***
Чем дольше Брекенридж обитал в квартире, тем сильнее ощущалось его присутствие. Все комнаты — включая гостиную, в которую он захаживал крайне редко — стали обрастать вещами Джеймса. Книги, бумаги, перья, элементы гардероба Джон стал находить на каждом шагу, на каждом столике, стуле и кресле. На всевозможных поверхностях появлялись горы грязной посуды. Джон не знал, что ему делать. Прежде он не сталкивался с подобными соседями: во времена колледжа с Фрэнсисом, и теперь с Александром у него ни разу не возникало таких ситуаций. И всё же подойти и прямо в лицо упрекнуть Джеймса в неряшливости казалось чем-то бестактным. Джон был уверен, что будет чувствовать себя то ли строгим родителем, то ли дотошным занудой. Да и Брекенридж мог обидеться. Лоуренс решил для себя, что намного проще будет самому убирать посуду, чем влезать в конфликт из-за такого пустяка как грязные тарелки. Джон молча заходил в спальню, забирал посуду, уходил, а Джеймс и слова при этом не произносил, словно всё происходящее естественно, таков порядок вещей. Лоуренс чувствовал себя прислугой, на присутствие которого даже не обращают внимание. Одним вечером, когда Джеймса ещё не было, Джон зашёл в спальню за посудой. Грязный стакан стоял на прикроватном столике. Джон подошёл, взял сосуд, и взгляд его упал на небольшую книжку, что лежала рядом. «Мемуары женщины для утех»* или «Фэнни Хилл», как её все называли. Лоуренс тут же поморщился в отвращении. Он прекрасно знал эту книгу. Её нельзя было не знать, если ты когда-либо проводил время в компании городских юношей. «Фэнни Хилл» читали все, прятали под подушки, одалживали друг другу, обсуждали, когда напивались. Джон и сам её читал, краснел, постоянно закрывал, отбрасывал в сторону, но всё же дочитал до конца — поспорил. Он не понял всеобщего восторга. У него «Фэнни Хилл» вызывала отвращение и замешательство. Джон помнил, до чего был удивлён сценам секса между двумя женщинами, какой мрачный отпечаток у него оставила сцена между двумя мужчинами, где акт их порицался, был пронизан осуждением и главная героиня желала сдать их в руки правосудия — и это всё в эротическом романе! Лоуренса тошнило от лицемерия: кого ни послушай — все религиозны, высокодуховны и нравственны, но вечерами зачитываются книжонкой, где женщины ублажают друг друга и занимаются проституцией. Однако сцена, где двое мужчин занимаются любовью — именно любовью, а не бездумно удовлетворяют похоть! — внезапно становится безнравственной, омерзительной, едва ли не тошнотворной. Джон видел, что некоторые специально вырывали эти страницы из своих книг, а новые издания сразу печатались в редакции, где эта сцена вырезалась. Лоуренс чувствовал, как внутри него всё закипало. Тот же Джеймс, который с таким отвращением относился к содомии, которой мог придумать сотню эпитетов, описывающих «мерзких педерастов», сам лежал в постели — в их с Александром постели! — и придавался фантазиям, как одна женщина трогала меж ног другую. Лицемеры. Животные. Грязные животные, готовые оправдать всё, что пробуждает в них похоть, и рвущиеся осудить с позиции религии, морали и нравственности то, что не вызывает у них эякуляцию. Поборов желание разорвать книгу, Лоуренс бросил на неё брезгливый взгляд, затем глянул на кровать. Его передёрнуло от отвращения, от осознания, как Брекенридж не смущался коротать ночи на чужой кровати. Джон уже представлял, как устроит уборку всей квартиры после того, как Джеймс съедет. Лоуренс не знал, что это возможно, что находиться в квартире стало ещё невыносимее. Ничего, говорил он сам себе, перетерпеть десять дней — и всё в порядке, всё как прежде, Александр будет рядом, словно и не уезжал.***
