***
Потребовалось совсем немного времени, чтобы понять: если Джон будет долго находиться в квартире в одиночестве, то лишится рассудка уже через неделю. Засиживаться в стенах конторы Лоуренсу нравилось куда больше, нежели загнивать в сырых тесных комнатушках, давая волю навязчивым мыслям. Мистер Норрис не задавал лишних вопросов насчёт чересчур ранних приходов Джона в контору: ключи были у каждого сотрудника, поэтому никаких проблем это не вызывало. Конечно, приходилось неплохо напрячься, чтобы найти себе занятие на часов двенадцать ежедневно. Судебные дела шли у него на удивление гладко, с документами трудностей не возникало, поэтому прямо в конторе Лоуренс занимался переводами, которых брал больше, чем когда-либо. Уже за первые несколько дней Джон чувствовал себя смертельно уставшим. И дело было не столько в работе, сколько в гнетущей атмосфере всего, что его окружало: люди, квартира, даже сам Нью-Йорк. Лоуренс надеялся, что всё дело в погоде, в наступающей зиме, которая и виновата в мрачности города. Не может же быть так, что весь мир приобрёл серые тона только из-за отъезда Гамильтона. Но время шло и Джон всё больше склонялся к мысли, что именно это было причиной всему. Ещё более настрой Лоуренса омрачила еженедельная газета, которую ему милосердно вручил в руки Флойд, указывая на небольшую заметку с заголовком «Драка в театре, или провалившаяся пьеса». Джон тяжело вздохнул и быстро пробежался глазами по напечатанному тексту. — Не наблюдаете закономерности, мистер Лоуренс? — говорил Флойд, не скрывая издевательской улыбки. — От него вечно какие-нибудь неприятности, он постоянно во что-то ввязывается. Оно и вас коснётся. Что Гамильтон ещё должен сделать, чтобы вы наконец открыли глаза? В заметке — что было ожидаемо — упоминалось имя Александра, в красках описывался возникший конфликт и приписывались события, которые даже не имели места быть. Якобы Гамильтон был пьян, кричал и сыпал оскорблениями, хотя на самом деле всё это делал его оппонент. Джон закрыл газету, глянул на название. Это явно было не то издание, которое читает каждый горожанин. Авторитетом данная газета не пользовалась как раз-таки из-за такого рода статей. Джону стало чуть спокойнее. Он повернулся к Хармону: — И не надоело вам? Как долго это будет продолжаться? — говорил он спокойным голосом. — Мне искренне вас жаль, мистер Флойд. Лицо Флойда осталось невозмутимым, лишь брови его едва заметно дрогнули. Он улыбнулся. — Оставьте жалость для себя. Когда вы поймёте, что я был прав всё это время, от меня вы её точно не получите.***
Прошло четыре дня, и Лоуренсу пришло письмо. Стоило глазам Джона увидеть печать Гамильтона, как пальцы мгновенно разорвали красный сургуч и развернули лист, исписанный от начала и до конца размашистым резким почерком. Лоуренс даже не присел, так и стоял с письмом в руках, читал его и улыбался. «Мой дорогой Джон, До Бостона я добрался в целости и сохранности. На меня ни разу не напали, не попытались ограбить и никто даже не приставил нож к моему горлу, поэтому никаких историй на этот счёт у меня для тебя, к глубочайшему сожалению, нет. Разве что погода всячески способствовала моему скверному самочувствию, и искренне надеюсь, что оно не усугубиться. Но ты не думай лишнего, не переживай — то лишь лёгкая простуда, которая сама пройдёт за пару дней. Признаюсь честно, но город нынче меня и вовсе не впечатляет. Разве что береговая линия, несмотря на ужасный холод, весьма красива и приятна для недолгих прогулок. Дом моего друга Джона Уолтера, который любезно меня принял, в то же время поражает изобилием и тонким вкусом его владельца. Мне выделили огромные покои с широкой и такой мягкой кроватью, что в первый раз упав на её перины, я всем сердцем пожалел, что не уговорил тебя приехать со мной. Вся роскошь и комфорт постели лишь вгоняют меня в тоску. Укутываться в ледяные одеяла, в чужом городе и доме, в полном одиночестве, на матрасе, который способен уместить пятерых человек — один из самых унылых опытов, пережитых мной. Уже в первый день я стал обхаживать типографии, разузнавая обо