***
Джон вбежал на порог поместья совершенно измотанный. Ещё несколько шагов — и он упал бы на землю от бессилия. Дверь не была заперта, Лоуренс без лишних усилий проник внутрь. В такое время все слуги уже давно бодрствовали, Генри, наверняка, тоже. Джону нужно было как можно скорее оказаться в своих покоях, привести себя в порядок и, возможно, поспать. На его пути не встретилось ни одной души, он проскользнул в спальню незамеченным. В спальне всё осталось на тех же местах, что и в последний его приезд. Дорожная сумка стояла у подножья кровати неразобранной. Джону было не до этого. Он медленно шагал вдоль светлых стен, резной мебели из тёмных пород деревьев и картин в позолоченных рамках. В мыслях сразу всплывали воспоминания о до жути тесной, бедно обставленной квартире Нью-Йорка, где нельзя было сделать и лишнего шага, чтобы не удариться об очередной угол трухлявой мебели. Лоуренс подошёл к окну, через которое мягкие лучи утреннего солнца пронизывали золотым свечением дорогое убранство покоев. Открывался вид на виднеющуюся вдали рощу, листва деревьев переливалась и искрилась. А в той крохотной квартире Джон наблюдал ежедневно непримечательную улицу, точно такую же, как и десятки других улочек Нью-Йорка. И всё равно то место было особенным. Оно стало для Джона ценнее, чем дом, в котором он провёл всю жизнь. Покидая Марту, дух его был приподнятым, на душе было легче, чем в вечер перед этим. Но теперь, оказавшись в стенах поместья, всё вновь окрасилось в серые краски. Физически Лоуренс тоже ощущал себя отвратительно. Он осушил до дна кувшин с водой, в попытках избавиться от горечи во рту. Джон поспешил сбросить с себя пропитавшуюся потом одежду, умывался около получаса, желая избавиться от этого запаха. Он долго, безжалостно растирал грубым, смоченным в мыльной воде сукном кожу до покраснения, до жжения и боли. Лоуренс смотрел на свою левую руку, на шрамы, мечтал стереть их, убрать со своего тела, чтобы никогда больше в голове не всплывали картины того вечера, когда ему не хотелось жить. Заснуть у Джона не получилось. Он оставил эти бессмысленные попытки. Голод не ощущался, хотя в рот Лоуренса не попало и крошки после вчерашнего обеда. Но от нечего делать Джон всё же решил покинуть комнату и поесть. Он забежал на кухню, где находилась Рэйчел и другие слуги. Женщина улыбнулась, но, окинув Лоуренса взглядом и оценив его уставший вид, её выражение вмиг помрачнело. — Завтрак ещё не остыл, — произнесла она, выкладывая на тарелку яйца с беконом. Джона воротило от одной мысли о еде. Но он не хотел повалиться от голодного обморока и взял порцию из рук Рэйчел. Джон поблагодарил женщину и тут же направился в обеденный зал. — Джон, — она остановила его, мягко дотронувшись до руки, — всё в порядке? Лоуренс взглянул на неё, встретился с взволнованным взглядом. Он вздохнул: — Не совсем. Рэйчел и сама это знала. Соврать, сказать, что всё замечательно, было бы попросту неуважительно. — Но всё наладиться, — говорил он, словно самому себе. — Временные трудности. Скоро всё пройдёт. Она потрепала его по волосам, смотрела с нежностью в глазах. — Я скучала по тебе. Без тебя всё здесь совсем другое. — Теперь я буду рядом. — Надолго ли? — Боюсь, что навсегда. Ответ не радовал ни Джона, ни Рэйчел. Джона пугала мысль застрять в ненавистном поместье. Рэйчел не желала видеть, как мучается Лоуренс, покинув Нью-Йорк. — Береги себя, — произнесла женщина, поцеловала Джона в щёку и поспешила вернуться к работе. В обеденном зале не было пусто. Генри сидел за столом, уже позавтракав, и теперь разбирал толстую кипу корреспонденции. Он поздоровался с Джоном и сразу же вернулся к бумагам. Лоуренс был безгранично благодарен, что отец не стал заводить разговор, и ему удастся поесть в тишине. Он уставился в тарелку, не поднимал взгляд, лишь запихивал в себя крохотные куски еды, да и те пережёвывал по несколько десятков раз перед тем, как проглотить. Лоуренс был готов завыть, когда, по окончанию трапезы, Генри прочистил горло и всё же начал говорить: — Джон, я понимаю, что ты только вернулся и, вероятно, тебе понадобиться время, чтобы вновь ко всему привыкнуть, но всё же… — он отложил письма в сторону и сложил руки на столе. — Мне интересно, чем ты планируешь заниматься. Вернёшься в контору? — Нет, отец. Это я уже давно решил. — И в чём причина? — Я бесцельно трачу время, находясь там. Я не приношу пользы. — В таком случае, что такого полезного ты собираешься делать? — Найду другую работу. — И какую же? — Любую, где я буду нужен и востребован. Хоть служащим в трактире, хоть уличным газетчиком. Генри ухмыльнулся. Он не позволял ни одной эмоции проявиться на его лице в угоду Джону. — Это всё лишь на словах, — спокойно говорил он. — Не будь ребёнком, веди себя достойно. В конторе у тебя прекрасные условия, соответствующие твоему положению. К чему этот протест? Я думал, что всё это осталось в юности. — Я не собираюсь работать в конторе не из-за «протеста». Я поступаю так для твоего же блага, отец. Я зарабатываю деньги самостоятельно, сам устраиваю себя в жизни. Разве это не достойное поведение? Генри вздохнул, сжав переносицу двумя пальцами. Он поднял взгляд на сына. Враждебность чувствовалась в словах Джона. Он сам не понимал, откуда взялась эта озлобленность. То ли усталость, то ли все события прошедшей недели имели свой вес на настрой Лоуренса. Или же просто его отношение к Генри изменилось за все месяцы его отсутствия. — Я ведь переживаю, Джон. Переживаю за твоё будущее, за твоё место в этом мире. Всё, что я делаю в этой жизни, я делаю для блага твоего и Сары. Лоуренс вжался в плечи, услышав имя сестры. Обычно разговоры с Генри, в которых она упоминается, всегда плохо заканчиваются. — Тебе кажется, — продолжил Генри, — что я всё делаю для своей собственной выгоды. Ведь так? На лбу Джона выступили морщины, челюсть крепко сжалась. — Зарабатываю деньги для своего комфорта, обеспечиваю тебя работой, чтобы мой сын выглядел достойно в глазах других, не позорил меня… Не смотри так, я знаю, что именно такого ты обо мне мнения, — он ухмыльнулся и продолжил. — Даже женю тебя с одной единственной целью — улучшить положение своей торговли. Но всё совершенно не так, как ты хотел бы видеть. Я делаю это для тебя. Лоуренсу не нравился этот разговор. Он хотел уйти как можно быстрее и не слушать Генри. — Я всем обязан своему отцу. Благодаря ему у меня было самое главное — возможность развиваться. Он оставил мне этот особняк, который начал строить ещё твой прадед. Твой дед завершил строительство. Я высадил сад у поместья. И этот дом я собирался передать в распоряжение своим детям и их семьям. У Сары появилась своя семья за океаном, она сюда приезжает раз в пару лет. Поэтому… Тебе придётся содержать