***
Стояли последние тёплые дни, август близился к концу, и Джон старался использовать любую возможность, чтобы провести время на воздухе в компании Марты, пока холодные ветра ещё не вынуждают прятаться в покоях у горящего камина. Лоуренс спешил на очередную встречу, быстро слетая вниз по лестничным пролётам, и совершенно не заметил Рэйчел, которая несла гору постриранных вещей. Часть одежды оказалась на полу. Лоуренс тут же принялся извиняться и поспешил исправить беспорядок, который создал. Он забрал оставшиеся вещи из рук Рэйчел и отнёс их в комнату, куда она и направлялась. Джон уже стоял у двери, но женщина остановила его. Шершавая, вся в мозолях рука Рэйчел легла ему на лицо. Она смотрела на него глазами, полными заботы, нежности и волнения. Рэйчел своим тихим голосом произнесла: — Я так рада, что вновь могу видеть тебя каждый день. Нам не хватало тебя. Слово «нам» заставило Джона ухмыльнуться, но он решил ничего не говорить. — Твой отец тоже скучал, Джон. И даже не смотри на меня так! Это правда. — Как скажешь, — сдержанно ответил он. Джон где-то глубоко внутри знал, что отец действительно желал счастья своему родному сыну. Только главная проблема заключалась в том, что счастье в понимании Генри имело одну единственную форму для каждого человека: супруга, дом, достойная работа и дети. Поэтому Джон не имел желания накалять и без того шаткие отношения и устраивать бессмысленные скандалы. Лишь недавно Лоуренс понял, что доказывать что-то взрослому человеку, чьи взгляды на мир давно и намертво укоренились в сознании — пустая трата сил и времени. — Я безумно счастлива, что ты рядом, правда, — продолжила Рэйчел. — Но я ведь всё вижу. Джон взглянул на неё в недоумении. — Неужели ты в самом деле собираешься здесь остаться? — Моя компания так скоро стала вам в тягость? — попытался улыбнуться он. Рэйчел не улыбалась. — Я вижу, как тебе тяжело. В твой последний приезд сюда с мистером Гамильтоном ты весь светился. Я благодарила Бога, что ты наконец счастлив, но теперь ты вернулся и… Словно ничего не изменилось. Джон взял её руки в свои, крепко сжал и прижал к губам. Женщина даже замерла на мгновение, удивлённая. — Рэйчел, я не могу уехать обратно в Нью-Йорк. Как бы мне самому того ни хотелось, я не могу. Но не переживай из-за этого. Всё в порядке. — Я надеюсь, Джон. Рэйчел вернулась к куче постиранного белья, принявшись разбирать его и аккуратно складывать. Джон уже дёрнул за дверную ручку, как услышал: — Сара приедет на твой день рождения, — бросила Рэйчел вслед. — Твой отец получил от неё письмо. Сказал, что она прибудет с семьёй. Лоуренс не смог сдержать удивлённого смешка, вырвавшегося из груди, и невольной улыбки. Сестру он не видел два года.***
Когда Джон впервые со дня приезда открыл ящик в столе, он тихо выдохнул:«Чёрт». Он знал, что не стоило, но не мог сдержаться. Лоуренс достал аккуратно сложенную стопку изрисованных листов. Рисунки Александра. Резкие штрихи, угловатые переходы, удивительно переданное сходство. Задумчивый взгляд, слегка приподнятые уголки губ, вытянутый овал лица и волосы, заплетённые в косу. Неужели именно таким его видел Гамильтон? Иногда, когда они оставались в апартаментах, Александр уговаривал Джона посидеть смирно, чтобы он мог его нарисовать. Лоуренс соглашался, однако так никогда и не увидел эти наброски. Когда Александр рисовал, лицо его всегда было сосредоточенным, но его выражение расслаблялось каждый раз, когда он поднимал взгляд на Джона. Лоуренс мог бы вечно на него вот так смотреть. Но теперь в его руках был всего лишь десяток рисунков. Воспоминания. Джон хотел бы, чтобы на них был изображён не он, а Александр. Сделало бы это разлуку проще или труднее, он не знал. Ему было интересно, каким изобразил бы себя Гамильтон. Приложил бы он столько же усилий? Придавал бы значение каждой детали? Лоуренс хотел бы узнать. И каждый раз, когда взгляд Джона натыкался на что-то, связанное с Александром, он