всём и выискивая работников, которых в Бостоне ничто не держит. Полагаю, ты не будешь удивлён и разочарован во мне, узнав, что первые попытки не увенчались успехом. Хоть типографий в этом городе и не слишком много, но я не только в них собрался себе персонал искать. Я абсолютно уверен, что с пустыми руками я отсюда не уеду. Но если вдруг такое случится и я действительно вернусь ни с чем, то я со всей уверенностью позволяю тебе называть меня неудачником до конца моих дней, презирать меня и, что ж, даже оставить меня. Ведь как можно любить человека, который столь беспомощен в делах? Уолтер безумно рад моему приезду, чего я даже не предполагал. Мы не виделись с колледжа, поэтому в первые часы он не отходил от меня ни на шаг, безудержно расспрашивая меня обо всём, что со мной приключилось за годы разлуки. Я рассказал ему о тебе. Не всё, конечно же, потому что за годы нашей совместной учёбы я так и не смог понять, его истинное отношение к таким вещам… Ах, не будем об этом! Что я хочу сказать — Уолтер настолько рад нашему воссоединению, так души во мне не чает, что собрался представить меня каждому человеку, которого он в Бостоне знает. По крайней мере, именно такое ощущение сложилось у меня. Уже на этой неделе у нас запланировано три приёма, но уверен, что этот список скоро пополнится. Завтра иду на бал к какой-то богатенькой семье, уже предвкушая скуку, которая меня там одолеет. Я не говорил тебе этого, но наш последний с тобой бал, Джон, стал самым весёлым в моей жизни. Полагаю, что тебе тоже понравилось, учитывая, какие синяки я до сих пор наблюдаю на своих бёдрах. Скоро у меня встреча с продавцом станков. Я искренне надеюсь, что мне удастся выторговать хорошую скидку. Не представляю пока как, но уверен, что мне это будет под силу. Господи, Джон, ты не представляешь, в каком я предвкушении! Даже теперь, когда пишу тебе это, пальцы мои дрожат. Оно уже здесь, у меня перед глазами — небольшое помещение, увлечённые рабочие, снующие там и тут, взволнованные молодые авторы, которые пришли проситься на страницы газеты, и мы с тобой. В основном ты управляешься с финансами, документами в свободное время от своей врачебной деятельности (конечно, если это время ты сможешь находить, учитывая насколько трудна выбранная тобою тропа), а я слежу за тем, что нашим изданием выпускается, перечитываю статьи, работаю над оформлением, управляю персоналом. Слава о нас гремит. Смелые авторы, коих другие не принимают, находят поддержку в наших стенах. Так или иначе, но все Колонии рано или поздно прознают о нас. Ох, и наживём же мы себе врагов! Но это так увлекательно, только представь! Мы войдём в историю, я уверен. Может, мы дадим начало чему-то совершенно новому и грандиозному. Мы с тобой! Ты и я, Джон! В любом случае, как ты сам? Весело ли без меня живётся в Нью-Йорке? Посвящай меня в малейшие новости, которые там происходят. Наверняка ты и сам знаешь, что самые незначительные, казалось бы, происшествия служат началом тому, что потом появляться в исторических трактатах. Я обещаю писать тебе в то же мгновение, как прочитаю твой ответ. Да и ты отвечай как можно скорее! Мне не хватает тебя. Надеюсь, что тебе меня тоже, дорогой Джон. Надеюсь, что тебе там есть чем заняться, и от скуки ты не загибаешься. А ещё надеюсь, что недели нашей разлуки пролетят как можно скорее и незаметнее. Жди меня к Рождеству. К этому времени ручаюсь со всем управиться. Твой любящий, преданный и, конечно же, дорогой твоему сердцу Александр.» Джону казалось, что письмо в его руках светилось. Он слышал голос Александра, слышал с какой интонацией он произносил то или иное предложение, где его голос приобретал шутливый оттенок, а где становился медленнее и глубже. Радость сменилась невообразимой тоской: почти месяц они не увидятся. Только письма, которые в лучшем случае будут приходить дважды в неделю. Джон вздохнул. Через такое они уже проходили. Трагедии не произошло, мир не рухнул. Лоуренс прекрасно знал, что переживёт это время. Но его всё равно угнетало надвигающееся одиночество и пустота. Рядом не было даже Марты. Её