поместье, привносить в него изменения, оставлять частичку. И лучше это делать не в одиночку. Вместе с супругой это будет и легче и… веселее. И будут дети, которым уже ты передашь поместье. Генри улыбнулся и опустил взгляд. — Если бы не твоя мать, кто знает, появился ли бы этот сад вообще. А если бы и появился… он точно не обладал бы таким очарованием. Джон закрыл глаза. Чувство в груди всё больше его тяготило. Он был поражён — едва ли ему удавалось слышать подобный голос у отца. Генри, говоря о матери, звучал мягко и так живо. Присущие ему сдержанность и холодность пропали. Внутренности Лоуренса сжимались от всего этого разговора. — Я не желаю тебе зла, Джон. Я желаю только лучшего и хочу помочь этого лучшего достичь. Он наградил сына долгим внимательным взглядом. Нога Джона нервно отбивала ритм, язык не поворачивался сказать что-либо. Всё было сказано прежде. — Ты сегодня чересчур молчалив, — вздохнул Генри. — Не буду тебя держать. Джон мгновенно поднялся из-за стола, глядя себе под ноги. — Я рад, что ты приехал, — бросил вслед Генри. — Гамильтон тебе мозги пудрил, не более. Он несерьёзный человек. Я рад, что ты это понял и вернулся. Лоуренс едва ли не выбежал из зала. Он быстро заскочил в свои покои, начал рыться в сумке. Он достал документы, лицензию, которые забрал из конторы в Нью-Йорке сразу, как только распрощался с Гамильтоном и покинул апартаменты. Лоуренс накинул первую попавшуюся одежду, захватил немного денег, документы и бросился вон из этих стен. Он больше не мог здесь находиться. Он запрыгнул на лошадь, поскакал по песчаной дороге, сбегая всё дальше и дальше от холодного особняка. Марта пригласила его к вечеру, а было только утро. Провести целый день в поместье Джон бы не выдержал, поэтому пришлось ехать в город. Пожалуй, так даже лучше — была возможность отвлечься, даже провести время с пользой. Работу ведь надо искать. Дорога заняла не более десяти минут. Оказавшись на месте, оглядываясь по сторонам, Джон осознал, что отвык от этих улочек и зданий. Но его гложила мысль, что скоро его накроет ощущение, что он и вовсе не покидал этих мест. Джон не солгал отцу, сказав, что готов трудиться где угодно, лишь бы не в конторе. Лоуренс сразу стал заглядывал в трактиры и таверны, расспрашивая о возможной работе. Во всех трёх местах ему отказали. Затем он заглянул в единственную в окрестностях крохотную типографию, в надежде получить там хотя бы заказы на переводы. Ему сказали прийти через неделю. Ещё несколько посещённых заведений не принесли удачи. И тем не менее, Джон считал это отличным результатом для первого дня поисков. У него ещё осталось некоторое свободное время. Его он решил провести, проезжая по местам и закоулкам, пропитанным детскими и юношескими воспоминаниями. Лишь городскую площадь он решил миновать, не задерживаться на ней и лишнюю минуту.***
Марта встретила Джона с объятьями и широкой улыбкой. — Предлагаю побеседовать снаружи. Там невероятно красиво в это время суток. На деревянном садовом столике уже стоял чайный сервиз и даже угощения. Марта выглядела отдохнувшей, полной сил. В отличие от Лоуренса. Она расспросила его о прошедшем дне, завела простую беседу, пока разливала по фарфоровому сервизу чёрный чай. Девушка взяла чашку двумя руками, поднесла к лицу, чтобы полностью вдохнуть аромат. Она блаженно расплылась в улыбке и прикрыла веки. Джон был готов хоть весь вечер наблюдать за тем, как Марта расхваливает новый сорт чая, присланный друзьями Фредерика из Европы, нежели начинать говорить с ней о чём-то серьёзном. — Как Алекс отнёсся к твоему решению уехать? — но этот разговор был неизбежен. Лоуренс молчал. Он вспоминал грохот мебели за стенкой и опухшее от слёз лицо. — Что Алекс сказал? Они толком не попрощались. Можно ли было расстаться худшим образом? — Джон, — голос Мэннинг звучал строго и твёрдо. Лоуренс тут же обратил на неё внимание, покидая заточение собственных мыслей. — Ты должен говорить. Молчанием ты себя до ручки доведёшь. Он всё ещё не мог вытянуть из самого себя и слова, хотя понимал необходимость рассказать обо всём. — Как давно ты сообщил ему о своём намерении? — Марта не унималась, надеялась, что хоть один из вопросов должен вывести Джона на диалог. — Как долго обдумывал? Неужели не было сомнений? — Я думал об этом постоянно, — быстро сказал он. — Я переживал с самого начала. А может даже раньше. Видел в голове возможный расклад событий и заранее предполагал о последствиях. В одни моменты эти мысли брали верх, в другие утихали и я забывал о них на время. Но последняя неделя… Всё навалилось так сразу. Нельзя было откладывать. Нельзя было больше обманывать ни себя, ни его. — Обманывать? — она подняла одну бровь. — Я выпалил всё в один момент, — продолжил, словно не услышав Марту. — Сказал сразу всё, что было на душе, в мыслях. Потому что невыносимо было продолжать носить это внутри. Он опустил взгляд, болезненно жмурясь. — Кое-где я перегнул палку. Даже не обдумал, что ляпнул. Идиот. Мэннинг взяла руку Лоуренса в свою, заставила взглянуть себе в глаза. Он чувствовал, как горят щёки от стыда. — То, что ты сказал, сильно задело Алекса? — Я сказал, что его чувства мне противны. Марта впала в ступор. Она тут же попыталась принять непринуждённый вид. У неё едва получалось. — Неужели прямо так и сказал? — Это было очевидно из моих слов. Что мне ненавистны и противны наши чувства. — Ты… Но… — Марта растерялась и уже не могла собраться. — Ты наверняка сказал это в сердцах! Что-то должно было произойти перед этим разговором. Джона всего обдало холодом. Как же он хотел, мечтал навсегда стереть из памяти ту ужасную неделю. Каждое её событие отпечаталось раскалённым железом в сознании. Лоуренс помнил слишком много деталей. Без лишних трудностей, Джон подробно расписал Марте суд, казнь, церковь, окружающих и всю неразбериху, что творилась в его голове. Мэннинг не могла усидеть на месте, каждая мышца на её лице была задействована в выражении отношения к рассказанному. Он переспрашивала, уточняла. По итогу Марта знала столько, словно провела те несколько дней бок о бок с Лоуренсом. Марта сидела, уставившись на него, забыла о чае и необходимости сказать хоть что-то. Джон боялся, что взболтнул лишнего и посвятил её в подробности, которые следовало оставить при себе. — Прости, наверное, зря я всё это… — Нет, нет, — пролепетала она. — Спасибо, что рассказал. Я не знала, что всё настолько… Страшно. — Теперь ты понимаешь, что у меня не было выхода. Мы не имели права и дальше быть вместе, словно это нормально. — Здесь я не согласна с тобой. Джон хмыкнул. — Раскачиваться в петле на обозрение толпе было бы куда правильнее и занимательнее. — Ты сгущаешь краски, — она налила себе ещё чая и сделала глоток. — О вас никто не знал. Над