***
В очередное воскресенье они сидели в церкви. В последнее время эти стены давили на Лоуренса, а изображения святых прожигали дыру своими взглядами. Всё больше он чувствовал, что не заслуживает находиться в этом месте. По отношению к себе Джон первым делом думал как о грешнике. Отвратительном грешнике, поддавшемся соблазнам. И теперь он получал наказания за все свои деяния. Как и говорил отец. Господь забирал близких ему людей. Отнимал их одного за другим, подавая знаки Джону. Пытался наставить его на путь истинный. Демонстрировал, что случается с такими, как он. Угрожал сделать то же самое с ним. Джон боялся, что это продолжится. Что он всю жизнь будет видеть, как жизни дорогих ему людей рушатся, а друзья погибают. Священник читал проповедь. Как обычно зачитывал отрывок из Библии. Как обычно давал напутствующие слова. Только сейчас его речь вызывала в руках Джона дрожь, в горле ком, а сердце громко билось в груди. Речь священника была спокойной и медленной: — В последнее время, ко мне всё чаще приходят опечаленные женщины и делятся со мной своим горем. Всё чаще их мужья, сыновья, братья попадают прямо в руки Дьявола, поддаваясь его искушениям. Мужчина ложится с мужчиной, как с женщиной, вместе с ним предаваясь смертному греху. Они забывают о всякого рода приличиях и нравах, удовлетворяя свои похоти в этой противоестественной, идущей против природы и самого человека, связи. Всем известно о гибели Содома и Гоморры, жители которых забылись в разврате. Бог не терпит ослушавшихся его слова. И все эти мужчины понесут наказание, в этом мире или же ином, — его голос стал звучать громче, эхом отзываясь от холодных белокаменных стен. — Так не поддайтесь же греху и мерзости, обрекая себя на Адское пламя! А коль поддались, так покайтесь! Покайтесь и молите о милости Господней. Пот стекал по лбу Джону, хотя руки его леденели от холода. Стыд, ужасный, поглощающий с ног до головы, стыд окутал его, заставляя вжиматься в жёсткую деревянную скамью. Лоуренс хотел сбежать. Ему здесь не место. Его бы прогнали, если бы знали. Хотелось кричать. Просто кричать, вопить во всё горло, чтобы заглушить собственное сознание и мысли. Контроль ускользнул из его рук. Его тело и разум не слушались, делая всё, что только им вздумается. Александр видел всё это. Видел искажённое лицо Джона, его вздрагивающие конечности, ужас в серых глазах. Брови Гамильтона сдвинулись у переносицы. Он наклонился к Лоуренсу, накрывая его руку своей ладонью. — Всё хорошо, не надо, — прошептал Александр. — Я рядом. Всё хорошо. Джон задрожал под прикосновением Гамильтона. Он закрыл глаза, сдерживая порыв отдёрнуться от него и сбежать, пересекая полные ряды прихожан, скрываясь от их осуждающих, всезнающих взглядов. Лоуренс как никогда боялся, что их увидят. Заметят, закричат на всю церковь, чтобы каждый присутствующий знал, чтобы каждый не упустил возможности одарить их обоих взглядом, полным ненависти и отвращения, крикнуть вслед несколько гадостей и выгнать прямиком на улицу, на площадь, прилюдно подвергая их издевательствам и затягивая верёвки на шеях. И Гамильтон погибнет по его вине. Александр Гамильтон, самый прекрасный человек во всём этом жалком мире, луч нескончаемого света, чистая сила духа, неземное очарование, умрёт из-за Джона. Этот огонь, это солнце навсегда потухнет для человечества. Это ли не страшнейшее преступление, которое только может совершить Лоуренс? Джон читал молитву непроизвольно, губы не нуждались в его руководстве и сознании, чтобы произносить слова. Ноги по привычке шли к священнику для причастия. Перед глазами всё мелькало. Лоуренс не заметил, как в руках его оказалась свеча. Он приковал свой взгляд к её пламени, погружённый в собственные мысли, изучая глубочайшие закоулки своего прогнившего разума, оказываясь в какой-то другой жизни, где всё разворачивается наихудшим для него образом, совершенно не обращая внимания на окружающую его реальность. Пламя было завораживающим. Слегка трепещущее от лёгких порывов воздуха, яркое, чарующее. От него трудно было отвести взгляд. Оно казалось безупречным. К нему хотелось приближаться. Хотелось согреться от него, почувствовать себя частью этого превосходного явления, растворится в нём. Джон поднял палец над свечой, однако не ощущал тепло. Он водил палец над огнём, пытаясь почувствовать хоть что-нибудь. Лоуренс подносил кожу всё ближе и… ничего. Джон не понимал, почему пламя его ни капли не обжигало, почему он не мог ничего почувствовать. Он не убирал палец, не оставлял попыток. — Джон! — в ужасе произнёс Александр, который стоял всё время рядом, однако только сейчас обратил внимание на Лоуренса. Гамильтон схватил его за руку и отдёрнул от свечи. — Что ты делаешь? Его лицо выражало чистейший страх. Страх. Страх всюду преследовал их. — Всё в порядке, она не жжётся, — тихо пробормотал Джон. Александр, так и не выпустив его запястье из своей хватки, недоверчиво взглянул на него и поднёс руку к своему лицу. — О, Боже, — выдохнул Гамильтон. Кожа на указательном пальце Джона покраснела и в некоторых местах покрылась мелкими белыми волдырями. Лоуренс удивился не меньше Гамильтона. Как на его руке мог появиться ожог, если он совершенно ничего не чувствовал? — Всё нормально, — отдёрнул руку Лоуренс. — Какого чёрта? — Александр непонимающе смотрел на него широко распахнутыми глазами. Он не собирался отходить и на шаг от Джона, теперь уж нет. Лоуренс заметил, как у самого Гамильтона дрожат пальцы. — Что происходит? — одними губами спросил он. — Не здесь, — небрежно бросил Лоуренс.***