испытывал раздирающее желание написать письмо. За перо и бумагу Джон хватался слишком часто. Он лежал в кровати и пытался заснуть, гулял по саду, заполнял статьи о расходах, обедал или просто проходил мимо стола, как вдруг в голове что-то щёлкало, и он уже сидел над пергаментом и выводил «Дорогой Александр». Бывало, это был «Мой дорогой Александр» или совсем отчаянное «Мой Александр». Но значения это всё равно не имело. После обращения Лоуренс замирал, мысли покрывались туманом или переплетались в непонятный клубок извинений и признаний, которые он не смог бы вылить на бумагу понятным для нормального человека образом. Необходимость написания письма Джон понимал. Марта его подбадривала, подкидывала идеи, как начать, что объяснить Гамильтону всё, что так хотелось. Но пользы она по итогу не приносила. Писать должен был Лоуренс от первых до последних слов. Это должны быть его чувства, его мысли. Но что делать, если в его голове было лишь «я не имел права», «прости» и «мне жаль»? Слишком часто закрадывались сомнения: есть ли смысл целые дни трястись над каждым словом, если нет уверенности, что письмо будет прочитано? Это его мысли, Джона, ежеминутно были посвящены Александру. Это он не мог забыть те долгие месяцы в Нью-Йорке, все поцелуи и слова. А вот Гамильтон наверняка уже всем своим видом показывал окружающим, что у него нет ни привязанностей, ни слабостей, ни совести. Лоуренс был уверен, абсолютно уверен, что тот, как обычно, сейчас занимался работой, а не придавался воспоминаниям. Гамильтон не стоял на месте. Наверняка он уже успел переспать с кем-то. Подобные мысли мгновенно находили отклик в теле Лоуренса — в груди разгорался огонь и безумно хотелось опрокинуть что-нибудь, разбить, сломать. Чаще всего эти чувства удавалось сдержать и успокоить, но порой доставалось ножке кровати, столу или чашке, которой не посчастливилось в один из таких моментов оказаться под рукой. Лоуренс проклинал свои глупость и наивность — ну не уйдёт же Александр в монастырь из-за неудавшегося романа. Но опять же, со временем получилось относиться к этим мыслям проще. Однако один вопрос наглухо застрял в голове Лоуренса и не собирался испаряться: если бы Александр решал, с кем ему переспать, то выбрал бы мужчину или женщину? Осталось ли хоть крошечное место для Джона в жизни Гамильтона? На людях его глаза всегда искрились уверенностью, острые замечания слетали с языка, сила и молодость проявлялись в каждом движении. Таков был Александр — идеальный, непоколебимый, возвышался над людскими слабостями и изъянами. На него смотрели с восхищением, завистью, любовью или раздражением. Безупречная речь, умение постоять за себя, дерзость, безразличие и самоуверенность были неотъемлемыми чертами Александра… в обществе. Но стоило ему оказаться в стенах Нью-Йоркской квартиры на самом верхнем этаже, как его человечность высвобождалась из оболочки выточенного образа английской знати. Смущение завладевало, когда он впервые делился историей своего происхождения. Нежность, нетерпеливость и простейшая радость, будто ему пятнадцать, вылезали наружу, когда Джон целовал его, проникал руками под рубашку и тянул к постели. Слёзы скатывались по щекам при мыслях о матери. Светлая печаль освещала лицо, когда он вспоминал Китти. А его взгляд, когда Лоуренса покидал апартаменты… Александр умело носил маски. Жизнь научила его прятать раны прошлого, чтобы не позволить врагам надавить на них. Но рядом с Джоном маски были ни к чему. Невозможно было забыть его раскрасневшиеся глаза, опухшее лицо и трясущиеся колени. Его вид от ног до головы выражал безнадёжность. Человек в таком состоянии, настолько подавленный и оскорблённый, не смог бы забыть о произошедшем. И вряд ли пары месяцев хватило бы, чтобы забыть человека, который принёс очередную боль… Джон наконец смог выстроить собственные мысли в нужный порядок. Он знал, что хочет написать. Он знал, что должен написать. Он видел каждое слово в