вами никогда не висело угрозы. — Верно. Но только потому, что я этим разрывом не допустил, чтобы угроза когда-либо возникла над Александром. — И вдобавок разбил ему сердце. Лоуренс прикусил губу. — Страшной является не угроза, которой не существовало. Самое страшное — давление, которое преследовало вас. И знаешь, Джон, вместе было бы проще с ним справиться. — Ты винишь меня в том, что я всё бессмыслено разрушил? — Ни в коем случае, — она нахмурилась, как будто Джон её оскорбил. — Если ты принял такое решение, значит ты не мог по-другому. Ты бы съел себя изнутри. И всё же… — Мне не стоило так поступать с Александром. — Именно. — Может это и к лучшему. Он постарается всё забыть как можно скорее, избавиться от воспоминаний обо всём, что было между нами. — Очень в этом сомневаюсь, Джон. Алекс пытался тебя остановить? Лоуренс уставился в чашку остывшего чая, уже с минуту размешивая остатки сахара. Он запустил руку в волосы, голос прозвучал едва слышно: — Он сказал, что любит меня. Не влюблён, не неравнодушен, а именно любит, — Джон зажмурил глаза, сжал пальцы, едва ли не вырывая волосы с головы. — А я промолчал. И вновь начал твердить о том, что мне стоит уехать. — А ты любишь его? — Разве это теперь имеет значение? — Более, чем ты можешь представить, — строго бросила она. — Я… Я никогда не думал об этом, как о… любви, — он вздохнул. Даже мысль о подобном вызывала мелкую дрожь в теле. — Но мне казалось… Между вами была такая забота, трепет. Это словно само собой разумеющееся! Джон улыбнулся. — Не всегда это приравнивается к любви. Это… намного сложнее. Марта нервно поджала губы. На её щеках появился едва заметный румянец. — И всё же, — продолжила она, — ты не ответил на мой вопрос. Джон прикрыл веки. Перед собой он видел Гамильтона с его непослушными волосами и сияющим взглядом. В голове мелькали их прикосновения, поцелуи, секс. Но всё это не то. Целовался он и с Робин в свои тринадцать, занимался сексом с едва знакомыми людьми, впавший в отчаяние после Фрэнсиса. Но там не было даже симпатии. Лоуренс вспоминал, как безгранично важно ему было узнать каждую мысль Александра, его мнение насчёт любого вопроса. Его хотелось слушать хоть всю ночь напролёт, наплевав на сон. Быть рядом, даже не прикасаться, а попросту держать его в поле зрения, стало залогом личного спокойствия Джона. Лоуренс не мог смотреть, как Александр изводил себя бессонными ночами и нечеловеческими объёмами работы, поэтому спешил затащить его в кровать, чтобы тот вздремнул хоть лишний час. Хотелось знать его прошлое, избавить от тревог, помочь справиться с проблемами, которые он тащил за собой долгие годы. Хотелось уберечь Александра от любых невзгод, на которые только мог обречь его этот мир. Джон желал стать частью его жизни, превозмогать невзгоды, быть рядом, прикасаться, целовать и… любить. — Я никогда не говорил этого другому человеку, — отрешённо произносил Джон. — Чувства, которые я испытывал к другим мужчинам… Я даже не знал, как их назвать. Это ведь не любовь, не любовь! Не может ведь быть любви между людьми одного пола! Это… Это бред. Он судорожно качал головой, голос сорвался на крик. — Неправда. Всё это неправда, ты и сам понимаешь, — Марта обхватила ладонями одну его руку, пыталась образумить. — Разве можно это назвать любовью? Любовь — не влюблённость, не помешательство, не похоть. Это что-то большее. И разве ты встречала хоть где-нибудь, в книгах, в сонетах, в истории, чтобы чувства между двумя мужчинами назывались именно любовью? Зачастую это как раз-таки влюблённость или животное влечение. Но не любовь. — Чепуха. — Это похоть, грех. Как любовь может называться грехом? — Это не грех! Ничего плохого, ничего дурного в твоих чувствах нет! — Марта, я наизусть знаю Библию. Я помню, как сотню раз перечитывал, запомнил на всю жизнь, что мужеложество — это такой же грех, как воровство, как убийство, как… — Это древняя книга. Так многое изменилось, так многое меняется и теперь! Многое из Библии со временем теряет смысл. Люди сами постоянно меняют своё отношение к тем или иным сказаниям. Так стоит ли ломать себя, всю жизнь страдать из-за своей природы из-за книги, что через десяток лет будет не раз переписана и изменена в угоду людям? — Это неправильно, Марта, — Лоуренс даже ухмыльнулся, удивлённый отверженностью девушку критиковать Библию только чтобы успокоить его. — Почему же неправильно? Разве ваши чувства чем-то плохи? Кому ты сделал плохо своими чувствами к Алексу? Кому принёс вред? Вы просто были счастливы! — Это слабость. — Это любовь! Как же ты не понимаешь? — она внезапно ударила кулаками по столу. Раздался звон сервиза, чай заплескался в полупустых кружках. — Забудь про эти глупые пару строчек, написанные тысячу лет назад. Забудь о безмозглых людях, которые смеют упрекать других в том, над чем они не властны. Забудь о прошлом, в которое ты возвращаешься из раза в раз. Прошу, забудь о том, что подумают другие. Думай о том, что приносит радость тебе, что ты хочешь, о чём мечтаешь. У тебя есть столько возможностей, чтобы быть счастливым. Зачем их упускать? Лоуренс закрыл глаза, набрал в грудь воздуха. Конечно, люди вокруг и церковные учения имели свой вес в его отношении к собственным чувствам. Но стоя в тесном коридоре квартиры, озвучивая своё решение Гамильтону, Лоуренс думал в первую очередь о другом. — Александр мог пострадать, если бы кто-то узнал! — голос Джона надрывался, внутри всё кипело, голова кружилась. — Думаешь, ему теперь лучше в одиночестве? — Он будет в порядке. Со временем он поймёт, что так было необходимо. Он будет благодарен. — Он несчастен! Он любит тебя, души в тебе не чает… Я видела, как он смотрел на тебя, я запомнила его взгляд. Неужели ты не понимаешь, как для него это было важно? Я провела с ним один вечер и этого хватило, чтобы стали очевидными его чувства к тебе. Это не мимолётная влюблённость, не временный интерес и не похоть. И знаю, я вижу, что и ты его любишь, но боишься сказать это слово. Ваши чувства не пройдут так скоро, как ты думаешь. Это невозможно, Джон. — Так будет лучше, — неумолимо повторял Лоуренс. — Кому? — Всем. — Это бессмыслица. — Марта, ты не понимаешь, — ему хотелось кричать, вопить, сердце билось быстро, всё внутри сжималось от тоски и отчаяния. — Это не драматическая пьеса, не романтическая книга. Это жизнь. А в нашей жизни слишком много опасностей. Я и Александр не можем быть вместе, как любые другие люди. Один неверный шаг может стоить нам жизней! Я не мог, не имел права ставить его под угрозу. Да, мне хорошо с ним, да, я люблю его! Но именно поэтому и уехал. Чтобы защитить. — Возможно вы и отличаетесь, возможно над вами и могла висеть угроза… Но не стоило сдаваться. Трудности есть у всех. Все встречаются лицом к лицу с проблемами, всем тяжело. Из препятствий и состоит наша жизнь. И уж лучше иметь рядом человека, с которым хочется пройти сквозь огонь и воду. Солнце садилось. Вечерний воздух похолодел, поднялся ветер, развевающий платье Марты и стремившийся сорвать шёлковую накидку с её плеч. Мэннинг поднялась с места, подошла к Лоуренсу и взяла его за руку. — Любовь встречается так редко, Джон. Ты неимоверно везучий, если удалось встретить того самого человека, — она отвела взгляд в сторону, глядя на пылающий оранжевыми красками горизонт. — За такую любовь можно и побороться.***
