой. Ольгерд, опомнившись, выдернул из захвата ставшую горячей и влажной руку. - Я не понимаю, какое это имеет значение, - хрипло сказал он. - И что с того, что не понимаешь? Ты ведь сам выбрал правду. Вот и потрудись ответить. Ольгерд вздохнул. Короткая вспышка возмущения угасла, оставив после себя только усталость. - Не знаю, о’Дим. Я уже ничего не знаю, и мне, честно говоря, все равно. Вот тебе самая расправдивая правда. Доволен? О’Дим покачал головой. - Нет, вы поглядите на него - сплошной самообман. Как же вы все любите прятаться за общими фразами. А еще уверяете, что правду говорить легко и приятно. Чушь собачья, - он улыбнулся, с явным удовольствием повторив это слово: - чушь. А между тем, я знаю, что могло бы помочь тебе стать чуточку честнее с самим собой. Хочешь узнать больше? Ольгерд подавил смешок. Своим последним вопросом о’Дим напомнил ему безобидных, но крайне настырных фанатиков, обивающих пороги горожан с целью промывания им мозгов под прикрытием таких же загадочных лозунгов. - Спасибо, обойдусь. - Зря. Я ведь действительно могу тебе помочь. В отличие от всех остальных. Ольгерд отвел взгляд. О’Дим всегда говорил так, что не верить ему было невозможно. - Зачем тебе это? Зачем мне помогать? - Затем, чтобы ты смог выполнить предстоящую работу. В твоем нынешнем состоянии об этом не может быть и речи. К счастью, - тут он снова улыбнулся, - это легко исправить. Тебе только нужно еще раз мне довериться… и настроиться на честность. Его так и тянуло согласиться. Что-то прорастало в нем, что-то болезненное и сладкое одновременно, идущее глубоко изнутри. Когда появилось это ядовитое зернышко, после какого из кошмаров? А может раньше, намного раньше, когда впервые пересеклись их взгляды, и в глубине этих глаз он увидел предначертанное ему будущее, еще не свершившееся, но терпеливо поджидающее его впереди, как лежащий в засаде головорез стережет подвыпившего гуляку? - Я все еще не понимаю, - сказал он. - Сейчас поймешь. Готов? И, не дожидаясь ответа, о’Дим ухватил его за плечо. Все померкло, верх поменялся с низом, заставив его испытать то самое чувство беспомощности и потери равновесия, которое он помнил по недавнему кошмарному видению. Ольгерд сразу узнал место, где они оказались. C самого начала своего тягостного бессмертия он проводил здесь слишком много времени, а потом возвращался мрачным, как туча, и даже самые отбитые молодцы из его шайки быстро усвоили, что не стоит в такие моменты приставать к нему с расспросами. И только из-за стенки до него доходили приглушенные шушуканья о том, что атаман опять уходил болтать сам с собой в старом склепе. Они не знали, что на самом деле он говорил с Витольдом. Долгими часами, напиваясь до потери пульса, пока чувство вины не уходило насовсем, оставляя на языке горечь ядреного пойла, и он не оказывался завернутым в толстый и безопасный кокон, который уже ничто не могло пробить. Иногда ему даже удавалось развеселиться, и тогда он пускался в долгие бессмысленные монологи о прошлом, разбавляя их несмешными шутками, и сравнивая все это с настоящим, от которого осталось одно только название - обертка, еще державшая форму, но уже утратившая содержание. И так же неизменно и ровно горели факелы у закопченных, иззубренных трещинами стен, бросая рыжеватые отблески на тяжелые крышки фамильных гробниц. По нелепой иронии только в этом уютном царстве мертвых, тридцать шагов в длину и двадцать в ширину, ему ненадолго удавалось почувствовать себя живым. Но стоило выйти оттуда, как все возвращалось на свои круги, и тогда его посещала неизбежная мысль, что лучше бы ему навсегда остаться там, внизу. И с каждым днем все труднее становилось смотреть на каменный гроб у дальней стенки, все тяжелее переносить упреки не заснувшей до конца совести. Открылась ли брату его страшная тайна? Или даже по ту сторону он пребывал в блаженном забвении? Все было так же, что и бесчисленное количество раз до этого. Так же тянул кверху лепестки каменный цветок алтаря, так же трещали искры факелов, улетая за пределы круга света. Изменился только он сам. Не было больше спасительного онемения, позволявшего ему, наплевав на совесть, переступать порог усыпальницы убитого им брата. - Что мы здесь делаем? – спросил Ольгерд, резко оглянувшись. О’Дим кивком указал на самый дальний угол - как раз туда, куда он так старательно избегал смотреть. - Исправляем ошибки прошлого. Между братьями не должно быть недоговоренностей. Не зря ведь ты выбрал правду.