«Не здесь» было и в церкви, и на выходе из неё, и на улице, и на лестнице апартаментов. Послышался хлопок двери, а сразу за ним голос Александра, тихий, напуганный, озадаченный и совершенно на него не похожий: — Джон, объясни мне, что всё это значит. Не снимая ни пальто, ни шляпу, Лоуренс вышел в середину узкого, давящего со всех сторон, коридора, сжимая руки у груди и произнося ледяных тоном: — Больше нельзя так. Нам надо прекратить. Гамильтон остался стоять на месте. Его лицо вытянулось, брови приподнялись. Он в упор смотрел на Джона перед собой, качая головой. — Ты это не серьёзно, — он сжал пальцы на переносице. — Нам надо прекратить всё, что происходит между нами, пока это не причинило никому вреда… — Мне тоже страшно! — перебил Гамильтон. — Тебе страшно, я вижу. Но это не повод. Совсем не повод бросать всё вот… Так! — Я не хочу, чтобы тебя повесили, Александр! Я не собираюсь рисковать твоей жизнью, — собственные мысли в следующее мгновение больно ударили прямо в грудь, он поморщился и отвернулся, произнося: — Ты хорошо известен своими связями с девушками. Ты можешь жить обычной жизнью, не бояться за каждое прикосновение и поцелуй. Зачем тебе я? Я не хочу стать препятствием для твоего спокойного существования. — Мы не можем всё просто так прекратить, — отчаянно шептал он. Он подошёл к Лоуренсу, заставляя обратить на себя внимание, — Ты не можешь просто так взять и всё это прекратить! Его голос звучал слабым, словно из него вытянули все силы, словно весь тот источник энергии, казавшийся нескончаемым, исчерпался. — Почему? — Джон всё же посмотрел на Александра. — Почему?! Ты спрашиваешь почему? — он резко выдохнул через рот, в интонации его и смех, и возмущение. Лоуренс ждал ответа, не двигаясь и не моргая. Гамильтон медлил. Его лазурные глаза пристально изучали лицо Джона, что-то отчаянно в нём выискивая. Александр прошептал надрывающимся голосом, едва слышно, точно в его лёгких не хватало воздуха: — Потому что я люблю тебя. Люблю. Любовь. Впервые они используют это слово, чтобы описать свои отношения. Не склонности, не влечение, и, уж тем более, не дружба. А именно любовь. Это слово всегда пугало Джона. Любовь — это же про юношу и девушку, мужа и жену. Про персонажей Шекспира. Про лирику Сапфо. Разве не так? Но неужели то, что Лоуренс чувствовал по отношению к Фрэнсису, к Александру — это любовь? Он всегда считал, что ему попросту не дано узнать значение этого слова на личном опыте. Он никогда не любил женщин. Да что там любил, он не испытывал к ним и симпатии, никогда не смотрел в их сторону. Возможно, чувства к девушке совершенно иные, не похожие на что-либо, испытанное Джоном. Ему, в любом случае, было не с чем сравнивать. Но Александр. Девушек он любил. По-настоящему. Одну уж точно. И неужели он ставил эти чувства в один ряд с тем, что было между ним и Джоном? Было ли возможно, что это то же самое, только между двумя мужчинами? К Лоуренсу не сразу пришло осознание. Гамильтон признался ему в любви. В любви. В чувстве, воспетом каждым великим творцом в прозе, стихах, скульптуре и живописи. В чувстве, которое на протяжении всей человеческой истории заставляло совершать поступки глупейшие, поступки смелейшие, самые безрассудные и самые великие. В самом светлом и благородном чувстве, которое только может зародиться между двумя людьми. И Александр признался ему в этом. Признался в любви. Джон глупо уставился на него. Он потерял весь ход своих мыслей. Он не знал, что должен сказать. То ли признаться в ответных чувствах, то ли их отвергнуть. Он не знал. Но он помнил, что главным его желанием было защитить Александра любой ценой. Это было главным. Чтобы Гамильтон был в безопасности. Чтобы Гамильтон был жив. — Я не хочу, чтобы у тебя были проблемы. Это опасно. Это неправильно, — говорил Джон и сам не понимал, кого пытался убедить. — Как ты можешь так говорить? — боль в его взгляде. Голос надломился, а внутри него что-то треснуло, разбилось, раскололось на сотни кусочков, разлетевшихся по полу. — Это неправильно! — повторил Лоуренс. — Это противоестественно, против Бога, против всего! Я каждый день чувствую себя какой-то ошибкой. Я противен себе, мне противны мои