За неделю поисков Джону успели предложить две вакансии. Это казалось отличным результатом, но Лоуренс не спешил тут же наниматься на работу. Должности казались чересчур простыми, у него всё ещё оставалась бы большая часть дня свободной, а значит пришлось бы ютиться в поместье. Он считал, что если поискать ещё неделю-две, то он отыщет идеальную работу, которая будет отнимать много времени и платить будут достаточно, чтобы Джон полностью содержал себя на собственные деньги, а не на деньги Генри. Порой зарождались мысли и вовсе уехать из особняка и снимать какую-нибудь комнатушку над таверной. Но столь заманчивое желание приходилось пресекать. Джон не имел желания разрывать отношения с отцом. Что-то сдерживало его, говорило закрывать глаза на все разногласия и обиды. Возможно, это что-то называлось семейными узами. После очередного дня, посвящённого поискам работы, Лоуренс заскочил в трактир. В переполненном помещении, среди заядлых пьяниц и уставших рабочих Джон вдруг встретил друга детства, Оливера Уэйна. За встречей оба делись новостями, что накопились за года разлуки. Раньше их компания была неразлучна: Джон, Оливер и Бенедикт. Но детство прошло, и в возрасте восемнадцати лет все разъехались по колониям для учёбы в колледжах. Пугало, как быстро текло время. Поражала, как изменились они сами с юных лет. Джон пророчил в юности, что Оливер станет учёным-затворником или молчаливым изобретателем, но по итогу сильно удивился, когда узнал: Уэйн зарабатывал на жизнь ткацкой промышленностью. Совсем недавно он перенёс производство из большой Вирджинии в Пьермонт, где рабочая сила ничего не стоит, конкуренции не существует, а сырьё всегда в изобилии по самым низким ценам. — Ткачи в Пьермонте быстро отыскались, даже суток не прошло, как я нанял своих теперешних работников, — задорно рассказывал Оливер, не отводя глаз от собеседника. — Но вот с учётом финансов у нас беда! Я нанял мальчишку, едва выпустившегося из колледжа, но он слишком рассеянный. Я прошу его заказать сорок фунтов шерсти — он заказывает четыре. Прошу посчитать расходы и прибыль за месяц, он теряется и даже это не в силах сделать. Так ведь не может продолжаться. Может у тебя знакомые есть? Лоуренса словно молнией ударило. Если это не было судьбой, то чем же ещё? Джон прекрасно помнил, как свои дни в конторе отца проводил за разгребанием бумаг, счетов, бесконечных цифр и процентов. Клиентов не было совсем, поэтому, чтобы хоть чем-то себя занимать, Лоуренс разделывался с бухгалтерией отца. Генри не возражал, даже поддерживал помощь сына. Наверняка просто не хотел нанимать в штат новое лицо, которому придётся платить. — Я сам могу тебе помочь, — произнёс Джон. — У меня есть опыт, умею оформлять документы, не раз этим занимался. С подсчётами и вовсе вопросов нет. Лицо Оливера тут же озарилось. — Если так, то это просто замечательно! Джон, уж кого-кого, а тебя я бы нанял не задумываясь. Слушай, придёшь ко мне завтра… Он начал в подробностях описывать дорогу до своей мастерской, рассказывать, что примерно он будет обязан делать и какая работа поднакопилась. И сам Лоуренс был готов расплыться в улыбке. Простое везение, никак иначе — и вот у него работа, которую он представлял в своих самых лучших фантазиях. — Я рад, что мы встретились, — продолжал Уэйн, когда дела о работе отошли на второй план. — Я постоянно вспоминал наше детство. Воспоминания до сих пор такие яркие, тёплые… — И я скучаю по тем временам. Всё было так просто! Едва ли мы задумывались о чём-то серьёзном. — Всё бы отдал, чтобы вернуться в те года. Вновь днями ошиваться по городу, гулять по лесу, бездельничать с тобой, с Марком, с Беном. Холодная дрожь пробежала по спине Джона при упоминании Бенедикта. — Про Бена, — тихо произнёс Лоуренс. — Может ты знаешь или нет… — Знаю. Джон опустил взгляд. Щёки горели, точь в точь как от стыда. — Я даже не подозревал об этом, — словно оправдываясь, говорил Лоуренс. — Не догадывался, что он испытывал склонности к мужчинам. Не догадывался, что у него могли быть связи с женатым человеком… — Я тоже не догадывался. Но даже если бы и подозревал, то какая мне к чёрту разница? Он был нашим другом. Он был милейшим человеком. Кому сдалось то, что он спал с мужчинами? Не мне уж точно. Лоуренс молчал. Оливер смотрел в пол. Они молчали пару минут, прежде чем Уэйн поднял кружку пива, полную до краёв, и звонко произнёс: — За Бенедикта Раша, благородного человека и верного друга.***
Работа у Уэйна оказалась манной небесной. То ли звёзды сошлись, то ли Джону невероятно повезло, но всё сложилось как нельзя лучше. Задач было много, засиживаться приходилось допоздна. При этом работу нельзя было назвать однообразной или элементарной. Лоуренс не скучал. Атмосферу разбавляли разговоры с другом детства. Часто в памяти всплывала контора, где Джон постоянно перешёптывался то с Александром, то с Виктором. Он уже был не в силах гнать эти мысли. Встречи с Мартой стали реже. И причиной тому Джон видел не только новую работу. В первые дни, первые недели после прибытия в Пьермонт, Мэннинг окружила его мягким, уютным одеялом заботы и бесконечного внимания. Всё было для Джона, всё было про Джона. Но со временем тот угрюмый, безутешный Лоуренс исчез. Было очевидным, что к этому руку приложила именно она. Встречаясь с Мартой, Джон замечал, что ведёт она себя по-другому. Стала живее, веселее. Признаться, Джону уже самому надоело, что каждый разговор обязательно был о нём и его чувствах. Мэннинг наконец начала делиться собственным внутренним миром. Запомнился один вечер, когда она без умолку говорила. Перед этим она прочитала про учения Эпиктета и теперь рассказывала об этом с огнём в глазах, вдохновлённо и восхищённо: — Странно, что я сама не пришла к этим мыслям. Да, они просты, но в этом их прелесть! Важно не то, что нас окружает, не мир и не вещи. Мы их не контролируем, у нас нет власти над миром вокруг нас. Но у нас есть власть над собой, над своими чувствами и действиями. Важно то, как мы к вещам относимся. — То есть, если все люди встанут против меня, если меня изобьют на улице, то мне надо лишь улыбнуться, пойти дальше своей дорогой и тогда я буду счастлив? — ухмыльнулся