Джеймс выпил уже второй стакан виски, пока Джон растягивал первый. Брекенридж подошёл после работы и в качестве благодарности за кров над головой предложил выпить за его счёт. В последнее время в компании Джеймса Джон не желал находиться, но тяга к алкоголю оказалась до того сильной, что он всё же согласился. Лоуренс уже давно не ходил в таверны, да и расслабиться ему не помешало бы. Он лишь волновался, как бы Брекенридж не стал вновь задавать бестактные вопросы. — Ты не пытался говорить с женой? — Ох, Джон, давай не об этом! — он вновь наполнил свой стакан. — Я попробовал с ней поговорить, но она отказалась меня слушать. Никак не остынет, представляешь? Щёки Джеймса уже начинали краснеть, а голос становился громче. Лоуренс молился, чтобы ему не пришлось тащить домой пьяное обездвиженное тело его соседа. — Ты ведь понимаешь, что уже скоро вернётся Александр и ты не сможешь у нас оставаться? — Конечно, конечно! Думаю, я уже начну что-нибудь искать. Ну, а если не получится, буду ютиться на одной кровати с Алексом, — засмеялся он. — Думаю, для двоих там место найдётся. — Я не совсем про это говорил, — пальцы Джона нервно постукивали по стакану. — Я имею ввиду, что тебе просто нужно скорее примириться с женой. Неужели тебе это кажется невозможным? — Всё возможно! Но мне кажется, что сейчас она просто не в духе. Да и вообще, вспылила ни с чего. Сам знаешь этих женщин! Плечи Джона напряглись. Он всегда сдержанно относился к Брекенриджу, который открыто изменял жене, нередко приставал к женщинам и казалось, что все его мысли, совсем как у шестнадцатилетнего юноши, всё время крутились вокруг секса. Лоуренс не был с ним близок, как Александр, но никогда не считал его плохим человеком. Да он и сейчас не считал его таким. Джона просто тяготила его компания, бесконечные разговоры о женщинах и постели. И на всё это накладывалось лицемерие: человек, всё существование и смысл жизни которого крутился вокруг женщин, этих самых женщин презирал. Уже четвёртый стакан стоял перед Брекенриджем. Пальцы его подрагивали. Он поставил локти на стол, упёрся кулаком в щеку и повернул голову в сторону. Джон проследил за его взглядом. Он смотрел на миловидную официантку, что была за стойкой и скучающе оглядывала зал. — Хорошенькая, — протянул Джеймс, не отводя взгляда. — Но тощая какая-то. Не люблю таких. Хотя некоторым нравится. Алекс, к примеру, любитель! Лоуренс нервно поджимал губы. — А тебе как? — Что? — Как тебе эта? — Брекенридж кивнул в сторону официантки. — Ну… красивая. — Нравится? — Не то чтобы… — А каких ты любишь? Лоуренс, чёрт! — засмеялся он. — Ты ведь мне никогда и не рассказывал! Чёрт, я же о тебе ничего не знаю! Как я мог такое допустить? Про всех знаю, а про тебя — нет. Ну всё, теперь точно рассказывай! — Что рассказывать? — Господи, да чего ты? Не красней ты так! Ей Богу, тебя что, в монастыре растили? Джон выпил до дна свой виски, уставился на Брекенриджа и хлопал глазами. Он уже представлял, как придётся врать, какие небывалые истории выдумывать, чтобы Джеймс от него отстал. — Раз так смущаешься, давай без подробностей… О, только не говори, что ты девственник! Я не поверю! — Нет, конечно нет, — покачал головой Джон. — Ох, слава Богу! И когда же ты стал мужчиной? — улыбался Джеймс, наклоняясь к Джону через стол, понижая голос, довольный тем, в какое русло шёл разговор. — В семнадцать, — он не соврал. — Когда поступил