желания и моя сущность. Я не могу не испытывать ненависть к себе за каждый прожитый день. Гамильтон сделал шаг ближе к нему, прижимая ладони к своей груди. — Если тебе так ненавистна твоя сущность, то, значит, тебе ненавистен и я? — он говорил медленно, не спеша, стараясь чётко произнести каждое слово. Джон потупил на него взгляд, открывая и закрывая рот, но не произнося и слова. О ненависти к Александру он и подумать не мог. Это было что угодно, но не ненависть. Не сразу, но он обрёл голос: — Господи, нет, конечно нет! — он сдержал порыв, чтобы не схватить руки Гамильтона в свои. Это всё только усложнило бы, — Я… Он снова запнулся. Александр продолжал смотреть на него глазами, переполненными вековой печалью. — Ты же не уходишь? Скажи, что не уходишь! — он обессиленно опустил руки, смотря потерянным взглядом. Джон отвернулся, отходя от него на фут. — Ты ведь сам как-то сказал, что все люди рано или поздно уходят из твоей жизни. — Я думал, что ты станешь исключением. Александр плотно прижал к себе руки, словно пытался согреться, оттаять от холодных голосов и ледяных фраз. Джон крепко сжал челюсть и закрыл глаза. Ничего, он должен был задеть его. Так будет проще, твердил он себе. — Знаешь, — произнёс Гамильтон, — наверное, ты прав. Нам стоит всё прекратить. Лоуренс медленно поднял на него взгляд. Он не знал, что слышать это окажется настолько больно. Джон сам настаивал, потому что это им необходимо, это для всеобщего блага. Так будет правильно. Но беспрерывное повторение этой фразы себе в голове не унимало отвратительного чувства в груди, как будто в неё воткнули нож, распороли, вырвали сердце и выбросили в бездонную пропасть. — Хорошо, — произнёс он, прикладывая все силы, чтобы обуздать собственный дрожащий голос. — Я уеду завтра. Из конторы я уйду, не мог бы передать им это? Гамильтон прислонился спиной к трюмо, опираясь об него руками. Джон взглянул на сундук под ним. Вчера он вновь клал туда деньги. Интересно, как скоро Александр накопит на свою мечту? — Уедешь? Завтра? Должно быть, Александр подумал, что они просто прекратят свои неправильные отношения, останутся друзьями, но он не подумал, что Джон покинет его на совсем. — Да. С самого утра, я думаю. Чтобы уже в обед быть на месте, — как по прописанным заранее строчкам, ответил он. Гамильтон лишь кивнул. Джон не хотел на него смотреть. — Мне надо собрать вещи, — сказал он и быстро направился в гостиную, чтобы наконец оказаться в одиночестве. — И сегодня, полагаю, я буду спать здесь. Ответа он не услышал. Лоуренс закрыл за собой дверь, прижимаясь к ней спиной и медленно сползая вниз, усаживаясь на пол. Он уткнулся лицом в свои колени и зажмурил глаза. Часть его хотела, чтобы всё сказанное оказалось сном и неправдой. За стенкой он услышал оглушающий удар по трюмо, его стук о стену, грохот ящиков и последовавший за этим болезненный стон.***
Джон знал, что не сможет заснуть. Ни на этом диване, ни в таком настроении. Каждое событие последней недели вновь и вновь мелькало в его голове, воссозданное с детальной точностью, до самого мельчайшего фрагмента. Суд над Нортоном стал точкой невозврата, отправным пунктом всех сомнений и самоугнетений. Ревущая толпа, безучастность судьи, ненависть в глазах каждого присутствующего. Тогда Джон в полной мере осознал, что общество не терпит, отрекается, саморучно готово уничтожить мужчин, подобных Аллану. Всё потому что он отличался, не был похож на них. Это вызывало отторжение, недоумение, а за ними следовала и агрессия, требующая уничтожить всё, что хоть как-то непонятно и выходит из узкого круга понятий, в который люди загнаны с самого своего рождения. Слова, пропитанные обвинениями и обидой, сказанные Нортоном, врезались в сознание Джона. Часть Лоуренса говорила, что он сказал это, будучи в самом ужасном положении, которое только можно представить, страшные мысли переполняли его. Очевидно, что он не мог сказать ничего доброжелательного. Но другая часть Джона сомневалась. Вдруг он действительно сделал слишком мало? Вдруг его бы услышали, если он говорил чуть громче, чуть уверенней, если бы не потерял дар речи после глупого комментария из толпы, если бы продолжил говорить? Вдруг он действительно смог бы сохранить жизнь Аллану? Затем была казнь. Эта неприметная установка эшафота заставляло внутренности Лоуренса переваривать самих себя, пробуждала его худшие опасения, давно ушедшие на покой тревоги, страхи и предрассудки, внушённые в детстве, но развеянные в осознанном возрасте. Всё это возвратилось к Джону в один единственный момент, только стоило ему взглянуть на тугую петлю. Он чувствовал её, затянутое вокруг своей собственной шеи. Видел её, затянутую вокруг шеи Александра. Он прикладывал все усилия, чтобы выбросить из головы немыслимые картины, однако сознание не было на его стороне. Оно показывало то, что сулили повсеместные слова