своей голове, целое письмо от начала до конца. Лоуренс вскочил с кровати, подлетел к столу и зажёг свечу. Было глубоко за полночь. Письмо не могло ждать до утра. Джон чувствовал, что если он заснёт, то потом уже не сможет ничего вспомнить и вновь придётся неделями ходить вокруг да около. Лунный свет падал на дубовую поверхность, дополнительно освещая кусок пергамента. Ночь выдалась звёздной, прямо перед Лоуренсом виднелся Цефей. Джона переполняли восторг и силы, в груди была лёгкость, в голове пустота. Он не управлял рукой. Та сама держала перо и выводила слова, не останавливаясь ни на мгновение. Запах чернил, свечи и пергамента одурманивал, возвращал в прошлое, где всё было относительно легко и понятно. Слова «Твой Джон Лоуренс» впитались в бумагу, едва заметная точка была поставлена. Он бросил перо в чернильницу, поднялся на ноги, направился к окну. Джон открыл форточку, впуская в покои свежий, непохожий ни на что другое, ночной воздух. Но его не хватало. Это не то, совсем не то, чего требовало взволнованное тело. Он быстро надел кюлоты, накинул прямо на ночную рубашку кафтан и помчался прочь из душной и тесной комнаты. Лоуренс улыбнулся самому себе. Спальня в апартаментах была вдвое, если не втрое меньше любых покоев в особняке, но стены давили именно в родном имении. Джон уже стоял посреди сада, закрыв глаза, вдыхая полной грудью чистейший воздух. Он опьянял не хуже вина. Хотелось закружиться, танцевать среди доживающих свой час цветов и зреющих плодов. Ноги были босы, роса охлаждала пальцы, обдавала всё тело приятной прохладой. Каждое дерево, каждый куст вдруг стал для Лоуренса невероятно дорогим и прекрасным. И при этом от сада веяло усталостью. Ещё пару месяцев — и он уйдёт на очередной зимний покой. Но Лоуренс желал раствориться в атмосфере этого спокойствия. Впервые в жизни ему не было грустно от приближающейся осени. Его охватила радость. Да, он не увидит яркую зелень, не почувствует букет нежнейших ароматов на протяжении месяцев шести, но мысли об этом не вызывали и капли печали. Ведь всё равно, как обычно, настанет весна и сад зацветёт ещё чудеснее, чем прежде. Лоуренс вернулся не скоро. Он промёрз до костей, дождался рассвета и лишь тогда направился в тёплые покои. Он уставился на свежее письмо. Стоило ли его перечитывать? Может всё-таки не следовало его отправлять? Гамильтон, возможно, не хотел возвращаться в прошлое и вспоминать столь неприятные обстоятельства. Джон раздражённо махнул рукой и уселся за стол. Опять голоса в голове говорили отступить. Их слушать надоело. Да и к тому же ничего хорошего их советы не приносили. Лоуренс перечитал письмо и расставил пропущенные в порыве вдохновения запятые. Он хотел его запечатать, но медлил. Прочитал строки ещё с десяток раз, прежде чем отложить пергамент в сторону: «Мой милый Александр, Я допустил не одну, не две, даже не с десяток ошибок. И как нелепо было с самого начала не признать их ошибками. То, что я делал, что говорил, казалось верным, таким, каким оно и должно быть. И только сейчас мои глаза открылись. Слишком поздно ко мне пришло осознание. Но я понял, что лучше поздно осознать, чем продолжать жить в неведении с пеленой на глазах. Я совершал ошибки. Я знаю — я продолжу их совершать. Нарушу обещания, которые давал. Не перестану сомневаться во всём на свете. Вновь буду встречаться со страхами лицом к лицу. Порой буду сбегать от них, а не бороться. Но разве это не увлекательно? На ошибках учатся. Я-то знаю. Я оступился сотню раз, прежде чем осознал это. У письма этого одна единственная цель — просить прощения. Мне жаль, я сожалею обо всех несуразицах, которые тебе пришлось выслушать. Я покинул тебя, перед этим наговорив ужасной, ужасной лжи, в которую на тот момент свято верил. Прежде чем я начну изъясняться, обнажать перед тобой смысл своих поступков и валяться перед тобой на коленях, я прошу прощения. Прости, что я оставил тебя. Прости, что назвал наши чувства