тоже можно было прочувствовать только через письма. Теперь он был совсем один. Джон осознал, насколько же разбаловал его Александр: прежде Лоуренс не имел близкого человека годами и спокойно существовал, будто так и надо. Теперь же пара недель казалась пыткой. Несколько раз Лоуренс перечитал письмо. Александр писал так открыто, словно говорил с ним наедине в закрытой комнате вечером, при свечах, близко придвинув стулья и понизив голос до шёпота. Джон так не смог бы написать — боялся, пусть он и осознавал, что до их переписки никому нет дела. Лоуренс достал бумагу, перо, сел за стол и принялся писать ответ.***
— Я стану отцом, — голос прозвучал радостно и растерянно одновременно, точно его обладатель сам не верил тому, что говорит. Молчание длилось секунду, но быстро таверну заполнили одобрительные возгласы и слова поздравлений. Только Джон остался сидеть в ступоре, в упор глядя на такого же неподвижного будущего отца. — Виктор, дружище, поздравляю! — смеялся Брекенридж и хлопал Вагнера по плечу. — И давно твоя Амелия… Того? — Не знаю… Месяца три, вроде бы, — отвечал он, глядя в пол и не веря, что ему приходится объявлять такие новости. Джон пытался натянуть улыбку. Получилась скорее гримаса. Услышанное не вызывало той же радости, что у Джеймса и других друзей Виктора, что собрались с ними в этот вечер. Беременность, рождение ребёнка — это вызывало у Лоуренса страх. Он давно пытался понять причину таких отталкивающих мыслей и пришёл к выводу, что всему виной не самые лестные ассоциации. Его мать умерла при родах, до этого не раз переживала выкидыши, которые и ослабили её здоровье, — Рэйчел как-то упомянула это, когда Джону было шестнадцать, но тут же пожалела, просила прощение перед покойной госпожой и молила не говорить Генри, что заикнулась об этом — Сару терзали самые страшные мысли после рождения детей, над ней нависала предопределённость и однотонность всей её дальнейшей судьбы. Джон гадал, а не боится ли того же Амелия? А Виктор? Он выглядел не обречённо, а скорее потеряно, точно его забросили в крохотную лодку посреди бушующего океана: что с ним будет, что его ждёт? А может он просто взволнован? Всё же это столь важное событие для большинства людей. Наверняка Виктор один из них. Пусть Вагнер сам выглядел и вёл себя как дитя, он наверняка был бы счастлив обзавестись ребёнком. Часть его и любимой женщины, их кровь и плоть, их продолжение, физическое воплощение их любви, которое переживёт их. Они создадут жизнь. Создавать жизнь — вот величайшая сила любви! Как жаль, что Джону не суждено её постичь. Стоило написать о новости Гамильтону. Он обрадуется. — Поздравляю, — превозмогая ком в горле, только и выдавил из себя Лоуренс.***
Ночь была невыносимо долгой, кровать — холодной и пустой, а голова кишела глупыми мыслями. Джон встал с постели, зажёг свечу и направился в гостиную. На полке среди книг стояла новая бутылка виски. Один клиент решил, что денежной оплаты недостаточно, и таким образом ещё раз отблагодарил Лоуренса за работу. Джон думал открыть её к возвращению Гамильтона, но его собственные мысли до того не давали покоя, что Лоуренс решил: сейчас ему это нужнее. Он открыл бутылку, стакана не брал, пил сразу из горла. Лоуренс сел на диван напротив окна, вглядываясь в ночное небо. Звёзды светили ярко, Джон мог легко их различить. Но просто смотреть на небо он не желал — в голову продолжали закрадываться неугодные мысли. Лоуренс достал из ящика своего стола стопку писем, пододвинулся ближе к пламени свечи и стал их читать. Это всё были письма от Александра. На верхушке кипы лежало самое последнее, полученное этим вечером письмо. Гамильтон постоянно расписывал, как продвигаются его дела, на каких балах он был, кого встретил: «Джон, не представляешь, меня тут чествуют подобно королю! Меня привели на приём к одной из богатейших семей города, но вопреки моим ожиданиям они оказались не снобами, а милейшими людьми! Они все добры со мной, а угощают здесь так, что даже мне не под силу описать! Столько различных фруктов на одном столе я прежде никогда не видел, а ты знаешь, что