незнакомцев, священников, знакомых и родственников. Грех. Бесчестие. Позор. Смерть. Погибали его близкие люди. И его не покидало чувство, что все унесённые жизни — его вина. Вина Джона, потому что это наказание, посланное ему за все греховные мысли, за все моменты, когда он поддавался соблазну, за каждый раз, когда его губы целовали Александра, а тела переплетались в страсти. Или же всё это не было страстью? Неужели он так долго оправдывал самого себя и свои деяния? Неужели это была обычная похоть? Неужели он был так лицемерен всё это время? Священник в церкви, казалось, говорил именно об этом. Всю проповедь он читал лично Джону. Может это был знак? Знак, что ещё не всё потеряно, что у него есть надежда. Он ещё может спасти себя. Он может спасти окружающих его. Он может спасти Александра. Александр. О, он ни за что на свете не простил бы себе, если бы с ним что-нибудь случилось. Он не выдержал бы этого. Собственноручно убил бы себя, если бы из-за его действий Гамильтон хоть как-то пострадал. Он не хотел подвергать его опасности. Защитить Гамильтона он считал своим долгом. Он твердил себе тысячу раз той ночью, что всё делает правильно, всё на благо. Однако он не мог выкинуть из головы воспоминания о том, какие приятные он дарил поцелуи, как согревали его объятья, как завораживала улыбка, как забывались тревоги от его звонкого голоса, как хотелось жить, чувствуя рядом его нескончаемую энергию и свет. Но Джон быстро обрывал эти мысли. Он не должен был думать о себе. Совсем как учил отец. Как он учил ставить себя на последнее место, игнорировать свои интересы и потребности. Ведь они не важны. Генри всегда говорил, что исполнение собственных прихотей и игнорирование окружающих — одна из ужаснейших черт человека. На первом месте всегда стоит Бог. На втором месте общество и его интересы. Дальше уже были друзья, близкие, родственники, возлюбленные. И только на последнем стоял он сам. И Джон уверовал в эту идею. Впитал слова отца в своё сознание. Во времена колледжа они забылись, хотя оставались сидеть глубоко в его голове, скрытые новыми чувствами, мыслями и убеждениями. Но теперь все они сломались. И вновь перед ним открывалось во всей красе учение отца, которому он был готов беспрекословно следовать. Джону было жаль расставаться со всеми великими планами, созданными в его голове. Идеи о колледже, медицинском образовании стали его главным желанием, его импульсом двигаться, упорно работать, чтобы давние мечты стали наконец явью. Однако теперь. Он вновь отказывался от них. Не будет больше Нью-Йорка, конторы, долгих ночей за переводами, откладывания каждой копейки на заветное желание. Он вернётся в Пьермонт. К отцу, которого полностью разочаровал, пренебрегая всем его воспитанием, всем тем, что он вложил в своего сына, всеми усилиями и деньгами, потраченными для получения им достойного образования. Джон чувствовал себя виноватым. Виноватым за то, что имел свои личные желания и намерение их удовлетворить. Он ведь обязан отцу всем. Он в неоплатном долгу перед ним. Джон осознал, что возвращается к тому, откуда пришёл. В ту самую статичную точку, из которой желал вырваться. Его убеждения вернулись. Его страх перед собственными потребностями как будто и не покидал его. Его одиночество, совершенное и бесконечное, вновь настигнет его, только он окажется в Пьермонте. А мечты о карьере врача так и останутся мечтами. Статус-кво восстанавливался. Утром Джон был совершенно разбит и морально, и физически, так как не сомкнул глаз и на минуту. Все вещи были давно собраны. Их было совсем мало. Всё та же одна единственная дорожная сумка, с которой он сюда приехал. Александр провожал его. Они не сказали друг другу и слова. Гамильтон держал руки скрещенными на груди, взгляд был устремлён в пол. Его глаза были красными, опухшими. Не было похоже, что это вызвано недосыпанием, которое для него стало уже своеобразной нормой. Джон почувствовал, как сердце пропустило несколько ударов. Лоуренс лишь крепко сжал челюсть, сдерживая все слова, которые так и хотели вырваться из него. Они не попрощались, не было банального «Пока» или «Прощай», объятий и прочего, что было приемлемым для расставаний долгих, а в их случае навсегда. Навсегда. Джону трудно давалось понять, что они могут расстаться навсегда. Он больше никогда не увидит этих прекрасных черт лица, глубоких лазурных глаз и медно-рыжих волос. Он не обнимет его, не прижмёт к себе, не услышит его сердцебиение и не поцелует его губ. И последним, что он будет помнить о Гамильтоне — его заплаканное лицо, отведённый в сторону взгляд и сжатая поза. Джон чувствовал, что теряет часть самого себя. Он и не понимал, что Александр успел занять столь важное место в его сердце. Он сдерживал порывы, чтобы не бросить все свои вещи, поцеловать его и забыть о всех глупостях, которые они друг другу наговорили. Но Лоуренс быстро напоминал себе, что так надо. Так будет лучше. Так будет правильно. Джон закинул сумку на лошадь и сам забрался на неё. Он посмотрел вниз на Александра, прижавшегося к наружной стене здания, всё ещё прижимающего руки к груди. Гамильтон встретил его взгляд своими опухшими глазами, которые уже через мгновение заблестели от влаги. Он резко встряхнул головой, опуская лицо вниз, и быстро скрылся в апартаментах, громко хлопая входной дверью.***