в колледж. — Ох, понимаю! Оторвался от родительского гнезда и… Много у тебя их было? Мне кажется, что много! Посмотри на себя, куда ни пойду с тобой, дамы на тебя так и глазеют. Джону казалось, что его скоро вырвет, если Джеймс продолжит обо всём этом говорить. — Скажи хоть каких предпочитаешь? Блондинок, брюнеток, рыженьких? С формами или тощих, как мальчишки? — Джеймс, заткнись. — Что? — Заткнись, — Джон закрыл глаза и медленно дышал. — Я не хочу об этом говорить. Это низко. — Лоуренс, в этом ничего такого нет! Все этим занимаются, это наша природа. — Низким я считаю не секс. Я считаю низкими подобные разговоры, — Джон не узнавал свой голос, который стал холодным, ровным и твёрдым. — Разговоры о чём? О сексе или о женщинах? — О женщинах. Джеймс нахмурился, глянул на него исподлобья. В глазах его было замешательство. Наверняка он до сих не понимал, в чём провинился. — Ладно. Всё, уймись, — махнул он рукой и вновь выпил. — Не понимаю я тебя. Защищаешь их… От женщин ведь правда сплошные проблемы! — Да что они тебе такого сделали? — с отвращением бросил Джон. — Почему ты собственную жену за человека не считаешь? Брекенридж фыркнул. — Она дура. — А когда ты на ней женился, дурой она не была? — Была, наверное, — хмыкнул он и в очередной раз наполнил стакан дрожащими руками. — Но она была хороша собой, у родителей её были деньги, а кто-то более состоятельный отказался бы жениться на ней. — Почему это? У неё была дурная репутация? — Был один громкий скандал, после которого на неё весь Нью-Йорк косился, как на прокажённую, а их семью и вовсе перестали звать в высшее общество. Она наверняка так и осталась бы старой девой, но тут на сцену вышел я, очаровательный и трудолюбивый клерк без чёрных пятен в биографии. Для её семьи я оказался спасением. А меня репутация никогда не волновала. Мне даже казалось, что я её действительно любил, — он вдруг поморщился, словно съел лимон, и отвёл взгляд в сторону. — Но она начала вести как тиран и все чувства быстро пропали. Я быстро пожалел, что взял её, склонил к ней свой выбор из-за денег. Она только и делала, что меня этими деньгами упрекала: "Это дом моих родителей. Это мои родители нас обеспечивают, а не твоя жалкая зарплата. Ты обязан быть благодарен, но ты в квартире даже не появляешься, дети тебя совсем не видят". И всякая подобная чертовщина… — Не хочу судить, — тихо произнёс Джон, — но вряд ли она бы говорила такое без причины. Ты ведь правда проводишь мало времени с семьёй. — Она устраивала скандалы с самого начала, стоило мне лишь ненадолго задержаться на работе! — воскликнул он. — Она всё начала, она хотела обладать мной, словно я её вещь, словно я зверушка, которую ей купили родители! И когда я это осознал, я стал задерживаться не на полчаса, не на час — я возвращался среди ночи, порой по утрам, только чтобы позлить её. И я не жалею, что так поступал. Она сама это заслужила. Лоуренс в ужасе смотрел на Брекенриджа, одновременно сочувствуя ему и презирая. Джон сам не понимал, как в нём одновременно уживались эти чувства, и он даже не мог определить, какое из них преобладает. Невозможно было вообразить, какого это связать жизнь, иметь общих детей вместе с человеком, которого на дух не переносишь. Не просто не любишь, не просто безразличен к нему, а считаешь его корнем всех проблем, думаешь что он разрушил всю твою жизнь. Если ад и существует — это он. Видя в каком состоянии Джеймс, зная, что он сейчас расскажет всё что угодно, Лоуренс спросил: — Что же ты сделал, что она не выдержала? Брекенридж