я посетил немало богатых домов. Я перепробовал всё, что видел, так мне ещё и вручили целый гранат. И пусть он уже был очищен, я едва ли не испортил свой лучший костюм! Но гранат съел полностью, ведь вряд ли у меня в ближайшее время ещё появится подобная возможность». На новость о Вагнере Александр ответил немногословно: «Чудесные вести о Викторе ты мне поведал в последнем письме. Безумно за него рад. Передавай мои самые искренние поздравления и наилучшие пожелания. Он будет хорошим родителем. Сам ещё ребёнок, но именно это сделает из него прекрасного отца — понимающего и добродушного». Джон больше не хотел говорить об этом с Александром. К чему эти пустые терзания? Как будто их до этого было мало. В свои письма Гамильтон нередко вкладывал рисунки, или же заполнял набросками пробелы на бумаге. Чаще всего это были незамысловатые пейзажи. Иногда Александр рисовал сбоку деревья, ветки которых опускались на и без того трудные для разбора строчки. Но Джон обожал его рисунки. Самые простые, самые нелепые и неуместные — абсолютно все. Порой Лоуренсу казалось, что он и вовсе восхищается всем, к чему прикоснётся рука Александра. Старые письма навевали тоску. Сравнивая то, как осторожно Гамильтон писал изначально, наверняка боясь показаться чересчур настырным, и то, какие живые и настоящие строки он писал сейчас, Лоуренс жалел о потраченном времени. Страх забрал у них столько времени. Гостиная начинала расплываться, пальцы дрожали, а Джон всё продолжал пить виски, пока тот обжигал горло. Лоуренсу хотелось смеяться от того, насколько же он привязался к Александру. До чего сентиментальным он стал! Джон с ужасом воображал, что с ним будет, если он вдруг потеряет Александра. В чём тогда смысл? Стать врачом, помогать людям — это всё прекрасно, Джон мечтал заниматься этим всю жизнь. Но если бы перед ним поставили выбор: заниматься тем, что желает его душа, или быть с Гамильтоном, он ответил бы не задумываясь. Александр стал всем самым важным в его жизни. Джон недавно осознал это. Осознал, когда вновь их разделяли мили и он не видел дорогого лица. Лоуренс отказывался вновь терять Александра. Нет, он не допустит ещё одной ошибки, он не даст обстоятельствам вновь их разлучить. Джон больше не позволит отнять у него то, в чём он нуждался всегда. Никто не посмеет забрать счастье, которое он наконец обрёл, спустя годы ненависти к своему существу. Лоуренса не пугало, что он полностью отдал свою жизнь в руки другому человеку. Джон был уверен в Александре, он доверял ему, он доверял ему своё счастье. Если их любовь и не будет вечной, если им не суждено провести рядом целую жизнь, то разрушить это Лоуренс не позволит ни другим людям, ни самому себе. Нет, он никогда не станет причиной собственного одиночества. Если это и случится, то пусть это сделает Александр. Сделать это может только Александр, никто другой, только Александр. Только такой расклад примет Джон. Но Лоуренс перечитывал письма, полные любви и преданности, пил, улыбался и понимал, что Александр этого не сделает.***
Джон вставал задолго до восхода солнца. Он не нежился в кровати, а сразу вставал, умывался, надевал первую попавшуюся одежду и спускался вниз за завтраком. Как же хорошо, что кухарка сама вставала ни свет ни заря! После всех утренних ритуалов Джон шёл в контору. Зачастую он позволял себе неторопливые долгие прогулки, но в последнее время, когда погода становилась всё холоднее и холоднее, желание задерживаться на улице пропадало. В тот день пошёл снег. Джон прятал лицо в воротнике пальто и сильнее прижимал шляпу рукой, проклиная себя, что не взял экипаж в такую метель. Он скорее подбежал к дверям конторы, достал из кармана ключ, вставил в скважину и вдруг обнаружил, что замок был открыт. Первым делом в голову Лоуренса закрались нехорошие мысли о ворах, соперничающей конторе конкурентов, о недовольных клиентах, которые пришли расплатиться с неугодными юристами. Джон так и стоял на улице, боясь зайти внутрь. Он попытался себя успокоить: возможно, кто-то из его коллег просто-напросто явился на работу пораньше. Хотя такого