Очаровательный Человек

Если раньше ночь была временем забытья, когда можно было оставить насущные проблемы и позволить себе отдохнуть, то теперь это время дня стало для Джона самым мучительным и ненавистным. Настоящим чудом было, если ему удавалось непрерывно поспать дольше двух часов. Бессонница не давала покоя. Голова была заполнена ненужными мыслями, а усталость, которую он чувствовал на протяжении целого дня, спадала сразу, стоило Лоуренсу лечь в постель. Но Джону не давали спать не только его мысли. Гамильтон стал говорить во сне, посреди ночи его мучали приступы кашля. Это не было в новинку, Лоуренсу в первые же дни их знакомства довелось узнать о том, как тяжело Александр переносит болезни, знал о кошмарах, которое одолевают его при жаре, но легче от этого ему не становилось. Несколько дней подряд у Александра была лихорадка, кожу покрывал холодный липкий пот, и Лоуренс до самого утра не мог сомкнуть глаз, пытаясь снять жар, заставлявший Гамильтона нервно ворочаться и тихо стонать. Так прошла мучительная неделя, но ни Джон, ни врач никаких улучшений не заметили. Пирси решил провести кровопускание. Лоуренс не раз наблюдал процедуру со стороны. Когда ему не было и десяти, он видел, как её делали отцу, но лишь издали. Тогда Рэйчел быстро увела его и сказала пойти где-нибудь погулять пару часов. Когда Саре было лет семь и она долго болела простудой, ей тоже делали кровопускание. Но в этот раз Джон был рядом, держал сестру за руку, потому что она очень боялась и попросила его быть рядом. Лоуренс видел, как Сара дрожала, из её вены ручьём стекала кровь, и сам бледнел от одного этого жуткого вида. Пирси стянул руку Александра жгутом, занёс ланцет и сделал надрез на локтевом сгибе. Гамильтон сморщился, сразу отвернулся и уставился в стену. Джон видел, как кровь Александра стремительно наполняла подставленную чашу, и быстро отвёл взгляд. Он не понимал, что пугало его больше: вид крови или белеющее лицо Гамильтона. — Думаю, стоит чаще проводить кровопускание, если ваше состояние не улучшится, — послышался голос врача. Джон наконец развернулся и его взгляд тут же оказался прикован к чаще, почти полностью заполненной кровью. К горлу подступила тошнота. — В следующий раз я приду только в пятницу, — Пирси развернулся к Джону: — Но можете обратиться ко мне раньше, если дела будут плохи. Врач ушёл, в комнате до сих пор стоял бьющий в нос запах железа. Лоуренс открыл окно. Гамильтону в любом случае был нужен свежий воздух. Из-за того, что комната постоянно проветривалась, Джон уже забыл, каково это, когда в помещении не замерзают руки, а работать можно без пальто. Несмотря на то, что Лоуренс раздобыл у Маккея лишние одеяла, по ночам они всё равно замерзали и каждое утро просыпались с ломотой во всём теле. Джон мог только представлять, насколько тяжело этот холод переносил Гамильтон, которого непрестанно мучала лихорадка. Поэтому каждую ночь он обнимал Александра, крепко прижимал к себе, чтобы хоть немного согреть его теплом своего тела. Лоуренс присел на кровать. Рука Гамильтона была перевязана, глаза сильно зажмурены, лицо сливалось с простынями. Джон осторожно провёл пальцем по его щеке. — Как ты? — Ужасно, — сквозь зубы процедил Александр, не открывая глаз. — Из меня выпустили тарелку крови, как я ещё должен себя чувствовать? — Так надо, чтобы тебе стало лучше. — Если я опять увижу, как из меня фонтаном льётся кровь, долго я не протяну, — скулил он. — Прошу, Джон, скажи ему, чтобы больше не смел со мной такое делать. — Он врач, Александр. Ему лучше знать, как тебя лечить. — Джон, в вопросах своего здоровья я доверяю тебе куда больше. Уж лучше я буду целый день пить эти отвратительные микстуры, но не надо больше резать мне вены! — Хорошо, что напомнил, — Джон потянулся за баночкой и налил в ложку вязкую жидкость с резким запахом. — Пирси принёс какое-то новое лекарство. — Господи, пахнет кошмарно! — Гамильтон нехотя приподнялся на локтях и выпил лекарство с рук Лоуренса. Он скривил