Лоуренс. — Не совсем, но очень близко, Джон! Ты принимаешь факт того, что окружающие могут быть жестоки и когда они таковыми оказываются, тебя это не расстраивает. Ты знал о жестокости до этого. Ты не можешь изменить людей, это не в твоих силах. А над тем, что тебе не подвластно, не стоит и задумываться, а принимать, как данность. В тот день он слушал и слушал её, впитывал каждое сказанное слово и не мог не признавать, как чудесно преображается человек, разговаривая о чём-то, что его увлекает. Порой Мэннинг отказывала в встрече, так как у неё имелись другие планы. Джону пришлось с удивлением признать, что у Марты есть собственная жизнь, с друзьями, подругами и занятиями, где нет места Лоуренсу. Интересно, что в первые недели о личной жизни она и не заикалась. Встречи становились всё реже и реже, пока для Джона не осталось всего два вечера на неделе — во вторник и субботу. Нельзя было не заметить, что мысли Джона больше не крутились только вокруг собственных проблем. Благодаря работе он отвлекался, думал о чём-то далёком от одних и тех же размышлений. С каждой новой встречей, Марта всё меньше расспрашивала и больше рассказывала. Хотя и спрашивать было нечего — она и так всё знала.***
Однажды Марта повела Джона на прогулку в рощу. По дороге к ним прибилась собака. Черная, с висячими ушами, она всё время крутилась возле ног Джона, не давая ему спокойно сделать и шагу. Она виляла хвостом, звонко гавкала, цеплялась за него лапами. Внимание и Лоуренса, и Мэннинг было сосредоточено на собаке. Они едва ли не забыли обо всём, о чём хотели поговорить, что обсудить. Минут десять собака следовала за ними, а затем резко развернулась и убежала назад. Лоуренс и Мэннинг даже расстроились. Ещё в детстве Джон успел изучить каждый закоулок маленького Пьемонта вдоль и поперек. Все улицы города, каждый дом, паб, магазин и лавка были знакомы настолько, что смотреть на них становилось тошно. Хоть Лоуренс и прекрасно знал лесную местность возле собственного дома, настоящим открытием для него стало наличие рощи на противоположном конце города, недалеко от поместья Мэннингов. Прежде ему не приходилось там бывать, но Марта восторженно рассказывала о красоте этого места и стала часто водить туда Лоуренса на прогулки. На природе видеться было особенно приятно. Глаз радовала окружающая зелень, блестящая, переливающаяся на солнце, а свежий, влажный воздух опьянял, заставлял забыть о заботах и просто наслаждаться моментом. Марта не прекращала улыбаться, говорила о подруге детства, которая совсем недавно приезжала в город, и они замечательно провели время вместе. Джон слушал её с неподдельным интересом. Казалось бы обычный рассказ о человеке, которого он никогда не знал и вряд ли узнал бы. Пропусти все эти слова мимо ушей — ничего не потерял бы. Но Лоуренс не мог не слушать, как увлеченно, как радостно Марта делиться воспоминаниями. Он задавал вопросы, ему вдруг безумно интересной стала жизнь Делайлы Моррисон, которая вышла замуж за торговца из Северной Каролины, а теперь открывала собственную лавку с ювелирными изделиями. Так много подробностей, совсем ненужных, но он сам продолжал их уточнять и переспрашивал. Ещё какой-то год назад он бы ворчал о женщинах с их постоянными бесполезными разговорами и отрицал бы любую форму общения с представительницами противоположного пола, не считая Рэйчел и сестру. Но теперь с той самой Мартой, которую он изначально презирал за одно её существование, он готов был провести не один час в обсуждении тех самых «глупых» тем. Теперь они не казались пустой тратой времени. Скорее они стали отдушиной для Джона. Лоуренс не забивал голову проблемами, а забывал о них и скорее предпочитал гадать, как это муж Делайлы мог забыть об их годовщине. Засыпанная листьями и ветками лесная дорога вела к мосту из белого камня, построенного над быстрой узкой речкой. — Остановимся здесь, — произнесла Марта, прислоняясь к перилам моста. Джон пожал плечами и встал рядом с ней. Он опустил голову вниз, обращая взгляд на реку. Вода журчала, разлетались брызги. Лоуренс вновь посмотрел на Марту. Её тонкие руки свободно лежали на холодном камне, подбородок она задрала вверх, глаза закрыла, а дыхание затаила. На небе не было и облака, солнечные лучи отливали золотыми оттенками, падали прямо на лицо Мэннинг, озаряли её бледную кожу и растрёпанные волосы, заставляя их светиться. Джона вдруг всего передёрнуло, кровь в жилах застыла. Он в одно мгновение перенёсся из живописного леса на краю Пьемонта в маленькую квартиру Нью-Йорка. Перед Лоуренсом возник образ рыжеволосого мужчины, который любил встречать закаты точно в таком же положении, как и Марта сейчас. Александр подходил к окну в гостиной, клал руки на старый деревянный подоконник и разворачивался прямо к заходящему солнцу. Он закрывал глаза, выравнивал дыхание, губ касалась улыбка. В Нью-Йорке не каждый день оканчивался красочным закатом, часто небеса были затянуты облаками. Да и не всегда удавалось найти лишнюю минутку в напряжённом графике. Но если обстоятельства складывались благоприятно, Гамильтон не упускал возможности, а Джон вместе с ним. И если Александр любовался закатом, то Лоуренс скорее любовался Гамильтоном. В золотом свете его черты имели особое очарование: веснушки ещё ярче выделялись, тени очерчивали впалые скулы, медные волосы переливались, играли совершенно новым цветом и весь образ его приобретал свечение и точно загорался пламенный нимб над головой. И глядя на Марту, этот образ всплыл в сознании и теперь вряд ли мог покинуть Джона в скором времени. Лоуренс почувствовал жуткую тоску, ноющую в груди. Как бы он хотел оказаться рядом с Александром, в таком же прекрасном месте, в такой же идеальный закат и притвориться, что ничего другого не существовало. Есть только они вдвоём, а грубых людей и их жестоких правил не существует. Как всё могло быть просто, окажись всё чуть иначе. Его чувства не могли не отразиться на лице. Когда Марта распахнула веки и только взглянула в его сторону, то и сама помрачнела. Она превосходно изучила Джона, его поведение и выражения лица. Мэннинг поняла всё мгновенно. — Ты жалеешь, что уехал? Марта уже не церемонилась, спрашивала в лоб, так как знала — Джону это не в тягость. Ему скорее именно это и надо было. — Не знаю, — ответил Лоуренс едва слышным голосом. — У меня не было выбора. Я был обязан это сделать. Если бы я не покинул Нью-Йорк, кто знает, какие проблемы свалились бы на наши головы. Щёки Марты стали багровыми, её взгляд метал молнии. — Неужели ты в самом деле считаешь верным сбежать от проблем, от ответственности? — она звучала чересчур резко, едва ли не с прямым упрёком. — В прошлый раз, с Фрэнсисом, это было твоё решение всё оборвать? — Ты ничего не знаешь о