внимательно смотрел на Джона, скрестив дрожащие руки на груди. Ровным голосом он произнёс: — Ударил её. Джон плотно сжал губы и отвёл взгляд. — Даже не ударил, — хмыкнул он и продолжил: — Так, пощёчину дал. Пришёл, как обычно, в два часа ночи пьяный, на ногах не стоял. Зацепился за какой-то стул или стол — грохот поднялся на всю квартиру, перебудил всех. Я тут врывается она — Медуза Горгона! И начинает отчитывать меня, как мальчишку. А мне так плохо, всё болит, устал, и тут она на ухо шипит. И я так хотел, чтобы она заткнулась! Я взял и ударил, — он замолчал, задумчиво уставившись в стол. — Я ж говорю, пьяный был, не соображал ничего… Может с силой не рассчитал: она вся пошатнулась, схватилась за щёку и молча уставилась на меня. Она просто молчала и смотрела. Потом Стивен пришёл на шум. Она тут же спохватилась, пошла его укладывать обратно спать. А я так и остался в парадной, сел в кресло, там же и заснул. Проснулся от того, что она меня разбудила и сказала уходить. Оба молчали. Джеймс плеснул в стакан виски. Джон уже сбился со счёту, сколько раз Брекенридж выпил за этот вечер. — Может хватит? — Отстань, — сказал он и осушил стакан даже не поморщившись. Лоуренс уже совсем не хотел пить. Брекенридж прижался к спинке стула, взгляд опустил в пол и не двигался. Он словно спал с открытыми глазами. Джон наблюдал за ним, смотрел в упор и желал залезть в его голову, прочесть мысли. Лоуренс уставился на его нечёсаные тёмные волосы, перепачканные в чернилах руки, искусанные губы, мешки под глазами. Только сейчас он заметил следы недосыпа и переживаний на лице Джеймса. Вдруг Брекенридж резко поднял голову и улыбнулся, заставив Лоуренса вздрогнуть от внезапности. — Джонни, — произнёс он, и Джон поёжился от такой формы своего имени, — сам рассуди: я рассказал тебе всё, что недоговаривал, открыл все карты. Не считаешь ли справедливым отплатить мне той же монетой и рассказать свою историю? — У меня нет историй, — медленно, настороженно сказал Лоуренс. Джеймс фыркнул. — Я может и пьян, но кое-какие зачатки здравого разума во мне остались. Давай же — раскрывай тайну своего отъезда! Самому ведь уже надоело этот вопрос слышать. Избавь нас всех от страданий — меня от любопытства, себя от расспросов. Тишина. Джон всё так и смотрел на Джеймса, надеялся, что алкоголь ударит тому в голову и склонит в сон. Но этого не происходило. На лице Брекенриджа проступило нетерпение. — Чёрт, неужели так сложно? — вскрикнул он. — Скрываешь это, как будто убил кого-то… Но ты ж не убил? Лоуренс выдавил из себя ухмылку. Джеймс сверлил его взглядом, нервно дёргал ногой, заставляя стол шататься. — Что с тобой тогда случилось? Помню, что перед отъездом ты ходил мрачнее тучи… Ты ещё тогда вроде дело проиграл. Но не мог же ты из-за этого сильно расстроиться. Поражало, что пьяный Брекенридж мог вспомнить такие подробности. Джон поднял глаза, встретился с его взглядом. — Серьёзно, из-за этого? — рассмеялся Джеймс. — Что хоть за дело было? — Аллана Нортона повесили, — тихо произнёс Лоуренс, толком и не ответив на вопрос. Брекенридж смотрел на него в замешательстве. Затем он ударил себя ладонью по лбу и закричал на всю таверну: — А, педераст этот! Точно! И ты так из-за дела этого расстроился? Заплатили тебе мало? Или вообще не заплатили? Взгляд Джона в тот момент мог испепелять. — Не говори, что ты по нему слёзы лил. Эти содомиты, они сами и виноваты! Неужели тебе жалко этого извращенца? — Джеймс. — Что? — Он человек. Брекенридж смотрел на него и как будто не верил. Его брови сместились к