неправильными. Прости, что посмел сомневаться в твоей любви. Я не собираюсь разворачивать тираду о том, как несчастно я жил, не знал понимания и поддержки. Я и без того предстаю перед тобой каким-то жалким насекомым. Все мои мысли, весь мой мир крутился вокруг жалости к себе. Ты помогал забыть о ней. Я уходил от ненависти и разрушающих мыслей и жил тобой. Твои слова успокаивали. Твои руки дарили чудесное забвение. Ты вытянул меня из замкнутой цепи ненависти, научил находить радость в пламени камина в морозную ночь, плотном завтраке перед трудным рабочим днём, проведённом в таверне вечере и украдких поцелуях на улице, пока нас никто не видит. Мне казалось, что я наконец обрёл покой, о котором так мечтал в последние годы. Но мне лишь казалось. Легко улыбаться, когда всё светло, ясно и спокойно. Потом случился Аллан Нортон. Словно он нажал рычаг, запустил механизм, всё это время простаивающий без дела. Всё то, что я давно спрятал в самые дальние, самые пыльные закоулки разума, вдруг вытекло наружу. Я не мог ни о чём думать, видел вокруг угрозу, из чувств остался лишь страх. Ты говорил, что тебе тоже было страшно. Мы оба жили в страхе. Но полностью отдался ему только я. Страх управлял мной. Страх загубил меня. Он сказал остаться в одиночестве. Я послушался. И тогда уже моя жизнь принадлежала не мне. Если бы я мог повернуть время вспять, я бы не позволил этому случиться. Я бы вытряс из самого себя всю дурь, но не позволил бы сказать тебе те бредни, рождённые трусостью. Тогда мы были бы вместе. Вдвоём проще побороть страхи. Особенно в нашем и без того шатком положении. Однако, это случилось. Видимо, это должно было случиться. В том замысел Провидения. Я не хочу думать, что кончина Нортона стала бессмысленной. Если бы не эта казнь, если бы не мой отъезд, не знаю, как скоро я смог бы понять, что по-настоящему имеет смысл и что важно. Можно ли узнать себя и свою душу при постоянной безмятежности, в лучах искрящегося солнца среди вечного лета? Только гроза, вьюга и дождь расставили всё по местам, показали меня настоящего. Не могу и представить, что твориться в твоей голове, пока ты читаешь это письмо. Возможно ты не понимаешь, к чему всё это, или ты зол, что я так просто пытаюсь вновь ворваться в твою жизнь, или ты выбросишь, сожжешь конверт сразу, как дочитаешь. Я принимаю любой исход. Я пойму, если ты не простишь меня. Возможно, ты встретил кого-то особенного, а обо мне и думать забыл — такое тоже вероятно, и я буду рад, если ты счастлив. Но если простишь… О, Александр, я не представляю, что вновь могу увидеть твоё лицо после того, как я безобразно обошёлся с тобой. Странно, но я боюсь, что вновь разрушу всё, что так медленно и бережно выстраивалось. Знаю, учитывая всё произошедшее, глупо писать об этом, но всё же: как твои дела? Много ли у тебя клиентов, заказов? Наверняка много, и ты опять просиживаешь за столом до четырёх утра. Я клянусь тебе, однажды ты повалишься с ног от бессилия и кофе, который ты бочками пьёшь. Как там Виктор, Джеймс? Брекенридж моих нежностей не оценит, а вот Виктору передай, что мне его не хватает. Возможно ты до сих пор не ведёшь подсчёты, однако терзает любопытство, много ли тебе ещё осталось до открытия типографии? Я всё ещё предлагаю помощь в твоём деле, не забывай об этом. У меня нет намерений вызвать жалость, Александр. Я молю о прощении, но совсем не ожидаю его получить. Я хочу развеять любые твои сомнения, причиной которых сам мог оказаться. Ты не сделал ничего дурного. Мы не сделали ничего дурного. Ты изменил меня. Перевернул мою жизнь. И я лелею мысль, что и на тебя наше общение оказало благое влияние. Готов принять любое твоё решение, будь то ответ или вечное молчание. Что бы ты ни выбрал, оно в любом случае окажется правильным. Твой Джон Лоуренс.» Спустя пару часов неопрятный посыльный на старой лошади уже ковылял с корреспонденцией в Нью-Йорк. Письмо должно было оказаться у получателя к следующему утру.