***
Музыка играла так, что тяжело было расслышать собеседника. Мебель дрожала из-за десятка танцующих людей. Выпивка не заканчивалась, стакан всегда был полон. В голове пусто, ведь все заботы были оставлены за дверьми таверны. — Ну, Джон, рассказывай, — задорно произнёс Брекенридж, делая большой глоток из пивной кружки. — Ты так внезапно нас покинул — мы не знали, что и думать! В конторе все оказались завалены работой, поэтому поговорить можно было лишь вечером. — Дела были, — пожал плечами Джон. — Наверняка что-то серьёзное, — произнёс Виктор, мрачно поглядывая на Лоуренса. — Можно и так сказать. — Алекс сказал, что ты и вовсе не вернёшься. Гамильтон от предложения выпить отказался: чересчур занят работой. Но Джон теперь думал, что способность Александра быстро находить верные слова пригодилась бы на этом допросе как никогда раньше. — Что это за дела, из-за которых ты всё бросил, и словом не обмолвившись? — спросил Джеймс. — Скучные дела. Спешу разочаровать — у меня нет для вас захватывающей истории. Ни Брекенридж, ни Вагнер не выглядели удовлетворёнными уклончивыми бесформенными ответами. Виктор тихо подал голос: — Прости, Джон, но мне кажется, что ты нам не договариваешь что-то важное. Лоуренс смотрел на них непонимающе, придавая своему лицу абсолютное безразличие. — Просто семейные дела, — отмахнулся Джон. Он решил придать красок и подробностей рассказу в надежде, что хоть это его спасёт. — Мой отец серьёзно заболел. Я не мог оставаться в Нью-Йорке и срочно уехал. Ему стало лучше — я вернулся. Вот и вся история. Виктор смотрел на него исподлобья, часто хлопая глазами. Он только открыл рот, как раздался крик Джеймса: — Алекс выглядел так, словно вот-вот в петлю полезет! После твоего отъезда он на самого себя не был похож — ходячий мертвец, не иначе. Неужто его настолько расстроила болезнь чужого человека? — Почему бы не спросить у самого Александра, что его так расстроило? Джон залпом допил содержимое кружки и подал знак официанту, чтобы тот налил ещё. — Мы пробовали, — пробормотал Виктор. — Он с нами даже не разговаривал! Никуда не ходил, ни с кем не общался. Только в последнее время стал похож на человека. Но ты бы его видел два месяца назад — жуть! Сердце Джона сжалось. Нет, он не желал бы своими глазами лицезреть такого Александра. — Готов поспорить, что вы рассорились. Серьёзно рассорились, — Брекенридж повеселел. — Признавайся, Джон, кто у кого девушку увёл? Лоуренс выглядел ещё мрачнее, чем прежде. Коротко, изнурённым голосом он произнёс: — Давайте поговорим о чём-нибудь другом.***
Медленно, день за днём, Джон возвращался к той привычной жизни, которую имел неосторожность оставить. Это было неторопливое погружение в рутину, но не в ту серую, липкую, тошнотворную и удушающую, что сжимала его горло в Пьермонте, а в тёплую, комфортную вереницу событий, которые порой утомляют, но люди вокруг не позволяют углубиться в печаль и укутаться в тоску. Стоило затрепетать струнам скрипки под смычком, как Гамильтон бросал все дела, даже самые срочные, и усаживался в кресло в гостиной, чтобы слушать игру Джона. Лоуренс не отрицал, что пользовался этой слабостью Александра в минуты, когда сам безумно тосковал по любимому лицу, или когда Гамильтон чересчур увлекался работой и забывал об отдыхе. Соседи жаловались. Но порой даже хозяйка апартаментов, придя в квартиру, чтобы уведомить о жалобах, в итоге оставалась сидеть на диване и слушала «Лето» Вивальди в исполнении Джона. Лоуренс контролировал приёмы пищи Гамильтона, чтобы тот не пропускал их. Делать это было затруднительно из-за