***
В тот вечер Джон пил. Ничего другого ему не оставалось. Ему было некуда пойти, поэтому он сидел за стойкой, опустошая один стакан за другим. Получалось притупить боль и назойливые мысли. Он знал, что потом ему будет плохо. Но уж лучше его будет заботить больная голова и сухое горло утром, чем груз собственных чувств на протяжении всей ночи. Всё это время Маккей обеспокоенно на него смотрел. Его взгляд стал уже до того невыносим, что Лоуренс хотел отсесть за какой-нибудь дальний столик или уйти пить в другое место, только чтобы не чувствовать его на себе. — Знаете, когда на душе тяжело, рассказать кому-то об этом — лучший способ облегчить себе ношу, — тихо говорил он. Его лицо расплывалось перед глазами Джона, он пошатывался, а язык казался таким тяжёлым, что сказать пару слов было трудно. — Н-нет, — Джон быстро закачал головой. — Я… не могу. Дэниел нахмурился, отвёл взгляд. — Понимаю, — кивнул он. — Хотя я сам ненавижу нравоучения и непрошенные советы, но простите мне такую вольность. Алкоголь не решит ни одну из ваших проблем. — Знаю, — раздражённо бросил Джон. — Конечно, знаете. Это все знают. Я не считаю, что открыл вам что-то особенное, никогда не слыханное прежде. Но напоминать об этом я считаю важным. — Пожалуйста, можете не говорить этого. В-вы и сами знаете, что это… это бесполезно. — К сожалению, вы правы. От наших лучших побуждений порой нет толку. Я работаю здесь уже столько лет, можете представить, скольких людей я повстречал. И у всех своя жизнь, свои проблемы, которые приводят их к бутылке. И скажу вам честно: ни одному из них алкоголь не помог. Ни у кого проблемы не решились, никому не стало легче дольше, чем на пару часов. Кто-то так и продолжил пить, утопая в унынии и жалости к себе, а кто-то взял себя в руки, и у них многое наладилось. Многое, а не всё, всё наладиться не может, обманывать я вас не стану. Но поверьте, мистер Лоуренс, вы самому себе делаете хуже. — А может, я этого и хочу? — резко произнёс Джон, ударив стаканом по стойке. — Может я и стремлюсь сделать себе хуже, причинить боль, наказать. Об этом вы не задумывались? Маккей посмотрел на него долгим оценивающим взглядом с оттенком жалости. — Признаться, нет, не задумывался. — Не жалейте меня, — продолжил Лоуренс, подметив выражение лица Дэниела. — Я не хочу, чтобы меня жалели. — Мне кажется, все хотят, чтобы их выслушали и утешили. — Я устал, что меня все утешают. Чёрт возьми, вы и представить не можете, как я устал, что для всех, кто дорог мне, я лишь обуза, несчастный потерянный ребёнок, которому надо помочь. Не надо мне помогать! Мне не нужна помощь, не нужно утешение, ничего не нужно! Вы не обязаны быть жилеткой, в которую я могу поплакаться, не должны давать мне жизненные уроки и наставлять на правильный путь. — Но выглядите вы именно так, словно в этом нуждаетесь. И пьёте вы оттого, что сами не справляетесь со своими чувствами. — Я пью, потому что только так могу сбежать от себя! Не от проблем, я хорошо понимаю, что проблемы не уйдут и не ожидаю, чёрт возьми, что алкоголь мне поможет их решить. Я пью, чтобы забыть обо всём. Забыть о своей жизни, о том, кто я. Я пью, чтобы утром мне было плохо и меня заботило только похмелье. Я хочу, чтобы мне было плохо, и физическая боль была сильнее душевной. — Но вы ведь разрушаете себя, — прошептал Маккей. — Наконец-то вы это поняли, — горько ухмыльнулся Джон. Дэниел замолчал, больше не произнёс и слова. Он оставил бутылку на стойке перед Лоуренсом и стал то протирать бокалы и тарелки, то кружить вокруг столов, заговаривая с посетителями. Делал всё, чтобы не стоять напротив Джона и не смотреть на него. Лоуренса начало клонить в сон. Он прилёг на сложенные на стойке руки. Джон уже ни о чём не думал, ничего не чувствовал и хотя бы это радовало.***