раньше никогда не случалось. С тех пор, как Лоуренс стал приходить в контору с раннего утра, он всегда был первым и целый час мог провести в одиночестве. Именно поэтому такая мысль вызывала у Джона сомнения, пусть и казалась реалистичнее идеи о сумасшедшем, поджидающем за дверью с ножом за пазухой. Он выдохнул и медленно зашёл в контору, стараясь не скрипеть дверью. Помещение было погружено во тьму, ничего нельзя было разглядеть. Джон двинулся к столику, где всегда лежали спичечный коробок и подсвечник. Лоуренс зажёг свечу, чувствуя, как быстро бьётся его сердце. Он огляделся по сторонам, вздрогнул, но тут же успокоился, выпуская из груди вздох облегчения. Лоуренс медленно двинулся к столу, на котором, раскинув руки и положив на них голову, спал Брекенридж. — Джеймс, — Джон осторожно положил ладонь ему на плечо. — Проснись, Джеймс. Что ты тут делаешь в такую рань? Брекенридж вдруг дёрнулся, мгновенно распахнул глаза, выпрямился и бешено завертел головой. В нос Джону ударил резкий запах, свидетельствующий о том, что прошедшим вечером Джеймс неплохо выпил. Увидев Лоуренса, он замер, приложил руку ко лбу и откинулся на спинку стула. — Ну и напугал ты меня! — растерянно произнёс Джеймс. — Это ты меня напугал! Я и представить не мог, кто так рано может явиться в контору. И кого-кого, а тебя я ожидал меньше всего здесь увидеть! Брекенридж имел привычку вечно опаздывать и заявляться в контору даже позже Джона и Александра, которые перед этим всю ночь могли провести в таверне и поспать всего лишь час. — Меня сюда не желание работать занесло, — хмыкнул он, потирая тяжёлые веки. — А что же занесло? — Лоуренс сел за стол напротив него. — Да пустяки! — он махнул рукой и явно не желал объясняться. Но настойчивый взгляд Джона вынудил его говорить: — Я с женой поссорился, ну она и сказала мне убираться. Джон сидел в замешательстве. — Тебя жена выгнала? Джеймс скрестил руки на груди, а брови свёл к переносице. Казалось, что на щеках его проступил румянец. — Мы живём в квартире, которую подарил нам её отец. Именно моя жена является владелицей. Джон сдержал улыбку, которая тут явно была неуместна. Глядя на Брекенриджа, который напоминал загнанного зверя, нетрудно было догадаться — он воспримет это как оскорбление. Лоуренс никогда не видел его до того униженным. — Что ж ты такое сделал, что она тебя выставила? — Неважно. Джеймс ответил настолько сухо, что Джон решил: да, действительно неважно. — Да я думаю, что она быстро остынет, — с наигранным безразличием произнёс Джеймс. — Пару дней построит из себя гордячку, а потом сама ко мне явится. — И ты всё это время собрался в конторе ночевать? — Полагаю, что так, — пожал плечами он и вдруг оживился: — Понимаешь, я могу поспрашивать знакомых, может кто и приютил бы меня. Но я не хочу доставлять людям неудобства, Джон. Так уж и быть, посплю пару дней за столом. Кто знает, может от скуки стану больше работать. Лоуренс плотно сжал губы. Он встал со стула, зажёг ещё пару свечей в помещении и сел за стол, принявшись разгребать горы документов. В контору явился сначала мистер Норрис, потом Флойд и наконец Виктор. Не отрываясь от работы, Джон время от времени поглядывал на Брекенриджа, который оказался даже более разговорчивым, чем обычно. Он подходил ко всем, шутил, вёл обычные беседы, но Лоуренс каждый раз улавливал одни и те же фразы, которыми Джеймс рассказывал приключившуюся историю и описывал своё незавидное положение. Сильнее всех расчувствовался Виктор, и голос его был слышен на всю контору: — Я сегодня же спрошу у Амелии, не против ли она принять тебя у нас! Я бы тебя уже и сегодня пригласил, но она в последнее время так дурно себя чувствует и совсем не в духе, сам ведь понимаешь. Джеймс тут же начал отнекиваться и смеяться, словно он всю жизнь мечтал коротать ночи в промёрзлой конторе. Виктор же искренне беспокоился за друга и ещё с большим энтузиазмом предлагал Брекенриджу остаться у них… Если Амелия согласится. Флойд выслушал историю со свойственным ему равнодушием. Да и мистер Норрис не проявил особого сочувствия. А Джон размышлял целый