лицо, прикрывая рот ладонью, — Да оно ещё хуже, чем предыдущие! Что он туда мешает? Джон протянул ему стакан воды, который Гамильтон полностью выпил за несколько секунд. Пирси посоветовал Лоуренсу тоже принимать некоторые настойки в качестве профилактики, поэтому Джон отлично понимал недовольство Гамильтона насчёт вкуса лекарств. — Ты уверен, что Пирси хороший врач? Мне кажется, он пытается меня либо отравить, либо зарезать, так ещё и деньги за это берёт. — Тогда в твоих же интересах скорее выздороветь, чтобы эти издевательства быстрее кончились, — хмыкнул Джон. — Говорю же, он убьёт меня быстрее, не оставив шанса! Лоуренс прилёг рядом с ним. Гамильтон тут же положил голову ему на плечо, а руку на грудь. Прикосновения Александра казались невесомыми. Джон видел, что в последние дни у Гамильтона совершенно не было сил. Его голос был несвойственно тихим, он ничем не занимался, не рвался работать, хотя в первое время неустанно требовал у Джона дать ему хоть какой-нибудь, пусть даже самый крохотный перевод. Было мучительно наблюдать, как у него пропадал любой интерес, глаза не горели, он только и мог лежать в постели и изредка читать то, что Джон ему приносил. — Мне так жаль, — произнёс Гамильтон. — Из-за чего? — Что я не могу ничего сделать. Сейчас середина дня, а я валяюсь в постели, хотя мог бы работать. И к тому же я тебе мешаю, отнимаю время. Через неделю нам уже стоит ехать в Бостон, а я совершенно ничего для этого не делаю! — Ты ведь понимаешь, что мы никуда не поедем, пока тебе не станет лучше? Гамильтон вздохнул, впился пальцами в ткань камзола Лоуренса. — И почему всё идёт наперекосяк? Хоть что-нибудь в последнее время шло по плану? — Похоже, с нашей жизнью строить планы — гиблое дело. — Скоро это закончится, — медленно произнёс Александр. По его голосу Лоуренс понимал, что он засыпал. — Знай, Джон, когда мы покинем Нью-Йорк, всё наконец наладится. — Думаешь, что всё дело в Нью-Йорке? — Возможно. Каждый раз, когда я возвращаюсь сюда, всё становится хуже. Лоуренс прижимал его ближе к себе, медленно гладил по спине. — Может, всё наоборот? Именно когда ты уезжаешь в Бостон, происходят плохие вещи? — Нет-нет, — пробормотал он, голос звучал всё тише и тише. — В Бостоне ведь всё в порядке. Дело в Нью-Йорке. Джон решил больше не тревожить его вопросами. Он продолжил мягко проводить рукой по спине Гамильтона, и даже когда его дыхание стало ровным и спокойным, не остановился. Лоуренс подумал, что Гамильтон заснул, ведь слишком долго он лежал неподвижно, но вдруг Александр произнёс: — Ты писал отцу о том, что собираешься перебраться в Бостон? Джон напрягся, не сразу ответив: — Почему ты спрашиваешь? — Он ведь был не в восторге, когда ты решил приехать в Нью-Йорк. Даже не знаю, что он может сказать насчёт Бостона, который ещё дальше от Пьермонта… Хотя, скорее он был недоволен не тем, что ты оказался в городе, где у тебя ничего нет, а тем, что я был рядом… — Александр… — Лоуренс хотел отогнать от него эти мысли. — Знаю, он меня сразу невзлюбил. Не то, чтобы меня это сильно волновало… Но всё же мне неприятно осознавать, что я стал причиной, по которой твои отношения с отцом усугубились, — он резко замолчал, точно во время его слов к нему внезапно пришло осознание. Джон сжал губы, когда Гамильтон тихо произнёс: — Он знает о суде? Лоуренс молчал, но Александр сам всё понимал. Гамильтон приподнялся с груди Джона, чтобы посмотреть в его глаза мрачным, взволнованным взглядом. — Что он сказал? — продолжил Александр. Отведя взгляд, Лоуренс выпалил на одном дыхании: — Он не хочет знать меня. Запретил появляться на пороге поместья. Вряд ли он когда-либо захочет вновь меня увидеть. Гамильтон молчал. Когда Лоуренс позволил себе взглянуть на него, лицо Александра омрачило такие сожаление и растерянность, которые заставили сердце Джона болезненно сжаться. Александр вновь лёг на его грудь, оборачивая руки вокруг его талии и сжимая со всей силой, которая только осталась в его слабом теле. — Мне