переносице, весь замер. Джон вдруг почувствовал нарастающую панику в груди. Он быстро произнёс: — Когда я согласился вести его дело, мы много общались. Он хороший человек… Он был хорошим человеком, он стал мне другом. И то, за что его судили — совсем не важно. — То есть тебе всё равно, что он с мужиками спал? В горле Джона встал ком, он в своём пьяном сознании понимал, куда всё идёт, и что пора замолчать и выходить из положения, в которое он сам себя вогнал. — Это отвратительно, — слыша оглушающее биение своего сердца, Лоуренс постарался придать лицу брезгливое выражение, но не понимал, получилось ли это. — Это преступление, это против Бога. Так не должно быть… Но Аллан был мне другом, и я не считаю, что он заслуживал смерти. Джеймс продолжить внимательно изучать его взглядом. Тяжело сглотнув, Джон продолжил: — И я не смог его защитить, помочь. Я чувствовал вину перед ним. И я решил уехать, чтобы смириться с этим. Целую минуту Лоуренс чувствовал на себе тяжёлый взгляд, не знал, достаточно ли сказанное убедительно для Джеймса. Но это действительно было правдой. Пусть и не всё было сказано, но это было правдой. Но достаточно ли это для Брекенриджа? — Джон, — голос его звучал мягко, но у Лоуренса перехватило дыхание, — он был безнадёжен. Ты не виноват. В один момент, в одно мгновение рука, что всё это время держала Джона за горло, разжалась, дала вдохнуть полной грудью, камень упал с души. Не показывая, как безгранично он был рад, Лоуренс лишь сдержано кивнул ему.***
«…Уже не знаю, что тебе писать. Чуть меньше недели осталось. Очень устал. Не знаю, даже не верю, что ты приедешь. Какое-то нехорошее предчувствие. Даже объяснить его не смогу. Странно это. Но ты не обращай внимание — это всё пустое, мне вечно кажется что-то, чего нет. Да ты и сам это знаешь…»***
Уже было за полночь, а Джон всё сидел за рабочим столом. Он не хотел спать. Чудовищно устал, но просто не мог лечь, сомкнуть веки и провалиться в сон. Разум его часто пересекали мысли об Александре, его скором приезде. Месяц тянулся невыносимо долго. Лоуренса то и дело посещало непонятное наваждение, что он не увидит Александра, что он не вернётся, так и останется в Бостоне. Мысли эти казались настолько реальными, что Джона каждый раз бросало в холод. Но он всячески заставлял себя думать о другом. Он представлял, как Александр переступит порог их квартиры, вновь вдохнёт в неё жизнь и свет, Джон поцелует его, обнимет, будет крепко держать в своих руках, — это он, его Александр, из плоти и крови, всё тот же. Они будут вдвоём, только они и их крохотная спальня. И они будут лежать в объятьях друг друга и представлять, что этого месяца не было, не было миль между ними и не было Брекенриджа. И они будут сидеть за праздничным столом, может пойдут прогуляться по Нью-Йорку в рождественскую ночь. Всё будет как прежде. Входная дверь громко хлопнула. Джон так и остался сидеть — Джеймс вернулся. Он вновь ходил в таверну. Брекенридж приглашал Джона, но тот не имел желания вести очередной изнуряющий разговор. Лоуренс продолжил работать, но вдруг его рука остановилась, перестала писать и он сам замер. Он услышал женский смех. В голове проносились все ругательства, которые Джон только знал. Он взял свечу и помчался в прихожую. Перед глазами Лоуренса вырисовалась ожидаемая картина: прижав девушку к стене, Брекенридж быстро водил руками по её телу, поднимал юбки, целовал её, жался меж её ног. — Джеймс. Голос Лоуренса заставил пару отпрянуть друг от друга. Вдруг Брекенридж истерично