Джон проснулся от скрежета ножек стульев по деревянному полу. Он открыл глаза, но тут же сжал веки. От яркого света голову словно пронзили копьём. Он выпрямился на стуле, на котором провёл всю ночь. Болела спина, шея, руки затекли, изо рта ужасно пахло. Болело абсолютно всё. Воспоминания о ночи были короткими, размытыми. — Доброе утро, мистер Лоуренс, — ровным голосом произнёс Маккей. Он протянул заранее приготовленный стакан воды, который Джон тут же схватил и выпил залпом. Дэниел вновь его наполнил. В груди Лоуренса засело непонятное чувство, он помнил, что кричал на Маккея, но совершенно не помнил, по какому поводу, и румянец запылал на его щеках. — Я не совсем помню, что говорил вам прошлой ночью, — тихо сказал Лоуренс. — Надеюсь, я не обидел вас? — Не беспокойтесь, — слабо улыбнулся он. — Про меня вы ничего оскорбительного не говорили. Джон настороженно посмотрел на него. — В таком случае, про кого говорил? — Боюсь, что только про самого себя, — тихо рассмеялся он. Хотя из памяти Лоуренса совершенно стёрся разговор с Маккеем, разговор с Александром он помнил до болезненности хорошо. И от воспоминаний об этом хотелось вновь провалиться в сон и не просыпаться. Джон даже удивился, когда осознал: ни об одном сказанном слове он не жалел. Лоуренс никогда не умел открыто высказать свои недовольства, всегда стремился их закрыть в себе и смириться, потому что конфликты были ему ненавистны. Однако, вспоминая все разы, когда он предпочитал промолчать и ничего не высказывать, он вдруг пришёл к пониманию, что ни к чему хорошему замалчивание проблемы не приводило. Джон всегда чувствовал себя лишь более потерянным, а отношения с человеком окончательно обрывалась. Так было со многими друзьями, так было с Фрэнсисом. Начало конца произошло не тогда, когда Кинлок объявил о помолвке, а задолго до этого, когда он пропадал без объяснений, ничем не делился, медленно отстранялся, пока Джон ни разу не пытался поговорить об этом. Медленно, неторопливо по всему телу Лоуренса, по венам и артериям, распространялось жгучее ощущение, что этому было суждено повториться. Но внутри ещё таилась крохотная надежда. Ещё был шанс, что Александр правда сможет всё объяснить. Глубоко в душе Лоуренс так надеялся, что ошибался и напрасно обвинял Гамильтона. Он так сильно хотел ошибаться. Маккей уже поставил перед ним тарелку с едой, тёплый чай, хотя Лоуренс даже не просил об этом. Джон посмотрел на него благоговейным взглядом. — Спасибо. Дэниел лишь одарил его сдержанной улыбкой. Джон не мог отвязаться от чувства вины перед ним. Пусть он не мог вспомнить, что именно сказал ему, он чувствовал, что говорил вещи, которые Маккей не заслужил слышать. Но раз теперь, утром, он всё ещё был добр к Лоуренсу, значит не всё так страшно, как казалось. Джон покончил с завтраком и чувствовал себя куда лучше. Он решил прогуляться. Возможно, на свежем воздухе его головная боль пройдёт, и он спокойно, не отвлекаясь ни на что, выслушает Гамильтона. Лоуренс опасался, что раскалывающаяся голова сделает всё это ещё более трудным. А Джон уже знал, предчувствовал, насколько невыносимым будет разговор. Солнце ещё не взошло в зенит, и погода, как и вчера, была до ужаса прекрасной. Лоуренсу хотелось выть, что в природе происходили такие чудесные вещи, в то время, как в его собственном мире всё рушилось. Столько хороших воспоминаний могло быть связано с этим лёгким ветром, с нежными, пока не припекающими лучами солнца, со звонким пением птиц. Но Джон решил не привязывать эти картины к каким-либо воспоминаниям. Пусть в памяти останется только этот особый весенний запах в прозрачном воздухе, это утро, но не то, что ему предшествовало и что за ним последует.***