Генри хоть и пытался вести себя сдержанно и спокойно, но Джон определённо видел радость из-за его возвращения. Крайне сложных отговорок придумывать не пришлось. Лоуренс просто сказал отцу, что они с мистером Гамильтоном поссорились и этого хватило. Рэйчел, хоть и не могла сдержать улыбку, вновь увидев Джона, но на лице её было явное беспокойство из-за его мрачного вида. Стены родного поместья давили своим холодом и безжизненным видом. Вокруг росли цветы, кустарники, зеленела листва деревьев, но всё казалось ненастоящим, фальшивым, пустой декорацией, не внушающей доверия. Джон решил пройтись по саду, столь любимому, обычно прекрасно справляющемуся с поднятием духа. Но не в этот раз. В голове мгновенно всплыли воспоминания, как он лежал на этой самой траве, а рядом был Александр, смеющийся и целующий его. Лоуренс гнал прочь эти мысли. Он вновь повторял, что всё сделал правильно. Они не могут быть вместе. Они не должны быть вместе. Повторяя себе это по тысячу раз на день, Джон надеялся, что сможет поверить в эти слова. Лоуренс шёл дальше, выходя за ограждение участка. Перед ним возвышался огромный дуб, спрятанный в своей густой зелёной листве, а под ним образовывалась приятная, прохладная тень — именно то, что необходимо душными июльскими днями. Он так и не полежал под этими ветвями вместе с Гамильтоном, как обещал. Джон решил скрыться куда подальше от всех этих мест. Вечером Джон пошёл в город. Там его точно не настигнут воспоминания. Маленькие здания, узкие, по сравнению с Нью-Йорком, улочки, крайне малое количество заведений. Раньше ему казалось, что в центре Пьермонта бурлит жизнь. Теперь, увидев по-настоящему большой город и став его частью, он видел, насколько невзрачно это окружение. Лоуренс зашёл в таверну, которую посещал в свою юность и ранние годы взрослой жизни. Хозяин не узнал Джона. Он не был завсегдатаем, выпивал раз в неделю, а то и реже. Ну, а в последние полгода и вовсе здесь не появлялся. Поэтому удивляться было нечего. Лоуренс заказал себе ром, один из немногочисленных приличных здесь напитков, усаживаясь за самый крайний столик, скрытый от большинства глаз. Людей было немного. В начале недели всегда так. Основная масса собирается по пятницам. И Джон был даже рад. Он не хотел шума. Его одолевало желание напиться в полном одиночестве, в тишине и покое, чтобы его никто не трогал. И Джон поддался этому соблазну. За ромом шёл эль, а за элем — виски. На вкус он был отвратителен, однако, за неимением лучшего, Лоуренс не смел жаловаться. Ему удавалось выкинуть все тревоги из головы лишь на мгновение, а затем они быстро возвращались. Тогда Джон пил больше. И больше. И больше, пока его сознание хоть и не было способно забыть обо всём, но реагировало уже спокойнее, без саморазрушающих мыслей и жгучей боли в груди. Ему было это необходимо. Забыться. Хоть ненадолго. Хоть на один единственный вечер. И пусть он будет себя отвратительно чувствовать на следующий день, сегодня ему будет не так паршиво на душе. Сбившись со счёта выпитых кружек, Джон встал из-за стола, расплачиваясь и направляясь к выходу, еле выдерживая собственный вес на ногах. Голова кружилась, тело не слушалось, но зато дурные мысли пропали, а это было главным для него. Джон вышел на улицу, мгновенно обдуваемый свежим воздухом, что дало облегчение в конечностях. Он стоял, закрыв глаза, привставая на носках своих ботинок, вытягиваясь к тёмному ночному небу, вдыхая полной грудью и наслаждаясь тишиной. Со стороны он наверняка выглядел, как какой-нибудь сумасшедший, но ему было плевать. Просто плевать. Недалеко от себя он услышал звонкий женский смех. Джон повернулся в сторону, откуда звучали людские голоса. Прислонившись к стене таверны, стояла девушка лет двадцати в платье, почти полностью обнажающем грудь, волосы её были распущены. Рядом стоял мужчина, обхвативший её за талию, прижимающий девушку к себе и шепчущий что-то на ухо, что, видимо, и смешило её. Их фигуры были слабо видны в огнях таверны. Волосы мужчины, на которые падал свет из окон, отливали рыжим, ржавым цветом. Лоуренса будто ударило молнией. Александр наверняка точно так же, как и Джон, пошёл залить нагнетающие мысли обжигающим напитком. Наверняка встретил там десяток знакомых. Наверняка очаровал очередную девушку и уже наслаждался её компанией. А может, взгляд его пал не на девушку. В любом случае, Джон был уверен, что эту ночь Гамильтон проводил не один. Для него