Фрэнсисе, — холодно произнёс Джон. — Я не хотел расставаться с ним. Это было только его желание. Мэннинг не смогла скрыть смущение на своём лица. Она пыталась сохранять невозмутимость в голосе: — Ты не рассказывал мне об этом. Ты мне ничего не рассказывал о Фрэнсисе. Я только его имя знаю. Джон облокотился на каменную перегородку, вглядываясь в несущееся течение реки. Ему казалось, что он и так много болтает. Слишком много. — Ты за эти два месяца узнала обо мне больше, чем кто-либо из знакомых мне людей. Я… я и вовсе не привык делиться с кем-то своей жизнью, тем, что у меня на уме творится. — И как тебе жилось все эти годы? Спокойно было на душе, в голове? — Нет. Марта подошла ближе. Она смотрела куда-то вдаль, на лес, верхушки деревьев которого сверкали под палящими лучами. Лоуренс усмехнулся своим мыслям и покачал головой, прежде чем произнести: — Честно говоря, я впервые не чувствую груза на сердце. Не знаю… Когда я выпаливаю тебе всё, о чём думаю, абсолютно всё, что меня тревожит в тот момент, я вскоре забываю о тех мыслях, что прокручивал в голове тысячу и тысячу раз. Мэннинг уставилась на него, удивлённая и поражённая. То, что ей казалось самой банальной истиной, для другого было настоящим откровением. — Может ты до сих пор не осознал, что я готова при любых обстоятельствах выслушать тебя. Всегда, на какую только пожелаешь тему. И я вижу, когда ты хочешь чем-то со мной поделиться, но по какой-то причине не решаешься. Всегда вижу, даже если и не говорю об этом. Джон ухмылялся, удивляясь самому себе, что так сблизился и открылся девушке, с которой изначально не хотел иметь ничего общего. — Ты ведь начал говорить про Фрэнсиса. Ты хотел забыть его. Но рассказать почему, что между вами произошло, ты не счёл необходимым. — Всё так сумбурно, я сам не знаю, как это связать. — Начни с самого начала. Так будет проще. Джон молчал, пытался собрать в памяти все те мельчайшие крупицы, которые у него сохранились. Лоуренс ведь так давно, так упорно старался избавиться от каждого воспоминания, связанного с Фрэнсисом Кинлоком. К сожалению — или всё-таки к счастью — сделать это у него так и не вышло. — Как вы познакомились? — Я знал его лет с десяти. Сначала мы общались совсем мало. Видели друг друга в общих компаниях, но не скажу, что мгновенно завязалась дружба. Уже лет в тринадцать мы стали чаще проводить время вместе, поняли, что похожи. Кинлон обожал Цицерона, вслух зачитывал его трактаты. У него была эта книжка в красивой красной обложке, почти новая, с которой он не расставался. Таскал её повсюду и начинал читать, как только случай подвернётся. А я сидел, слушал его, взгляд не смел отвести и на мгновение. Но меня самого больше захватывали мифы Древней Греции. Фрэнсис не замолкал о гениальности Цицерона, а я об очередной истории, которая казалась просто дикой для мира, в котором мы живём сейчас. — Античность вас объединила, — мечтательно протянула Марта. — Если бы не наша тяга к древности, неизвестно, сошлись бы мы вообще, — слабая улыбка тронула губы Лоуренса. — Мы круглые сутки проводили рядом и нам было мало. Я помню, настолько неприятным стало известие, что семья Фрэнсиса переезжает в Принстон и не собирается возвращаться в Пьермонт. Он сам не хотел уезжать, пытался переубедить своих родителей, но всё было давно решено. И я помню ту последнюю ночь перед отъездом. Я улизнул из дома, чтобы провести наши последние часы с Фрэнсисом вместе, — Джон опустил голову и сжал губы. — Мы поцеловались. Уже тогда, в свои четырнадцать, в тот самый момент прощания я решил, что поеду учиться в колледж в Принстон. — Выбрал колледж только чтобы быть рядом с ним? С человеком, которого не увидишь несколько лет? — Знаю, это глупо, легкомысленно. Но что можно было ждать от влюблённого мальчишки? — Неужели за это время никто из вас не встретил кого-то другого? Это ведь такой возраст, когда каждый месяц сходишь с ума по новому человеку. — Нет, нет, то чувство, что между нами зародилось, было для нас чем-то особенным, невозможным и прекрасным. Оно было чем-то абсолютно новым, тёплым, так ещё и взаимным. Мы писали письма пачками, отвечали мгновенно, часами выжидали посыльного. Каждое письмо я хранил, как сокровище, складывал в ящик стола, пока в том ещё оставалось место. Наши мысли были только друг о друге, ведь это первая, самая первая настоящая влюблённость. А как я ждал поступления, как волновался, что меня не примут и я не смогу видеться с Фрэнсисом! — Но тебя, конечно, приняли. — Приняли. Я переехал в арендованную квартирку в Принстоне и настало самое счастливое время моей жизни. Фрэнсис учился вместе со мной на юриспруденции, мы виделись каждый будний и выходной день, гуляли до ночи, вместе засиживались в библиотеке и использовали любую возможность, чтобы провести время вместе. Мы были влюблены по уши, не думали ни о риске, ни о последствиях и попросту наслаждались каждым прожитым днём. Я не был более счастлив ни прежде, ни после тех совершенно беззаботных двух лет. Сейчас я не понимаю, как мы смели вести себя настолько легкомысленно. Было столько случаев, когда нас двоих могли застать и неизвестно, чем бы всё кончилось. Мы целовались прямо в коридорах колледжа, Фрэнсис часто оставался ночевать в моей квартире, где соседи прекрасно нас слышали сквозь тонкие стены… — Джон вдруг прикусил губу, взволнованно взглянув на Марту, но её, похоже, ни капли не смущали такие подробности. Лоуренс продолжил: — Мы были просто детьми, безумно увлечёнными детьми, которые плевали на весь мир. Очевидно, что нас замечали. Если и не могли сказать точно, что происходило между нами, то за спинами постоянно шептались. Отцу даже писали то ли преподаватели, то ли его знакомые, и посвящали во все слухи, что крутились вокруг меня. Так и получилось, что два беззаботных года кончились. На третьем году та юношеская страсть, та ненасытность и безумие, стали постепенно исчезать. На их месте появились забота, теплота, уважение, нежность. Мы стали в разы осторожней. Научились сдерживать чувства на публике. Возможно, это случилось из-за страха сплетен и разговоров. — Или же вы просто повзрослели, — ухмыльнулась Марта, положив голову на сложенные руки на перилах моста, и заворожённо смотрела вверх на Джона. — Может и так. Сначала действительно казалось, что отношения становятся крепче. Но время шло, я чувствовал, что Фрэнсис отдаляется от меня. Настал четвёртый год обучения, когда все мысли были об учёбе, не было и минуты покоя. Мы редко, крайне редко виделись. Однажды, ближе к концу учебного года выдался свободный день, и Фрэнсис пригласил меня к себе домой. Я пришёл к нему воодушевлённый, что впервые увижу его за столь долгое время, — Лоуренс замолчал, воспоминания всплывали в голове, заставляя сердце