Возвращался в таверну Лоуренс неторопливо, нехотя, пытаясь оттянуть момент встречи с Александром. Точнее, Гамильтона он хотел увидеть, но не хотел слышать историю, которую тот должен был рассказать. Хотя он мог ничего и не рассказывать. Лоуренсу стоило лишь попросить. Но в этом случае ему бы пришлось просто уйти, навсегда. Он оставил бы Гамильтона с его секретами, потому что не выдержал бы такой жизни. Прогулка окрылила, дала силы и очистила голову, но весь положительный эффект стёрся, стоило оказаться перед дверью комнаты. Джон открыл её резко, хотел скорее оборвать томление и неопределённость. Гамильтон лежал в постели и вздрогнул, когда вошёл Лоуренс. В руках у него не было ни книги, ни бумаг. Он словно так и провёл всё время, уставившись в стену. Гамильтон пробежался оценивающим взглядом по фигуре Лоуренса. Джону казалось, что Александр пытался понять, пил ли он. Но он не понимал этого спектакля. Они оба знали правду. С самого начала Гамильтон знал, как и где Лоуренс проведёт вечер. — Как ты? — спросил Александр. Джон ухмыльнулся. Гамильтон спрашивал так, словно это Лоуренс был на грани жизни и смерти, он кашлял кровью и каждую ночь переживал горячки. Как будто о его состоянии следовало переживать больше, чем о здоровье Александра. — Надеюсь, что не хуже, чем ты. Ты пил лекарства? Из груди Александра вырвался смешок, он опустил голову. На его лице было какое-то необъяснимое выражение, смесь удивления и сожаления. Джон и сам усмехнулся. И правда, всё это было так нелепо. Лоуренс сразу направился к шкафу, чтобы сменить одежду. Гамильтон ничего не произносил, но Джон спиной чувствовал на себе его взгляд. Оказавшись в чистой рубашке и камзоле, он сделал несколько шагов, в то же мгновение обдумывая, где ему разместиться. На стуле, напротив Гамильтона, сразу проявляя отстранённость, или на кровати рядом, уступая место близости и доверию, крупицы которого всё же остались в сердце Джона. Он присел на кровать. Гамильтон поднял на него взгляд, некоторое время смотрел ему в глаза. Взгляд его был светлым, открытым, лишь нахмуренные брови вызывали беспокойство. Сердце Джона беспомощно трепетало в груди. Тишина в этот раз не давила, молчание было необходимым. Гамильтон наконец произнёс: — Ты правда хочешь услышать абсолютно всё? — Хотел бы. Если ты сам позволишь себе всё рассказать. Гамильтон медленно кивнул. — Я всё расскажу, только… с чего мне начать? — С самого начала. Вновь тишина, но в этот раз она оборвалась скорее. — Хорошо, — Александр говорил медленно, собираясь с мыслями. — Когда я в первый раз поехал в Бостон, мой друг взял меня на приём к какой-то почётной семье в городе. Когда я оказался там, то смотрел на всё и поражался: такой огромный дом, столько гостей, еды, фруктов, дорогого вина… Я никогда не был в подобном месте. Чувствовал себя лишним, ведь если бы не мой друг, я бы ни разу в жизни и не очутился вокруг такого богатства… — И там ты встретил её, — Джон не выдерживал пауз и решил встревать в рассказ Александра, чтобы тому было проще. Эту пытку надо было завершить как можно скорее, резко, без промедлений, словно вырвать больной зуб. — Да, там я познакомился с ней. Это был дом её семьи. Представляешь, сколько у них денег? А эта девушка… Я сразу, с первого разговора понял, что понравился ей. В тот вечер мы говорили немного, но в конце приёма она вновь пригласила меня на ужин. Тогда мне это показалось уморительным! Я, который считает каждую копейку, живёт в убогой квартире на краю Нью-Йорка, работает в крохотной конторе, привлёк внимание девушки, которая в своей жизни наверняка даже и не считала денег, что тратила… И я согласился на тот ужин. Но не из-за того, что хотел вновь встретиться с ней. Меня куда больше привлекал её дом и горячая изысканная еда, нежели она сама. — Какая она? — прервал его Лоуренс. Его не покидало чувство, что весь рассказ Гамильтона был отрепетирован. Все слова, все паузы, все заминки — всё это казалось ненастоящим, продуманным заранее. Наверняка Александр давно готовился к разговору. — Что? — Какая эта девушка? Как выглядит, какой у неё нрав? Эти вопросы интересовали Джона чуть ли не больше всего. Он пытался представить её, увидеть