это было просто и легко. Лоуренс повторял себе, что не должен думать о нём. Но перед глазами сами всплывали картины Александра, который целует незнакомку, прижимает её точно так же к какой-нибудь стене, раздевает её. Лоуренс хотел кричать. Его разум постепенно прояснялся. Он не может вытерпеть эту ночь в одиночестве. Его собственные мысли его съедят заживо. Джон решил пойти к человеку, который его понимает. К единственному человеку в этом городе, знающем о его чувствах, знающем его душу. Благо, жила она недалеко от таверны, а он хорошо помнил дорогу до её дома. Петляя по знакомым улицам, прислоняясь к стенам зданий, останавливаясь и переводя дыхание чуть ли не каждые пять минут, Джон всё же дошёл до поместья Мэннингов. Огней в окнах он не видел. Однако уходить Лоуренс не собирался. Через главный вход было бы совершенно глупо и безнадёжно — родители Марты его бы не поняли и тут же прогнали бы. Поэтому Лоуренс зашёл за дом, стараясь никоим образом не шуметь и не поднимать панику среди всех обитателей поместья. Он примерно помнил, где находятся покои Марты, на втором этаже, и теперь выглядывал её окно. К его большому удивлению и внезапной радости, из её комнаты шёл жёлтый свет свечи. Она не спала. Джон понимал, что нужно как-то привлечь к себе её внимание. Он огляделся по сторонам, и взгляд его пал на гальку, лежащую на земле. Она маленькая, поэтому ущерба точно не нанесёт. Джон взял один камешек в свои руки и, замахнувшись, кинул его прямо в окно. Он звонко ударился о стекло и тут же упал на землю, не создавая много шума. Никто не выглянул. Тогда Джон снова бросил гальку. И опять никого не было. Может он и вовсе ошибся, может это даже не комната Марты? Такое могло случиться, учитывая его состояние. Но всё ещё грея надежду в груди, он решил повторить свои действия в третий раз. Лоуренс только замахнулся, как окно сразу же оказалась поднято, а из него на улицу выглянула Марта. — Джон? — удивлённо произнесла она. Девушка не кричала, так как, наверняка, не хотела разбудить родителей. — Что ты тут делаешь? — Впусти меня, — очевидно, что говорить вот таким образом им не удастся. Мэннинг нахмурилась, оглянулась по сторонам и быстро пропала из виду, скрывшись в комнате. Джон всё так же стоял на месте, задрав вверх голову, ожидая и надеясь, что Марта не рассердится на него и не прогонит за столь поздний визит. Он дёрнулся, когда услышал шум рядом. Окно на первом этаже, прямо перед которым он стоял, открылось и в нём показалась Мэннинг. — Залезай, — она протянула руку ему вниз, так как особняк возвышался над землёй за счёт фундамента. Хватаясь за её руку и опираясь ногой о стену, он повис на подоконнике. Помогая себе руками, он полностью забрался на него, переместился в сидячее положение и спрыгнул с него на деревянный пол. Он огляделся по сторонам. Они стояли внутри тёмной гостиной. Джон вновь нахмурился, глядя на кресло у камина. — Ты не говорил, что приедешь, — девушка выглядела шокированной всем происходящим, руки были скрещены на груди. — Что случилось? Было очевидным, что Джон пришёл к ней посреди ночи, влезая через окно не просто из-за скуки. — Ты приехал один? Или вместе с мистером Гамильтоном? — продолжала спрашивать она. — Александр остался в Нью-Йорке. И я туда больше не вернусь, — незачем было медлить, он быстро перешёл к главному. — Почему? — её глаза округлились, голос звучал беспокойно. — Вы поссорились? Как? Что-то плохое произошло? Джон открывал рот, но он не мог произнести и слова, так как Марта всё больше засыпала его вопросами. — Давай пойдём в мою комнату и ты мне всё расскажешь. Боюсь, что слуги услышат нас, их покои на первом этаже, — Мэннинг направилась к двери и Джон последовал за ней. Они медленно шли по лестнице, осторожно ступая каждый шаг, чтобы пол под ними не скрипел. Оказавшись в длинном коридоре с множеством дверей, Марта бесшумно прокралась к одной из них, открывая перед собой. Лоуренс зашёл внутрь и оказался в просторной спальне с огромной кроватью, светлыми обоями, а на столе горела свеча и лежала раскрытая на середине книга. Девушка заперла дверь на ключ. — Джон, — Мэннинг нежно взяла его руки в свои и усадила его на свою расстеленную постель, — расскажи, что случилось. Ты ведь за этим сюда пришёл. — Я уехал из Нью-Йорка. У меня не было другого выбора. — Это из-за Александра? Он что-то сделал не так? — голос звучал мягко, заботливо, как у матери. Она вдруг наклонилась к нему, запах алкоголя невозможно было не почувствовать, — Ты пил? — Это не важно, — покачал головой Лоуренс. — И Александр ни при чём. Я сам всё решил. Потому что так было правильно, я давно должен был это понять. — Что правильно? — нахмурилась она. — О чём ты говоришь, Джон? — Наши… отношения с ним, — язык заплетался, а мысли не выстраивались в нужный порядок. — Этого не должно было случиться вообще. Мы… мы так рисковали, Господи! Он