жаль. — Всё в порядке. — Если бы не я, этого не случилось бы, — говорил Гамильтон словно самому себе. — Это случилось не из-за тебя, Александр. Дело во мне. Отец всегда меня ненавидел. Наверняка он рад, что наконец появился существенный повод, чтобы вычеркнуть меня из своей жизни. — Это не так. — И почему же? — Он твой отец. Он не может тебя ненавидеть. — У него есть сотня причин, чтобы питать ко мне такие чувства. — Разве он дал тебе меньше поводов? Разве ты его ненавидишь? Джон уставился в потолок, его сердце громко стучало в груди, и Александр это слышал. Лоуренс коротко ответил: — Нет. Лоуренс больше не мог заставить себя произнести и слова, внутри боролось слишком много чувств, о которых он даже не хотел думать, не то что высказывать их. Но Гамильтон и не требовал что-либо говорить. Он просто продолжить слишком мягким, дрожащим голосом: — Раньше я думал, что ненавижу своего отца. За то, как он поступил с моей матерью, за то, что он оставил нас. Но со временем я понял, что просто не могу его ненавидеть. Я не люблю его. Я не уважаю его, и не собираюсь чтить его только за то, что он якобы подарил мне жизнь. Жизнь мне подарила мать, которая справлялась, как могла, делала всё возможное, чтобы вырастить меня. А отец… Как бы ни хотел я бросаться резкими словами и вымещать свою злость, я не могу сказать, что ненавижу его. Это слишком громкие, необратимые слова. И часто, когда люди говорят их, они на самом деле так не думают, не чувствуют ненависти. Возможно, твой отец наговорил тебе много неприятных слов, но сомневаюсь, что и половина из них правдивы. Пройдёт время, он одумается… — Ты не знаешь моего отца, — прервал его Лоуренс. — Он от своих слов не откажется. — Он человек, Джон. Его гнев утихнет. Он не может просто так вычеркнуть тебя из своей жизни. Если однажды ты появишься на его пороге, сомневаюсь, что он сразу прогонит тебя. Он обязательно одумается. — Хотел бы я быть уверен в этом так же, как ты, — прошептал Лоуренс, проводя рукой по его волосам. Гамильтон больше ничего не говорил. Он обнимал Джона, уткнувшись лицом в изгиб его шеи, и медленно засыпал. Во сне Александр сильнее к нему прижимался, порой с губ его срывались какие-то неразборчивые слова. Именно в такие моменты, чувствуя тепло тела Гамильтона, слыша его размеренное дыхание, Джон впервые за весь день был спокоен и позволял себе расслабиться.

***

Лоуренс широко распахнул глаза посреди ночи, болезненно морщась, ощущая боль в боку. Гамильтона часто дёргался во сне, Джону не впервые досталось от его колена или резко выставленного локтя. Но в этот раз всё было по-другому. Александра всего трясло, он стонал и шептал что-то себе под нос. Лоуренс прикоснулся к его щеке. Он весь пылал. Джон зажёг свечу, приоткрыл окно, смочил тряпку в ледяной воде и приложил её ко лбу Александра. Тот не просыпался, морщил лицо, грудь тяжело вздымалась, он хватал ртом воздух. Лоуренс осторожно убирал волосы с его лица, заправлял пряди за уши. Веснушки Гамильтона ярко выделялись на красных щеках. Как бы Джон ни заставлял Александра больше есть, его ключицы и скулы становились всё острее, и у Лоуренса замирало сердце каждый раз, когда он это подмечал. Ткань на лице Александра быстро нагрелась, Джон вновь сменил её и лёг в постель. Он с горечью понимал, что не мог больше ничего сделать, чтобы помочь Гамильтону. С губ Александра слетали жалобные звуки, он выгнул спину, рука схватилась за локоть Лоуренс. Из его несвязного бормотания стало чётко слышаться «Джон». Гамильтон отчаянно повторял его имя, вновь и вновь. — Я здесь, — Лоуренс сжал его руку, прикоснулся губами к его щеке. — Я здесь, Александр. Но Гамильтон его не слышал. Он продолжал звать его в бреду, наверняка видя перед собой жуткие картины, которые рисовало его собственное воображение. Вскоре Александр звал уже не только Джона. Он сыпал именами, не все Лоуренс мог разобрать. Гамильтон звал мать. Это больше всего испугало Джона, давние воспоминания, принадлежащие совсем другой жизни, вселяли