вновь трепетать. — Увидев Фрэнсиса, я поцеловал его. Он от меня быстро отстранился, но тут же натянул улыбку. Я знал по его лицу, что что-то не так. Он сказал, что хочет поговорить, пригласил к себе в комнату. Я присел на его кровать, смотрел, как он взволнованно ходит передо мной, улыбается и не знает, как начать. Потом резко остановился, повернулся ко мне лицом, глубок выдохнул и выкрикнул «Я помолвлен!». Лицо Мэннинг вытянулось, её плечи напряглись. Она видела, как побледнело лицо самого Джона, слышала его дрожащий голос, но не смела вставить и слова. — Я не помню, что творилось у меня в голове в тот момент. Я больше не слышал, что говорит Фрэнсис. Я видел, как двигаются его губы, он наверняка рассказывал про ту девушку. Но я не мог, не хотел слушать. Он достал из кармана камзола крохотный портрет, показал мне. Я ничего не разглядел, в глазах всё плыло. Я… Джон осёкся, замолчал и отвернулся от Марты. В горле встал ком. За прошедшие годы он бесконечное множество раз прокручивал в голове тот разговор, но произносить это вслух оказалось сложнее, чем Лоуренс мог подумать. Глаза жгло, но он не хотел поддаваться и пытался успокоиться. Мэннинг осторожно подала голос: — Ты чувствовал, что тебя предали? — Да, да, это именно то, что я чувствовал! Он полгода был знаком с той девушкой, но не сказал и слова о ней. Днём он спокойно гулял с ней по городу, планировал, когда и как сделает ей предложение, а вечером приходил ко мне, целовал меня, спал со мной. И вот я сидел перед ним, задыхался, а он светился от счастья, рассказывая как прекрасно он вскоре заживёт вместе с ней. Я начал кричать всё, что было у меня на уме. Он разозлился, даже обиделся. Сказал: «Я думал, что ты обрадуешься за меня». После этого слова вновь стали вылетать из моего рта, но я совершенно не помню, что говорил. Я вскочил, кричал на него, он на меня. Фрэнсис схватил меня за лацканы кафтана, продолжал орать и трясти меня, чтобы хоть как-то привести в чувства. Хотелось рыдать, но я не мог позволить ему увидеть меня в таком состоянии. Хотя прежде мы были друг для друга жилеткой для слёз. Не помню, как долго это продолжалось. В конце мы просто сорвали голоса. Он сказал мне напоследок «Ты тоже однажды встретишь девушку и поймёшь меня. Это всё юношеское, всё это несерьёзно. И у тебя всё пройдёт». — О, Джон… Марта положила ему ладонь на плечо, мягко приговаривая: — Мне жаль. Мне так жаль. Он же наверняка сказал это на эмоциях, он не имел это… — Это он и имел в виду, — тут же отрезал Лоуренс. Мэннинг сжала губы. Она больше всего на свете хотела помочь Джону, но теперь не знала, правильно ли делает, заставляя его вновь переживать все те ужасные моменты. Лоуренсу было неприятно. Воспоминания, которым уже несколько лет, прожигали сознание так, словно всё произошло только вчера. Он мог бы уже остановиться, закрыть тему и не возвращаться к ней. Но Джон помнил, что так было всегда. Всегда трудно открываться, обнажать перед Мартой свои чувства. Но вскоре всё утихало. После того, как он рассказал Мэннинг о Робин, спустя несколько недель, вспоминая о той маленькой девочке, он больше не чувствовал былых сомнений и сожалений. Теперь Джон принимал произошедшее как факт. Да, это произошло. Да, он вёл себя не лучшим образом. Но это случилось много лет назад, ничего уже не поделаешь, поэтому единственное правильное решение — смириться и жить дальше, не оглядываясь на ошибки далёкого прошлого. Так может у него получится провернуть подобное с воспоминаниями о Кинлоке? — После его слов я сразу покинул дом, — наконец продолжил Джон, обрывая чересчур затянувшееся молчание. — Я бежал до своей квартиры, больше не мог сдерживать слёз. Оказавшись внутри, я помчался к столу, в котором хранил все письма от Фрэнсиса. Я притащил их в Принстон, потому что с ними были связаны одни из теплейших воспоминаний моей жизни, они стали символом. А теперь символ обесценился. Потому что Фрэнсис обесценил всё, что было между нами. Он решил, что наши отношения были глупостью, детской забавой, из которой он вырос. Он решил это за меня! Я порвал все письма. К тому моменту, под давлением отца, из-за постоянных слухов, во мне засели сомнения, что чувства к Фрэнсиса могут и вправду быть неправильными, греховными. Но я успешно отсеивал подобные мысли, так как мы были влюблены, я знал, что он уважает, ценит меня, не считает нас ошибкой. А потом Фрэнсис оказывается помолвлен. И все аргументы, которыми я был способен защитить себя, оказались разрушены и развеяны. Всё сломалось. Внутри меня всё сломалось. На меня что-то нашло, я взял нож для бумаги, я… Он замолк. Стоило ли продолжать? Он взглянул на перепуганное, взволнованное лицо бедной Марты. Она и так переживает за него, а после такого неизвестно, как она отреагирует. Но если умолчать, Джон вновь окажется тем, кто не способен открыться даже самым близким, не позволит и раз в жизни выпустить чувства наружу и будет вынужден хранить боль внутри всю оставшуюся жизнь. Лучше показать, чем рассказать. Джон стянул с себя кафтан, закинув его на белый камень моста. Марта наблюдала за ним с широко распахнутыми глазами. Он заставлял себя смотреть на неё. Лоуренс молча задрал вверх левый рукав рубашки, оголяя перед Мэннинг свой самый постыдный секрет. Постыднее его чувств к Фрэнсису, к Александру. Марта вздрогнула, прикрыла рот ладонью. — Боже, — она вздохнула, подошла ближе, прикоснулась к бледной коже, которую рассекали ещё более бледные ребристые полосы. Глаза Мэннинг бегали вверх и вниз, глядя то на лицо Джона, то на его шрамы. Она мягко прикасалась к ним своими крохотными пальцами, изучая каждый из семи следов, оставленных ножом. Марта ничего не говорила, просто разглядывала руку Лоуренса, неизвестно что выглядывая там. Джон не мог понять, что именно она думает по этому поводу: отвращение, жалость, страх за его жизнь? Спросить он тоже не решался. Время мучительно тянулось, во рту у Лоуренса пересохло. Возможно, он слишком поспешил, открывая перед Мартой столь неприятную часть себя. Его щёки начали гореть. Джон взялся за рукав, желая его наконец опустить, но Марта не позволила это сделать, вцепившись в его локоть. Сделала она это на удивление больно. — Могу я спросить? — произнесла Мэннинг. — Конечно, что угодно, — пожал плечами Лоуренс, полностью готовый к предполагаемым вопросам. — Ты причинил себе боль, но не имел намерения себя убить, ведь так? Джон ожидал немного другого, но всё равно отнёсся спокойно, не выражая ничего на своём лице. — Если бы ты хотел покончить с собой, ты бы делал это здесь, — она провела пальцем вдоль предплечья Джона, повторяя изгибы выпирающей синей вены. — Но ты резал выше, поперёк. Ты просто хотел причинить себе боль… Наказать? Он молчал, уставился на неё круглыми