прижал ладонь ко лбу, тяжело вздыхая. Лоуренс не знал, как всё правильно объяснить Марте, чтобы она поняла. Он был уверен, что она не поймёт или же поймёт неправильно. — Стой, стой, — пробормотала девушка, делая голос тише. — Ты считаешь, что ваши чувства друг к другу были… неправильны? — Конечно! А разве ты так не считаешь? — Не считаю, — мгновенно ответила она. — И не понимаю, почему вдруг ты так стал думать. — Но как же! — он забывал, что в соседних комнатах могут быть другие люди, и повышал голос. — Всем ведь это ясно, как день! — Кому всем? — Всем! Тебе, мне, людям, Богу. Так ведь не должно случаться. Это была ошибка. — Кто, чёрт возьми, сказал тебе такое? Что такого случилось, что ты настолько изменил своё мнение? Джон молчал. Он обхватил свою голову руками, опуская лицо к полу. — Кто внушил тебе все эти глупости? — Все! — крикнул он. — Всю мою жизнь, все вокруг говорили мне, что это содомия, грех, похоть и не более. Говорили, что такие люди не заслуживают жизни. И прилюдно карали их. Мэннинг смотрела на него, широко раскрыв глаза. Затем выражение её сменилось сожалением. Она положила руку ему на плечо. — Но разве ты мог поверить их словам после того, что было у вас с Александром? — взгляд стал тёплым, как лучи утреннего солнца, как пламя камина в снежную метель, как свежая выпечка прямо на тарелке. Как дом. — А что между нами было? — бросил Джон и пренебрежением в голосе. — Любовь! Между вами была самая настоящая любовь! Её лицо озаряла мягкая улыбка. Настоящая и искренняя. Лоуренс посмотрел на неё в недоумении. Он не верил, что не отвратителен Марте, ей не противны чувства Джона, так она ещё и называет их любовью. Неужели она не лукавила? Невозможно было врать с подобной улыбкой. — Разве… Разве любовь может быть между двумя мужчинами? Разве это не что-то плохое? Это… грех, — Лоуренс твердил всё то, что слышал вокруг себя. Он полностью это впитал. Лично уверовал. — Джон, — она обхватила его ладони своими тонкими пальцами и развернула к себе, — О, Джон, почему тебе важно то, что думают другие? Почему тебе важны чужие мысли, слова и чувства больше, чем свои собственные? Он молчал, поджав губы. Марта продолжила: — Ты должен делать то, что хотят не другие, а ты сам. Тебя не должно заботить их мнение. Важен лишь ты и твои чувства, — её глаза светились в тусклом освещении комнаты. — Ты живёшь эту жизнь для себя, а не для других. Ты должен любить того, кого выберет твоё сердце, а не того, кого одобрит общество. — Но как же… — ему было тяжело дышать, — как же Писание, как же церковь? Я ведь грешник в их глазах, не более. — Бог создал тебя таким. Это Его великий замысел. Ты — одно из Его творений. Ты не можешь совершать греха, будучи тем, кем сделал тебя Господь. Из груди Джона вырвался смешок. Марта говорила эти слова так просто, быстро, как будто всю жизнь готовилась к своей речи. Он хотел её слушать. Больше всего на свете хотел слушать её и доверять ей. Чтобы слова Мэннинг были правдой, истиной, чтобы она подтвердила, что вины Джона ни в чём, абсолютно ни в чём нет. Что он не совершал ошибок, не принимал плохих выборов, не стоял на пути церкви и человечества. Что в нём нет ничего дурного. — Почему ты терпишь меня? — Лоуренс не заметил, как эти слова сами собой вырвались из его груди. Ему был интересен ответ, однако Джон знал, что правды не прозвучит в любом случае. Он не хотел жалости. Не хотел слышать сладкой лжи. Однако вопрос уже был озвучен. Лоуренс не понимал, почему Марта продолжает ценить его общество и их дружбу, почему ей не безразличны его чувства и проблемы, почему она поддерживает его, помогает, говорит такие добрые слова. Он не понимал. — Я не «терплю» тебя, — она рассмеялась. — Мне правда нравится быть рядом с тобой. — Но почему? Джон не верил, что кому-то интересен. Он отказывался верить. — Ты удивительный, Джон. Прекрасный, — она грустно улыбнулась и отвела взгляд. — И ты мне по-настоящему нравишься. Ты дорог моему сердцу, — девушка положила руку ему на лицо и невесомо поцеловала в щеку. Лоуренс замер. Александр был прав, когда предполагал, что у Марты есть к нему чувства. Что-то щёлкнуло в помутнённом ромом сознании Джона. И это что-то мгновенно унесло прочь его страх и осторожность. Пришло безумие и безрассудство. Его разум начал подкидывать опрометчивые мысли. Глупые и недостойные. Перед ним сидела молодая, красивая девушка. Девушка, влюблённая в него. Может это было решением всех его проблем? Решением его главной проблемы? Лоуренс наклонился вперёд, целуя губы Марты. Она удивилась, но уже в следующее мгновение сильнее сжала руку на его лице, притягивая к себе, и охотно отвечая Джону. Он мог описать этот поцелуй как торопливый, желающий ухватить всё и сразу, бездумный и неуклюжий. Лоуренс не знал, целовалась ли Мэннинг раньше. Мысль о том, что он украл её первый поцелуй, пугала. В голове Джона всё было