ужас. В голове всплыл их разговор, то, как панически боялся Александр повторить судьбу своих близких. Лоуренс целовал лицо Гамильтона, на губах оставался солёный вкус. И вдруг Гамильтон стал повторять «прости». Слёзы стекали по его лицу, а он извинялся. Лоуренс не понимал, перед кем. Просил ли он прощения у матери, у самого Джона, у тех людей, чьи имена произносил. Лоуренс не заметил, как сам начал плакать. Он чувствовал беспомощность, ведь никак не мог облегчить муки Гамильтона. Джон сжимал его слабую руку, целовал и шептал: — Всё хорошо. Александр, всё хорошо. Я рядом. Я прощаю тебя. Он не понимал, за что прощал, но всё равно произносил это в надежде, что Александр успокоится. Но ему не становилось лучше. Слёзы Джона пропитали рубашку Гамильтона, его волосы. Лоуренс положил ладони на его лицо, их лбы соприкасались. — Ты не можешь… Не можешь меня оставить, — прошептал он, задыхаясь от слёз. — Не сейчас, когда… Не сейчас, когда Джон нуждался в нём больше всего. Не сейчас, когда они прошли через все несчастья, которые только можно было вообразить. Не сейчас, когда они были в нескольких шагах от новой жизни, вдали от ненависти и презрения. Не сейчас, когда это окончательно бы сломало Лоуренса. Но он не смог произнести этих слов, вместо них в холодной комнате раздавались всхлипы и болезненные стоны. В ту ночь Джон начал молиться. Будучи ребёнком, он каждую ночь обращался к Богу, ведь так учил его отец. Но чаще всего он просил о всяких глупостях: чтобы Генри был к нему мягче, чтобы раньше отпускали с уроков, чтобы занятие скрипки сорвалось. Он был маленьким и относился к молитве как к загадыванию желания. Отец всегда говорил, что Бог всемогущ, а для ребёнка такие слова значили, что можно просить что угодно. Редко Джон получал то, с чем обращался к Богу, но всё равно каждый раз перед сном читал молитву и перечислял всё, что желал. В день, когда у матери начались схватки, её крики раздавались на всё поместье, тут и там Джон натыкался на врачей и повитух, а на отце не было лица, и он не произносил и слова, Лоуренс целый вечер провёл на коленях и просил Бога лишь об одном: чтобы с мамой всё было хорошо. Но утром его разбудил Генри и сказал, что её не стало. Джон плакал целый день не только от скорби, но и от обиды. Он спрашивал у отца, почему Бог его не услышал, почему не помог, но Генри не мог ответить. Спустя пару лет Джон перестал просить о чём-либо, вскоре перестал читать молитвы. Он больше не верил, что его просьбы кто-то слышит. В столь раннем возрасте к нему пришло жуткое осознание: единственной силой, которая могла как-то изменить его жизнь, стал он сам. И вот, прошло столько времени, а Лоуренс лежал в постели, слёзы стекали по лицу и губы его шептали молитвы, навсегда отпечатавшиеся в памяти ещё в детстве. Он вновь их повторял, и умолял, чтобы Гамильтон остался в живых. Джон скинул с себя одеяла, опустился на колени на холодный пол, сжимал ладони и молил всё отчаяннее. Про Бога редко вспоминают, когда всё хорошо. Отчаяние приводит к вере куда чаще, чем иные помыслы. Когда всё рушится, не остаётся ничего, люди закрывают глаза на все предрассудки и становятся на колени. Если отвернулся весь мир, то остаётся последняя надежда получить поддержку от кого-то, находящегося свыше этого мира. Если был хоть малейший шанс, крохотная вероятность, что в этот раз Бог услышит Джона, Лоуренс готов был хвататься и за эту возможность. Если это было тем немногим, чем он мог помочь Гамильтону, он сделает это. Джон не знал, сколько времени провёл за молитвой, но руки замёрзли, его всего трясло от холода. Он вернулся в кровать к Александру, зарываясь под слои одеял, но дрожь ещё долго не покидала его тело. Гамильтон больше не произносил имён, жар немного спал. Его разбудил собственный кашель, сухой, громкий. Джон взял платок, чтобы вытереть кровь с его губ. Едва распахнув глаза, лежа на подушке, Гамильтон повернулся к Лоуренсу. — Джон… — слабым голосом произнёс Александр, проводя пальцами по