день. Он пытался занять себя работой, но за последние дни так невыносимо устал, что мысли его постоянно перетекали в другое русло. Может это и было решением его проблемы? Его избавлением от скуки и гнетущего одиночества? Что-то подсказывало Лоуренсу, что Брекенридж не самый тихий и мирный сосед, но Джону было уже до того всё равно, что он был готов с радостью пожертвовать тишиной и покоем, если это поможет ему не обрасти мхом и зачахнуть от тоски. Вряд ли жена Джеймса будет злиться на него слишком долго, и они обязательно помирятся к приезду Александра. На улице темнело. Рабочий день подходил к концу. Все медленно стали расходиться по домам. Джеймс сидел за столом, потягивал кофе из кружки и изучал какой-то отчёт. Джон собрал вещи, надел пальто и подошёл к его столу. Брекенридж тут же вскинул голову, обращая на него взгляд широко раскрытых глаз. Он смотрел на Лоуренса, как голодный пёс смотрит на человека с куском мяса в руке. Человек решает его судьбу. — Джеймс, — на губах Брекенриджа преждевременно заиграла улыбка, — собирайся.***
Всю дорогу Джеймс говорил, был безгранично дружелюбен и весел. Джону это нравилось, потому что обычно, возвращаясь в квартиру, у него не было ни сил, ни эмоций, одна лишь усталость и груз мыслей. Поначалу Джеймс, конечно же, принялся отказываться, говорить, что не хочет мешать, быть обузой, но долго уговаривать его не пришлось. — Сколько, говоришь, Алекса не будет? — До Рождества. А что, думаешь твоя суженная не сменит к тому времени гнев на милость? — улыбнулся Джон, толкнув Джеймса в плечо. — Ещё бы! Сама приползёт ко мне как миленькая, не пройдёт и недели! — смеялся он. Когда они подошли к апартаментам, Брекенридж произнёс: — Ох, не дворец, конечно, но выбирать не приходится. Джон хмыкнул. По лестнице Джеймс поднялся быстро и живо, обгоняя Лоуренса, и уже стоял у двери, держа в обеих руках дорожную сумку с вещами. Брекенридж уже говорил что-то о втором ключе, которым ему не мешало бы обзавестись, пока Джон отворял замок. Лоуренс широко распахнул дверь, впуская первым Джеймса. Тот мигом бросил свою сумку на пол, снял пальто, обувь, ринулся к замеченной на столике свече, зажёг её и стал оглядывать коридор. — Ах, всё не так плохо, как я думал! — с улыбкой говорил Брекенридж, проводя рукой то по стенам, то по столику, то по обрамлению зеркала. Не ускользнул из-под его взгляда и сундук Гамильтона: — О, а это что за клад? Не успел Джон и слова сказать, как Джеймс уже сел на колени и открыл крышку сундучка. — Ого! И вправду клад! Это всё твоё? — Это Александра. Он копит на… кое-то, — Джон поборол желание скорее отдёрнуть Джеймса от денег. — Небось приданное собирает, — хмыкнул он и закрыл крышку, что вызвало у Лоуренса облегчённый выдох. — Он бы хоть замок какой повесил, а то совсем как сумасшедший — на самом видном месте, прямо у входа. Вот заявится к вам вор, а тут бац — всё как на блюдечке. Джон промолчал, а про себя думал, что уже этим вечером пойдёт к миссис Кэннон просить амбарный замок. Джеймс тем временем уже закончил изучать коридор и двинулся в спальню. — Ах, ну тут вообще хоромы! — бесконечно ухмылялся Брекенридж, а веко Лоуренса уже подёргивалось. Джеймс ринулся к кровати, садясь на жёсткий матрас. — Как семейное ложе, похоже, не лучший вариант. Пока Брекенридж трогал покрывала, подушки, разглядывал прикроватный столик и взглядом ревизора изучал каждую деталь, Джон незаметно двинулся к столу. Он бесшумно проверил ящики — некоторые были открыты. Лоуренс взял с пустого стола ключ и всё запер. По первым минутам в квартире можно было легко догадаться, что Джеймс страдает излишним любопытством. У него не мог бы не возникнуть соблазн порыться в чужих бумагах. Лоуренс сам не знал, что именно там хранил Александр, но на всякий случай стоило поберечь его частную жизнь. Стоило, пожалуй, и его собственный стол в гостиной запирать. Джон поспешно положил ключ в карман кафтана, когда Джеймс, сидящий на полу и заглядывающий под кровать, сказал: — Кто, говоришь, тут спит? — Александр. Но так как его нет — занимай кровать ты. Раздался звонкий смех