загруженности в середине дня и частого отсутствия Александра в конторе. Но пропускать завтрак и ужин Джон никогда не позволял и всегда заботился об объёмах порции. Результат стараний Лоуренса проявился незамедлительно. Со временем лиловые круги под глазами Александра стали менее заметны, а само его лицо больше не напоминало обтянутый тонким слоем кожи череп. Порой Джона тревожили косые взгляды со стороны коллег. Если Брекенридж и Вагнер после разговора в таверне старались меньше лезть к нему с вопросами, то Хармон Флойд за всё прошедшее время едва ли хоть слово ему сказал. Джон не мог сосредоточиться на работе, постоянно чувствуя на себе сверлящий взгляд Флойда. Лоуренсу порой хотелось вскочить, всё прояснить и больше не ощущать себя под прицелом. Но он никогда бы так не сделал — нечего объяснять. Джон нехотя сживался с мыслью, что придётся терпеть.***
Мрак затянул небо, гостиную освещали три свечи в канделябре. Голова Джона была запрокинута на спинку дивана, веки закрыты, но перед глазами мельтешили яркие узоры, случайные искры и вспышки. Гамильтон лежал у него на коленях, устремив взгляд в потолок. В худой руке он зажал деревянную трубку с тлеющим в ней табаком. Александр выпускал дым изо рта, улыбка не сходила с его губ. Впервые за целый месяц он согласился сходить выпить с Джоном. До этого Гамильтон твердил, что слишком загружен — клиенты не дают покоя. Лоуренс ничего не отвечал на его отговорки, прекрасно зная, что не в работе дело. Но он не переставал звать Александра и по-настоящему удивился, когда получил положительный ответ. — На этот раз миссис Кэннон нас точно выселит. Курить она запрещала. Помню, целых полчаса рассказывала истории, как не могла неделями от запаха табака в квартире избавиться, — произнёс Лоуренс. Его пальцы дотронулись до кожи Гамильтона, когда тот передавал трубку, и лёгкое прикосновение казалось настолько невероятным и блаженным одновременно, словно всё тело Джона пронзило зарядом молнии. Что-то ему подсказывало, что в трубке находился не только табак. — Брось, сыграешь ей на скрипке — она тут же растает и всё забудет, — смеялся Александр чересчур звонким смехом. Лоуренс не хотел сводить глаз с Гамильтона. В очередной раз затягиваясь, он всё с большим обожанием смотрел на него, заворожённый его широкими зрачками в полумраке. Ощущения обострились: голова Александра на его коленях казалась неимоверно тяжёлой, текстура ткани дивана ощущалась до мельчайшей ворсинки, прикосновение трубки к пылающим губам заставляло вздрагивать каждый раз. К разочарованию Джона, чувства и переживания сначала расползлись в одурманенном сознании, оставив пустоту в сознании, но затем столкнулись и переплелись в клубок сожалений, радости, страсти, желания, боли, смущения и растерянности. Он хотел заплакать, рассмеяться, поцеловать, закричать, петь, но тело парализовало и ничего из этого Джон не мог сделать. Лишь с губ его сорвался один вопрос: — Был ли у тебя кто-то? В смысле… После того, как я уехал. Лоуренс не ждал ответа — скорее возмущения и обиды. Будь он трезвым, то никогда бы не осмелился задать этот вопрос, не дававший спать не одну ночь. Александр взял трубку, приложился к ней губами, затянулся и выпустил дым. — Да, был. — Мужчина или женщина? — Разве это важно? Для Джона — да. — Нет, не важно. Гамильтон смотрел ему в глаза. Лоуренс и раньше догадывался, что Александр с кем-то переспал, и скорее нуждался в подтверждении очевидного. Наверняка поэтому он ничего не почувствовал после слов Гамильтон. — А у тебя? — разрушил тишину Александр. На свежую голову вопрос заставил бы