его лицу. — Да? Но Гамильтон молчал, лишь смотрел на него с нечитаемым выражением лица. Его веки медленно смыкались, но он распахивал глаза, наверняка прикладывая для этого простого действия множество сил. Джон подался вперёд, мягко поцеловал его. Гамильтон отстранился: — Я болен, Джон. Я не хочу, чтобы и ты… Лоуренс вновь его поцеловал. Он понимал весь риск, но шёл на него. Он шёл на риск с самого начала, когда не оставил Александра один на один с его болезнью. Джон не хотел, чтобы Гамильтон был один. Губы Гамильтона отвечали на поцелуи неохотно. Он был слишком слаб, но Джон целовал его, ведь хотел показать, что будет рядом что бы ни случилось. Хотел подарить Александру хоть минуту покоя, позволить забыть о плохом и напомнить, как всё было раньше и может быть потом, когда Гамильтон выздоровеет. Джон не заметил, как начал говорить вслух об этом. Он прижимал Александра к себе и говорил о всех хороших вещах, которые их ждут: — Представь, как мы переедем в Бостон, ты наконец откроешь типографию. Ты прославишься, я знаю, все будут говорить о тебе. В нашу сторону не будет ни одного косого взгляда, лишь взгляды восхищения. А я… может я всё-таки стану врачом. У нас будет своя квартира. А может, и целый дом. Небольшой, красивый дом, полностью наш. Больше никакая миссис Кэннон, никакие соседи нас не потревожат, мы будем сами по себе. У нас будет камин в каждой комнате, там будет тепло, не так, как здесь… У нас будет самая удобная кровать, большая и мягкая. На стенах будут висеть картины. Я раздобуду для тебя репродукцию «Оплакивание Христа». Повесим её прямо у входа, чтобы каждый гость понимал, куда приходит. Из нашей спальни будет открываться прекрасный вид… На океан или же на сад. Да, у нас будет сад! Наймём садовника, потому что без него мы точно не справимся. Хочешь, я буду играть тебе каждый вечер на скрипке? В любое время, когда только пожелаешь. У нас будет много, очень много книг. В нашем доме будет огромная библиотека. И там будет несколько изданий Илиады, в разных переводах, на разных языках. Мы будем ходить в театр. Настолько часто, что он нам наскучит. У нас будет всё, Александр. Я дам тебе всё, что ты пожелаешь. И мы постоянно будем рядом, никаких долгих отъездов. Только ты и я. Джон думал, что Гамильтон уснёт от его тихого, пусть и дрожащего голоса, от этой сказки, в которую так хотелось верить. Но он не спал, он внимательно слушал каждое слово. Александр чуть приподнялся, мягко провёл ладонью по челюсти Джона, из покрасневших глаз лились слёзы, но губы украшала улыбка. Подавляя всхлипы, он произнёс: — Джон, прости… Но этого не будет. Он прижался к груди Лоуренс, повторяя «прости», как тогда в бреду. Джон обернул вокруг него руки, целовал его волосы, говорил: — Не говори так. Ты выздоровеешь, всё будет хорошо. Мы уедем отсюда. Ты не веришь? Александр, ты не можешь опустить руки. Ты, чёрт возьми, не можешь опустить руки! Может тебе что-нибудь нужно? Хочешь, я найду нового врача, раз тебе так не нравится Пирси? Хочешь, я отыщу комнату получше, где хотя бы есть камин? Или сниму квартиру? Я сделаю что угодно. Что угодно, только пожалуйста, Александр… Только будь рядом. Только не сдавайся… А Гамильтон продолжал извиняться. Он медленно проваливался в сон, но всё просил прощение. Джон продолжал говорить, только чтобы перебить эту мольбу, не слышать её. Для него она звучала как отчаяние, бессилие. Как будто всё, что Александр мог сделать — это извиниться за то, что сдался. До самого утра Лоуренс не отпускал Гамильтона, не отрывал от своей груди. Ему нужно было чувствовать сердцебиение Александра, знать, что он всё ещё дышит, что он всё ещё здесь. Если не мог бороться Гамильтон, Лоуренс был готов бороться вместо него. Он сделает всё возможное, всё, что зависит от него, найдёт лучшие лекарства, будет молиться хоть целый день, но используют любую возможность, чтобы его собственные слова стали реальностью. Джон не мог потерять единственное важное и дорогое, что осталось в его жизни.