Брекенриджа, от которого Лоуренса передёрнуло. — Слушай, а он ведь нечасто волосы пудрит? — Что?.. Вместо ответа Джеймс достал из-под кровати и вознёс высоко над головой жестяную коробочку помады. Джон залился румянцем и молил Господа, чтобы Брекенридж этого не заметил. — А он сюда девок постоянно водит, да? — продолжал смеяться он, прокручивая в руках свой трофей. — Я, если честно, не пользуюсь. Как-то всегда без этого справлялся. Ну, а если что — просто слюной… — Показать тебе гостиную? — произнёс Джон, чувствуя, что провалиться под землю, если Джеймс продолжит говорить. Брекенридж быстро кивнул, вернул коробочку на её первоначальное место и поднялся на ноги. — Как вы так живёте? Тебе разве не мешает, что в соседней комнате Алекс постоянно с кем-то… И ты тут спишь? Серьёзно? Ты ж в два раза больше этого дивана! Как ты ещё живой ходишь? — Да я привык уже, — пожал плечами Лоуренс, а сам уже с досадой представлял, как вновь невыносимо будет просыпаться каждое утро с больной спиной. Как будто до этого ему проблем было мало. — А когда ты кого-то приводишь, Алекс тебе свою кровать одалживает? — смеялся Джеймс, шагая по комнате. — Ей Богу, должно быть жутко неудобно. Джон закрыл глаза, тяжело вздохнул, и губы его сами произнесли: — Пожалуйста, Джеймс, заканчивай с такими разговорами.***
«Мой дорогой Александр, Хочу объявить тебе, что я времени не терял и на время твоего отъезда обзавёлся новым соседом. Холодные вечера в апартаментах оказались чересчур тоскливыми, поэтому я поспешил отыскать компанию, которая поборет мою скуку. Так уж и быть, долго таить не буду, ведь и интригу выдерживать я, к сожалению, не умею. Наш хороший знакомый, Джеймс Брекенридж, вследствие какой-то семейной драмы, в подробности которой он отказался кого-либо посвящать, оказался выставлен супругой из дома. Надеюсь, ты не против, что я пустил его под наш кров, а именно в святую святых — в нашу спальню. Изначально сама затея показалась мне превосходной: я помогаю другу и получаю собеседника, который не позволит мне увязнуть в унынии. Но сожитель из Джеймса, скажу тебе честно, далеко не лучший. Не люблю говорить о людях плохо, поэтому предлагаю тебе самому сформировать мнение на его счёт, основываясь на моих действиях: все шкафы, ящики, столы — всё, что возможно было запереть, я запер во избежании изучения любопытным взглядом переписок и личных вещей. Я даже повесил замок на твой сундук со сбережениями — не из страха, что Джеймса настигнет соблазн присвоить себе чужие деньги, нет, на этот счёт я в нём уверен. Сделал я так лишь потому, что мне самому спокойнее: даже из чистого интереса его руки не будут прикасаться к твоим вещам. Джеймс здесь всего второй день, но едва ли можно пересчитать все разы, когда он задавал вопросы о моей и твоей личной жизни. И его особенно коробит вопрос о том, как же мы с тобой умудрялись спать с девушками, когда за стенкой сосед был! А ещё Джеймс постоянно расспрашивает о тебе, словно у тебя были какие-то великие похождения. И он с трудом верит, что я почти год сплю на крохотном диване. Как вернёшься, Александр, попробуй ответить нашему другу на все его животрепещущие вопросы. Полагаю, теперь ты должен понимать, в каком положении я оказался. Я лелеял надежду, что Виктор сможет принять Джеймса у себя, но, увы, прекрасная Амелия ввиду плохого самочувствия, связанного с её положением, не пожелала уживаться с гостями в такое трудное время. Поэтому сию тяжёлую ношу на своих плечах понесу я. Искренне надеюсь, что новых сюрпризов проживание с Джеймсом мне не принесёт. Полагаю, что одиночество было не такой уж ужасной пыткой. В любом случае, до твоего приезда осталось всего две недели. К этому времени Джеймс, как мне кажется, должен с женой помириться. Ты и не представляешь, Александр, как мне тебя здесь не хватает. Надеюсь, что у тебя всё хорошо. Судя по твоим письмам, тебя там действительно превосходно принимают. Насладись во всю этим временем, прежде чем вернуться в нашу мрачную квартирку, которая — дай Бог! — останется после проживания Джеймса. Искренне и полностью твой Джон.»