Джона задуматься и помедлить с ответом. — Я поцеловал Марту, — сразу выпалил он. Брови Александра взметнулись. — Только поцеловал? — ухмыльнулся он. — Только поцеловал. А потом расплакался. Гамильтон разразился неестественно звонким смехом, который вызывал звон в ушах и точно разнёсся по всем апартаментам. Щёки Джона залились пунцовым оттенком. Но из груди его вырвался смешок и перерос в громкий смех. Лоуренс был благодарен неизвестной смеси трав в трубке, благодаря которой можно было без опасений говорить что угодно. Александр безуспешно пытался пускать кольца из дыма, пока рука Джона — незаметно для обоих — зарылась в запутанные рыжие кудри. Гамильтон не отстранился. Он передал трубку Лоуренсу. Джона продолжало раздирать любопытство, которое в их состоянии можно было не сдерживать. Бестактность легко оправдать помутнением рассудка. Ещё и неизвестно, что из обговоренного вспомнится утром. — Ты был только с одним человеком? — С несколькими. Не одновременно, конечно же, — произнёс Александр. — Ни с кем из них я не общался более одной ночи. — Помогло забыться? — Не совсем. Книги лучше справлялись с этой задачей. Я не раз перечитал Софокла, Платона… — Гомера, — вставил Джон. — Да, и Гомера, — улыбнулся он. — Я читал и думал, как здорово было бы сбежать от серых домов, от бесконечных стопок бумаг, покинуть Нью-Йорк, несмотря на мою безумную к нему любовь, и оказаться во времена Классической Греции, в Платоновской Академии. Или вот, — он размахивал руками над своей головой, пытаясь изобразить что-то только ему понятное, — только вообрази себя в мире олимпийских богов — великих, прекрасных, но таких человечных! Представь — нас бы окружала чарующая природа Греции, утончённая архитектура, величайшие умы, гениальные скульпторы. Мы бы стремились к гармонии и её же разрушали, прикоснулись к красоте и спорили о её природе! — Поклонялись бы Аполлону и Дионису, носили хитоны и венки из лавра, устраивали вакханалии… — Я бы восхитительно смотрелся в хитоне, — мечтательно протянул Александр и резко замолчал. Уже тише, с полнейшей серьёзностью он произнёс: — Как думаешь, было бы всё проще, если бы мы росли, окружённые рассказами об Ахиллесе и Патрокле, Зевсе и Ганимеде, Аполлоне и Кипарисе? Стекло оконной рамы дрожало и гремело с оглушающим грохотом из-за разбушевавшегося снаружи ветра. — Не знаю, Александр. Мы никогда не узнаем. Джон сделал глубокую затяжку, от которой в голове окончательно помутнело и глаза застелила чёрная пелена. К горлу подступил кашель, унять который не получалось. Лоуренс решил, что уж лучше задохнуться, чем снова погружаться во все невероятные, прекрасные и ужасные сюжеты, которые только способно предоставить воображение. Гамильтон с беспокойством смотрел на Джона, который вот-вот готов был выплюнуть свои лёгкие и остальные внутренности. Александр вскочил с дивана и на ватных ногах едва ли смог добраться до стола с кувшином. Он чудом ничего не перевернул, пока нёс стакан воды Джону. Сделав несколько глотков, Лоуренсу стало лучше, но отходить приходилось ещё минут десять, а горло к тому же ужасно жгло. — Знаешь, — прохрипел Джон, — даже хорошо, что мы ничего не узнаем. Мы не должны знать. Догадки, несбыточные надежды — из-за них всё только хуже. Тот идеальный мир, который мы могли бы найти в далёком прошлом или не столь далёком будущем, никогда не будет нашим. То время не принадлежит нам. Но у нас есть этот день, этот момент, эта комната. Разве здесь плохо? Тут есть я, есть ты. Нужно ли что-то или кто-то ещё? Одобрение незнакомцев? Благоговейные взгляды священников? К чёрту