засмеялся. — Что, Джон, разбудили? — заплетающимся языком спросил он. — Прости, мы потише будем… Джон глянул на девушку. Лицо её было покрыто толстым слоем пудры, красная помада размазана по подбородку. Она не выглядела пьяной и было похоже, что Джон её напугал. — Зачем ты её привёл сюда? — На улице холодно, дружище, — усмехнулся Джеймс и, взяв девушку за талию, шагнул вперёд в направлении спальни. — Постараемся тебе не мешать. Спокойной… — Джеймс, девушка здесь не останется, — он прижал руку к стене, преграждая им путь. — Ладно, уйдёт сразу, раз тебе её не жалко! Брекенридж попытался пройти вперёд, но Джон не позволял. Лоуренс чувствовал, как в груди его разгоралось пламя. — Да что на тебя нашло? — Джеймс, я не позволю… — Что не позволишь? — завопил он. Джон сверлил его взглядом. Девушка смотрела то на одного, то на другого, и явно уже сама хотела покинуть эту квартиру. — Тебе не всё равно? Я ж даже не на твоей кровати! А Алексу плевать будет, я уверен. Только не в их спальне, только не в их спальне… — Джеймс, просто не надо. — Наверное, мне и вправду лучше уйти, — подала смущённый голос девушка. — Деньги я верну… — Нет, дорогуша! Раньше утра я тебя не отпущу, — Брекенридж резко притянул её к себе за талию, впился поцелуем в губы прямо перед Джоном. Он целовал долго, показательно проникая языком в её рот. Девушка сильно зажмурилась и нехотя отвечала на поцелуй. Лоуренс сразу же отвернулся в отвращении. Джеймс оторвался от девушки, дёрнулся вперёд, но Джон упёрся рукой ему в грудь, и этого хватало, что остановить пьяного Брекенриджа. — Если ты не уведёшь девушку, то тебе самому придётся убраться отсюда, — сквозь зубы процедил он. Лицо Джеймса покраснело, на лбу проступили морщины. — О, заговорил как моя жёнушка! — девушка рядом с ним выглядела всё более и более потерянной. — В чём проблема? Ты об этой чёртовой спальне говоришь как о церкви — не приведи Господь осквернить эту святыню! Алексу там ты тоже трахаться запрещал? — Ты пьян. Поговорим утром. Джон осторожно взял девушку за руку, освободив от хватки Джеймса, который застыл на месте, грудь его быстро вздымалась, и он в одиночку ринулся в спальню. Поставив свечу на столик, Лоуренс остановился, полез в карман своего пальто и достал из него несколько шиллингов. — Попытайтесь найти извозчика. Хотя вряд ли в такое время кто-то будет… Тут прямо через улицу есть маленькая таверна. Вам хватит и на ночлег, и на завтрак там. — Спасибо, — она взяла шиллинги и тут же полезла в карман платья, доставая оттуда мешочек. Она прошептала: — Отдайте ему. Его деньги. Вряд ли Брекенридж утром будет переживать об этих деньгах, если вообще о них вспомнит. Девушке они куда нужнее. — Лучше оставьте себе. Она плотно сжала губы, опустила взгляд. Джону казалось, что девушка вновь попытается всучить ему деньги, но она молча положила их обратно в карман. Девушка ушла, а Лоуренс всё смотрел на дверь спальни. Джеймс был не в том состоянии, чтобы здраво с ним всё обсудить. Но он также был способен натворить ещё каких-нибудь глупостей. Нужно было с ним поговорить. Брекенридж сидел на краю кровати держась за голову, а когда зашёл Джон — резко повернулся в его сторону, вскочил на ноги и направился к Лоуренсу слегка покачиваясь. — Раз уж и ты меня отчитываешь, выгоняешь из дома, может мне и тебя ударить? — невнятно говорил Джеймс, обжигая запахом алкоголя. — Надо же всё повторить! Всё, как тогда… Он был слишком близко и говорил таким тоном, словно и правда вот-вот готов был дать пощёчину или ударить. Руки его сжимались в кулаки, взгляд