глазами. Кивнул головой, почти непроизвольно. — Почему? — её голос оставался спокойным, но глаза блестели, брови нахмурены. Если приглядеться, то было видно, что губы её дрожали. — Не знаю. Всё смешалось, всё произошло в один момент, быстро, сумбурно… — Всё из-за того же, — протянула она, прекрасно зная источник всех страхов и сомнений Лоуренса. Он и сам знал, но не говорил, боялся, что в очередной раз пытался вызвать жалость. — Ты делал это ещё когда-нибудь? — Нет, это случилось впервые. Я не чувствовал боли. Но мгновенно пожалел, испугался того, что наделал. Я тут же обработал руку, всё перевязал. Я идиот, знаю… — Прекрати так говорить о себе! Здесь нечего стыдиться, Джон. — Как же, настоящий повод для гордости! Марта прожигала Лоуренса строгим взглядом, похожим на тот, которым постоянно награждала его Рэйчел в детстве. — Тебе хватило ума больше не причинять себе боль, ты остановился. Я рада, что всё закончилось на этих шрамах. Джон сжал челюсть, не выдержал и опустил взгляд на землю, не мог смотреть в глаза. Она поняла. — Это не всё? — она не убирала руки от белёсых рубцов. — Всё, что осталось. Другие, крохотные, неглубокие, давно исчезли, даже следов не осталось. — Долго это продолжалось? — Пару месяцев. Но это были царапины, не более. Александр не знал этого. Не то чтобы он спрашивал. Может рассчитывал, что Джон не станет ничего скрывать и наконец сам всё расскажет. Он помнил испуганное, растерянное лицо Гамильтона. Лоуренс впервые увидел его таким непонимающим, беспомощным. — Я не хочу, чтобы у тебя когда-либо возникали мысли навредить себе снова. Ты сильнее этого. — Когда я смотрю на себя, то вижу обратное, — он небрежно кивнул головой в сторону порезов. — Я слаб, настолько слаб, что только и умею, что жалеть себя, как я несчастен, как жестоко ко мне Провидение! — Если ты думаешь о себе в таком ключе, так оно и будет, — голос Мэнниг звучал резко и твёрдо. — Прими себя. Эти шрамы — часть тебя, часть твоего прошлого, которое привело тебя сюда, сделало тебя тем человеком, которым ты являешься сейчас. Прими свои шрамы, прими свою мысли, свои чувства, свою любовь. Если ты этого не сделаешь, то останешься несчастным и продолжишь жалеть себя всю оставшуюся жизнь. Об этом ты мечтал? Этого ты хочешь? Джон молча смотрел на Марту, на её раскрасневшиеся щёки и высоко вздёрнутые брови. Её пальцы больно впивались в кожу Лоуренса, скорее всего неосознанно. Мэннинг тяжело дышала, тёмные глаза стали ещё мрачнее. Воспринимать её не всерьёз было невозможно. — Что делает тебя несчастным, Джон? Твой отец, общество, мир вокруг? Сомневаюсь. Главная проблема в тебе самом. Что ты говорил про Фрэнсиса, про первые годы, проведённые вместе? Тогда ты был счастливым, самым счастливым человеком на земле! Тебе было плевать на других, ты жил для себя. Ты не задумывался о проблемах и они никогда над тобой не нависали. Но стоило тебе засомневаться, как всё пошло по наклонной. Мир был всё тем же, но изменилось твоё к нему отношение. Продолжая говорить, она аккуратно опускала рукав его рубашки, поправляла одежду, помогала накинуть обратно кафтан. — Если ты не захочешь перемен, то продолжишь погружать себя в страдания и самобичевание. Ты отверг Александра, человека, который тебя принимал и любил. Зачем ты это сделал? Говоришь, чтобы защитить его? Но так ли это на самом деле? Мне кажется, это очередная отговорка. Ты хочешь погрузить себя в одиночество, отвергнуть всех, кто готов принести в твою жизнь счастье. И ты делаешь это, потому… — Потому что я не заслуживаю счастья, — перебил он. — Потому что думаешь, что не заслуживаешь счастья. И лишь потому, что не способен влюбиться в женщину. — Но ведь это ненормально! — Ненормально винить себя за всё подряд. Особенно за то, что ты не в силах изменить. Ты чувствовал себя ненормальным, когда любил Фрэнсиса? Он промолчал. — Вот видишь! Ты наслаждался жизнью, делал то, чего желало твоё сердце и мир не казался таким уж страшным и жестоким. Если бы ты только позволил себе любить Алекса, если бы ты позволил любить себя… — Уже поздно. Я отверг его, вряд ли он пожелает вновь встретиться. — Ты… жалеешь, что уехал из Нью-Йорка? Она задавала этот вопрос не в первый раз, но теперь Джона словно окатило ледяной водой. Только теперь, стоя на узком мосту среди шумных лесов Пьермонта, Лоуренс осознал, что именно сделал, увидел всё глазами Гамильтона. — Я поступил с Александром так же, как Фрэнсис поступил со мной, — прошептал Джон, пока холодная дрожь покрывала его тело. — Я решил за него, посмел обесценить его чувства. Кем я себя возомнил?.. Он понял, что обрёк не только себя, но и Александра на одиночество. По мягкому выражению лица Марты можно было легко заметить её радость, что Лоуренс наконец сам пришёл к этим выводам. Она тихо произнесла: — Знаешь… Мне кажется, он сможет простить. Вам лишь надо во всём разобраться. Осознание медленно проявлялось в его голове. Сердце начало стучать сильнее. Лоуренс понял, чего желал больше всего на свете. Он хотел вернуться к Александру, чтобы вновь видеть его улыбку, целовать его губы и говорить с ним без умолку дни напролёт. Но между тем голос разума твердил, что этим мыслям суждено остаться фантазиями. — Он не простит. Такое нельзя простить. После всего, что я наговорил, после того, как поступил с ним, я не заслуживаю прощения. — Ты обязан сделать этот шаг. Пусть он и не простит, но ты извинишься, не позволишь Алексу чувствовать себя так же, как ты себя чувствовал после Фрэнсиса. Лоуренс больше всего на свете не хотел бы, чтобы Александр чувствовал себя подобным образом. Решение было принято, оспаривать его было невозможно, точно так же, как и отказаться от него. В груди становилось легче. До этого Джону постоянно казалось, что его лёгкие сдавливает неведомая сила, сжимает горло и не ослабляет хватку ни на мгновение. Но теперь он стоял на мосту, под ним бежала река, ветер играл с листвой клёнов, а сам воздух был столь чистым и приятным, что Джон растягивал каждое мгновение, вдыхал полной грудью и чувствовал, как летняя свежесть переполняет его. Он закрыл глаза, сконцентрировался на дыхании и не мог остановиться, не мог надышаться этим лесным воздухом. Джон выдохнул через рот, широко распахнул глаза, глянул в сторону Марты. Та, словно поражённый ребёнок, с интересом выглядывала рыбу, плещущуюся в быстрых водах. Сердце Лоуренса переполняли тепло, нежность. Он хотел бы выразить свои чувства и безграничную благодарность. Но вряд ли можно было это сделать с помощью слов. Джон не сдержался, прижал к себе Марту, обнимая её за плечи, как это всегда делала с ним Сара. Мэннинг тихо рассмеялась и обхватила его в ответ. Цветочный запах её волос успокаивал, дарил умиротворение и настойчиво вселял надежду, что всё будет хорошо.