их! Александр сел на диван напротив Лоуренса, брови были сведены к переносице. — Это несправедливо, Джон. Нас заставляют оставаться в тени. Боятся, как чумы. Гонят, как крыс. Так не должно быть. Должно что-то измениться. — Боюсь, поможет только время. Люди невежественны. Они готовы ополчиться на всё неизвестное, непонятное. У нас отнимают свободу, возможность держать друг друга за руку на улице без страха. Но мне надоело, я не позволю им отнять мою жизнь. Я потерял слишком много времени на мысли о том, что со мной что-то не так, что я сумасшедший, отребье, которому и вовсе не стоило рождаться! — Джон, тише… Гамильтон обхватил руки Лоуренса, чувствуя его дрожь. Джон продолжал говорить, не обращая внимания на боль в горле и срывающийся голос. — Александр, не в наших силах что-то изменить! И я не собираюсь жертвовать тобой, чтобы кому-либо что-то доказать. У нас есть то, Александр, чего у них никогда не будет! Джеймс, который привлекательной находит любую женщину кроме собственной жены; Виктор, женившийся на девушке, не узнав её настоящую; моя сестра, которая обременила себя нелюбимым человеком и нелюбимыми детьми — они никогда не поймут нас. И надо ли нам, чтобы они что-то поняли? Уголки тонких губ Александра дрогнули в улыбке, ладони легли на щёки Джона, лоб прикоснулся к чужому лбу. Лоуренс затаил дыхание. Губы, которые он так жаждал поцеловать долгие и долгие месяцы, теперь находились в одном дюйме. Стоило наклониться — он бы наконец прикоснулся к ним. — Окажись ты в Древней Греции, Джон, стал бы вдохновителем поэтов и художников, любимцем богов, а Поликлет увековечил бы тебя в скульптуре, — горячо шептал Александр, устремив на него взгляд затуманенных синих глаз. — Окажись ты в Древней Греции, — прошептал в ответ Лоуренс, — ты бы и вправду невероятно выглядел в хитоне. Гамильтон ухмыльнулся и отстранился от Джона, заставив того разочарованно вздохнуть. Внезапно Александр вскочил на ноги, крикнул «Подожди-ка минуту» и скрылся за дверью. Лоуренс в очередной раз зажал трубку во рту, пренебрегая ноющим от боли горлом. Его тянуло ко сну — давно было за полночь, выпил он много, а ароматный дым окутал гостиную, напоминая бледный туман, который встречался в каждом сне и не позволял приметить деталей сновидений. В коридоре послышались шаги, дверь со скрипом распахнулась настежь и громоподобно врезалась в стену. Пламя свеч вздрогнуло и чудом не потухло. В комнату влетел Гамильтон, волоча за собой белый шлейф, подобно крыльям. Он обернул вокруг себя простынь на голое тело, правую руку вознёс вверх, держа в ней глиняный кувшин. На нём больше не было одежды, разве что чулки виднелись из-под светлого подола. Звучно, как актёр в театре, Александр страстно заговорил: — Пой, богиня, про гнев Ахиллеса, Пелеева сына, Гнев проклятый, страданий без счета принесший ахейцам, Много сильных душ героев пославший к Аиду…* Джон смеялся так громко, как никогда прежде. Гамильтон не договорил и четырёх строчек, как из груди вырвался смех, он упал на колени, кувшин откатился. Послышался стук из-под пола и от стен — соседи были недовольны намечающейся вакханалией. Лоуренс словно этого и не замечал. Александр поднялся на ноги, неуверенно ступая и пошатываясь. Направляясь к дивану, он едва волочил за собой ноги, смеялся и вдруг зацепился ногой за ковёр. Падая, он ударился о столик, на котором стоял канделябр. Подсвечник упал прямо на пол, пламя свечей перешло на ковёр. Джон тут же схватил стакан с остатками воды и залил зачатки пожара. Комната погрузилась в полную темноту. Смех Гамильтона раздавался всё громче.