прожигал. — Джеймс, ты переходишь черту. — Как? Как я её перехожу?! Джон чувствовал полное бессилие, что Брекенриджу непонятно: привести шлюху среди ночи в чужой дом, в чужую постель — не лучшее решение. Неужели он должен был всё это объяснять? Нет, это всё равно было бы бесполезно. Молчание Лоуренса окончательно выводило Брекенриджа из себя. — Заниматься сексом в этой квартире нельзя? Или только мне нельзя? Какого чёрта ты вообще на меня набросился?! Джеймс попытался толкнуть Джона в грудь, но он даже не пошатнулся. — Ты не видишь в своём поступке ничего дурного? — Что дурного в том, что я мужчина и у меня есть потребности, которые я предпочитаю удовлетворять? Не все такие святые, как ты! — Джеймс, я не хочу, чтобы ты превращал это место в публичный дом только из-за твоих потребностей. И ты человек. Не животное. Со своими желаниями обязан справляться. — Не говори мне про желания, даже не начинай читать мораль! Не важна тебе мораль. Лоуренс непонимающе смотрел на него. Тёмные глаза Джеймса стали совсем чёрными, пустыми и пугающими. — Что ты несёшь? — Скажи, Джонни, если бы я не девушку, а мальчика притащил, то что бы ты сделал, а? Пожалел бы меня, сжалился, испереживался бы? Я ведь в первую очередь человек! Хороший человек, твой друг. Какая к чёрту мораль, верно? Невидимая рука вновь сжалась на горле. Теперь он сам безумно желал ударить Джеймса со всей силы. — Ты говоришь несуразицу. Спи с этой девушкой, спи хоть с мальчиком — мне плевать, твоё дело! Но не в этом доме. Не в этой квартире. Не в этой спальне. Не на этой кровати. — Конечно-конечно! — вопил Джеймс. — Ещё скажи мне, что Алекс ни с кем здесь не спит. Помаду под кроватью просто так держит! Господи, как он вообще с тобой, святошей, живёт? — С кем Александр спит на своей кровати, уже ни меня, ни тебя не касается. — Ах, святая кровать! — Джеймс разразился смехом, подлетел к постели и упал спиной на покрывала. — Чистая, неопороченная, гроб Господень! Один Гамильтон на ней трахаться может! А тебя-то чего это заботит? Как будто я на твою собственную постель покушаюсь. — Не постель. Квартира, — тихо произнёс он. — Знаешь, Джон, пьян я, а бред несёшь ты. Лоуренс тяжело вздохнул, сжав переносицу. Чего он добивался разговором с пьяным человеком? Он уже хотел уходить, но Джеймс, так и лежавший на кровати, задумчиво и едва разборчиво бормотал: — Ты и вовсе какой-то чудной. Раньше это в глаза не бросалось, но теперь… Ты как будто секса боишься. Или просто не можешь? — ухмыльнулся Брекенридж. — Ты когда в последний раз с кем-нибудь спал? Похоже, что о-о-очень давно. Иначе ты бы повеселее был. Надо было тебе эту девчонку отдать. Раз мне нельзя, то тебе-то можно? Скажи, взял бы её? — Заканчивай с этим. — Да что с тобой не так? — завопил он, приподнимаясь на локтях на кровати. — Понимаю, многие смущаются, но не до того же они брезгливы! Кто тебя так запугал? Или ты больной какой-то? Ошибки молодости, подхватил от какой-нибудь красотки и… — Джеймс, — всего Джона трясло от омерзения, — завтра вечером я не хочу тебя видеть в этом доме.***