крайне разумно. Возможно, поцеловав Марту, его чувства наконец пробудятся, он наконец откроет глаза на противоположный пол. Он избавится от своих больных чувств. Он вылечится. Он станет нормальным. Марта притягивала его всё ближе к себе, опускаясь и ложась спиной на кровать, а Джон навис над ней. Они отрывались друг от друга лишь на мгновения, чтобы перевести дыхание, опасаясь, что чуть больше времени порознь разрушит всю магию. Лоуренс почувствовал ужас, когда осознал, что девушка рядом с ним в одной ночной сорочке. И она, похоже, была не то, чтобы не против его дальнейших действий, она наоборот опускала свои руки ниже и стягивала кафтан с широких плеч Джона. Но сам он не имел понятия, куда девать руки. Лоуренс свободно расставил их по обе стороны от Марты, но совсем не прикасался к её телу. В его голову ударила следующая помешательская идея. Мэннинг всеми своими действиями показывала, что хотела продолжения. Поцелуи — это одно. Порой поцелуи — это детский лепет. Они ничего не доказывают. И то, что он поцеловал Марту, не закрывает всех его деяний, не исцеляет от жуткого недуга, поглотившего его. Но если бы он переспал с Мартой… Это, безусловно, показывало бы, что он имеет совершенно обычные, нормальные чувства и желания. Джон доказал бы всем, включая самого себя, что способен любить женщину. Но сердце его продолжало недовольно стонать и просить прекратить. Прекратить эту муку и издевательство над его настоящими желаниями. Лоуренс осознал, что ничего не чувствует. Если поцелуи Александра заставляют его сердце трепетать, жар разливаться по телу, а внутренности сжиматься в сладком волнении, то поцелуи Марты вызывали лишь отвращение к самому себе. Что же он творит? Разве имеет он право пользоваться этой девушкой, как вещью, играя её чувствами? Как он смеет манипулировать её влюблённостью и целовать её лишь для того, чтобы доказать что-то самому себе? Ему стало тошно от своей подлости. — Прости, — прошептал он, отдёргиваясь от неё и садясь на край кровати. — Прости, прости, я не могу. Он закрыл лицо ладонями и зажмурил глаза, безнадежно пытаясь спастись от этого стыда и позора. Брови Марты были высоко подняты, она не двигалась, глядя на Джона. Она молчала, в голове творился полный беспорядок. Её щёки были красными. Мэннинг села рядом с ним, лицо было серьёзным, сосредоточенным. Она понимала, что ничем хорошим это не закончится. Лоуренс был пьян, подавлен, разбит и вряд ли мог разумно поступать. Марта осознавала это, хотя в глубине души всё же лелеяла надежду, что у Джона могут быть к ней чувства. Девушка мягко улыбнулась и произнесла: — Всё в порядке, — она положила руку ему на спину. — Я правда не могу, — лихорадочно шептал Джон. — Я ничего не чувствую, не могу чувствовать. — Я понимаю, — улыбнулась она. В словах не было и капли осуждения. Она не требовала разъяснений. Она просто понимала. Принимала, как факт, и не донимала вопросами, на которые Джон не смог бы ответить даже самому себе. Лоуренс был благодарен за это. — Я хочу помочь, Джон, — прошептала она. — Расскажи мне всё, что хотел. Она поджала губы и притихла на мгновение. — Что же заставило тебя покинуть Алекса? Он поднял свой взгляд на Мэннинг. Она была такой искренней, такой чистой и внимательной. Она была готова выслушать всё, что он скажет и не осудит, а поддержит и примет. — Двоих моих друзей повесили за содомию. У меня на глазах, — Лоуренс озвучил главную мысль, которая будоражила его сознание. Мысль, которая не давала ему покоя. Мысль, которая стала началом конца, — И я боюсь… Боюсь, что-то же самое случится с Александром. Девушка нахмурилась. Она схватила его руки в свои. — Ты не можешь лишать себя любви из-за страха перед невидимой угрозой, — слова из её уст вылетали резко, быстро и ударяли прямо в цель. — Избегая своих чувств, ты лишь останешься одиноким. Лоуренс уставился в её большие чёрные глаза. Глаза, тёмные как эта ночь, глубокие как её мрак. И в этом мраке Джон умудрился разглядеть свет. Это были ярчайший свет, доброта и нежность. В том, что на первый взгляд могло показаться бездонной пропастью и полнейшей пустотой, на самом деле были безграничное счастье и ответы на все вопросы. Джон чувствовал, как на грудь ему что-то давило. Чувствовал ком в горле. Чувствовал что-то мокрое на собственном лице. И из горла его вырвался всхлип. Оглушительный, отрезвляющий всхлип. Слёзы стекали по его щекам. Он не мог дышать. Марта прижала его к себе. Лоуренс уткнулся лицом ей в шею. Он не мог успокоиться. Ему было стыдно за свою слабость. Но Джон неожиданно обнаружил, что его разуму и сердцу становится легче. Несмотря на стыд, он чувствовал облегчение. И внезапное осознание обрушилось на него. Он не помнил, когда в последний раз позволял своим эмоциям выйти наружу. Не помнил, когда давал себя возможность отпустить все тревоги и мучительные мысли. Он так давно не плакал.