Всю ночь Лоуренс не сомкнул век. Его щёки пылали, в животе вновь и вновь завязывались узлы — он готов был сгореть от стыда, вспоминая всё, что Джеймс говорил, в чём обвинял его. И пусть он был катастрофически далек от правды, пусть он был пьян и забудет всё, что сказал, Джон желал провалиться под землю. Он даже не ложился. Лоуренс знал, что он не уснёт, он не получит чудесное забвение даже на пару часов. Джон всегда ненавидел ссоры, терпеть не мог напряжение в отношениях с кем-либо. Он старался не начинать конфликты, если была малейшая возможность их избежать, а если ссора случалась — первым спешил выяснить отношения. Лоуренс понимал, что прямо сейчас не сможет всё наладить с Джеймсом. Джон давно хотел ему всё высказать, — а в итоге даже ничего не сказал, карты открыл только Брекенридж — претензии назревали слишком давно, а теперь добавились новые обиды, поэтому скорое примирение вовсе невозможно. Но Лоуренса убивала мысль о том, что им предстоит сидеть в одной конторе, работать бок о бок, а воздух будет пропитан удушающим напряжением. Джон не сможет работать. Лоуренс молился, чтобы эта ночь сама стёрлась из хмельного сознания Джеймса, а он, Джон, легко сможет притвориться, что ничего не было. Вот только Джон точно знал, что не изменит своего решения и не позволит Брекенриджу задержаться в квартире даже на день. Четыре дня до приезда Александра. Всего четыре дня. Джон сел за очередное письмо. Он только вчера отправил одно, но желание кому-то высказаться хотелось поскорее утолить, ведь четыре дня — целая вечность. Если посыльный задержится, Гамильтон может даже не получить письмо, но было плевать. Самое главное — написать. Лоуренс вылил на бумагу всё: каждую мысль, все фразы, мельчайшие детали — даже упомянул цвет платья несчастной девушки. Он написал всё, и когда поставил точку, то чувствовал, что в груди стало легче. Узлы мыслей расплелись. Но в животе всё равно таилось жуткое предчувствие. Джон надеялся, что оно пропадёт хотя бы к приезду Гамильтона. Уже наступило утро,хотя на улице было темно. Нужно было собираться в контору. Из спальни Джон слышал грохот мебели, шаги, поэтому предположил, что Брекенридж проснулся. Удивительно, что он встал так рано после бурной ночи. Возможно, Джеймс уже собирал вещи. Лоуренса вновь укололо чувство вины. Умывшись и надев первую попавшуюся одежду, Джон был готов идти на работу. Он мог бы привести волосы в порядок, завязать шейный платок аккуратнее, но ему в этот день было всё равно. Лоуренс решил всё-таки зайти к Брекенриджу. Джон гадал, в каком он будет настроении, что скажет. Застыв перед дверью спальни, пальцы Лоуренса подрагивали. Он проклинал себя на глупый страх. Джон дернул ручку, распахнул дверь и переступил порог. Внутри, как обычно, был беспорядок. Какая-то одежда была разбросана на кровати, полу, дорожная сумка лежала рядом. Неожиданностью было увидеть в такой час Джеймса за рабочим столом. Большие стопки бумаг были разбросаны по всей поверхности. Брекенридж изучал их при свете одинокой догоравшей свечи. — Доброе утро, — тихо произнёс Джон, пытаясь оценить обстановку. Лоуренс глядел на Джеймса, одетого в одни кюлоты и рубашку, склонившегося над столом, и сердце его пропустило несколько ударов. Он вновь осмотрел комнату. Выдвинутые ящики стола, нож для писем лежал рядом на полу. — Доброе-доброе! — чересчур бодро сказал Брекенридж, не отрывая ни на мгновение взгляд от бумаг. — Не знал, что Алекс так хорошо рисует. Ты у него особенно хорошо получаешься, очень похоже. Да и ты сам, Джон, не бездарность! Послушай только: «Твои слова успокаивали. Твои руки дарили чудесное забвение. Ты вытянул меня из замкнутой цепи ненависти, научил находить радость в пламени камина в морозную ночь, плотном завтраке перед трудным рабочим днём, проведённом в таверне вечере и украдких поцелуях на улице, пока нас никто не видит». Ну просто поэт! Ромео! А меня ты, Джон, даже обидел: «Брекенридж моих нежностей не оценит…». О, глубоко ошибаешься, Джон. Твои нежности я оценил по достоинству!