образ той, на которую Гамильтон обратил внимание и которой писал письма. Александр говорил чересчур медленно и тихо: — Она… она не красавица, не из тех, на которую взглянешь и не сможешь забыть никогда, но она миловидная. У неё очаровательные чёрные глаза. Добросердечная, благоразумная, приятная и… совершенно наивная. Джон заметил, как губы Александра дрогнули в улыбке. Ему казалось, что он был готов вынести что угодно, но нет, он совершенно не мог спокойно это слушать и смотреть на Гамильтона. От взгляда Александра не ускользнула перемена в лице Лоуренса. Он скорее продолжил, более сдержанно и холодно: — Всё это было для меня игрой. Я понимал, что скоро уеду, поэтому не стремился завладеть её сердцем, да и не хотел этого! Общение с ней было для меня развлечением, но я чересчур не увлекался. Не хотел, чтобы после моего отъезда она страдала и переживала. Я не желал её любви, не добивался её, но она влюбилась в меня. Она уговорила оставить ей адрес. Я согласился, даже не знаю зачем. В тот момент я лишь хотел скорее оказаться в Нью-Йорке, с тобой. Но когда я вернулся, вокруг всё рушилось. Из-за этого проклятого суда я наблюдал, как всё, что я строил, над чем работал, стремительно превращалось в руины. Я был подавлен, у меня не хватало сил… И вдруг я стал получать письма от неё. Я знаю, я мог не отвечать, оборвать всё… Но почему-то не сделал этого. — Она не знала о суде? — Знала. Прочла в какой-то газете, стала расспрашивать меня. Я написал, что это всё ложь, клевета, но не ожидал, что она поверит. Но она поверила! Представляешь, она полностью поверила моим словам, не отвернулась, убедила свою семью в моей правоте… Я и не полагал, что такое возможно. Джон тем временем не мог усидеть на месте: ёрзал на простынях, впивался ногтями то в твёрдый матрас, то в собственные ладони. Выслушивать всё это оказалось куда труднее, чем он предполагал. Гамильтон тем временем продолжил: — Она вновь пригласила меня в Бостон, очень хотела увидеться. Я согласился. Но клянусь тебе, Джон, никаких чувств к ней я не питал. Из груди Лоуренса вырвался смех. Он взглянул на Гамильтона. — Тогда зачем пишешь ей, зачем вновь поехал в Бостон? Она ведь влюблена в тебя по уши! Зачем ты играешься с ней? — Джон, пойми, в Нью-Йорке мы потеряли абсолютно всё. А с ней, в Бостоне, я увидел возможность, надежду, понимаешь? У её семьи сумасшедшие деньги, ты даже представить себе не можешь! Я сразу получу всё, состояние, влияние, когда женюсь на ней. — Когда женишься на ней? — тихо произнёс Лоуренс, чувствуя, как внутри него всё обрывается. — Значит, ты уже всё решил… — Джон… — он впился в его руку. — Я понимаю, всё понимаю… Ты избавишься от слухов, мгновенно получишь положение в обществе, сможешь делать всё, о чём пожелаешь. Только… Зачем тебе я? Все эти разговоры о Бостоне, что мы начнём всё сначала… Ты начнёшь всё сначала. Почему ты так долго внушал мне всю эту ложь? — Я никогда не лгал, когда говорил, что поеду в Бостон с тобой. Разве ты не видишь, что это шанс для нас обоих? Ты прав, я избавлюсь от слухов. Но ведь и о тебе разговоры прекратятся. Мы восстановим нашу репутацию! — Ты ведь сам говорил, что в Бостоне почти никто и не слышал о нашем деле. Зачем… Зачем тогда идти на такие меры? — Это не совсем так, — он понизил голос. — Многие мои знакомые оттуда знали, она узнала. И если я займусь чем-то крупным, как открытие типографии, выпуск собственной газеты, то моё прошлое всплывёт и будет использоваться против меня. Но кто в чём обвинит меня, если я женюсь на наследнице такой богатой семьи? Я получу их имя, их поддержку. Что я навсегда уяснил, так это то, что деньги могут решить едва ли не все проблемы. Джон хмыкнул и тут же прикусил губу. — А как же её родители? Думаешь, они не будут против её союза с тобой, учитывая слухи? — Они хорошо ко мне относятся, сами не раз приглашали в свой дом. Я им интересен. К тому же у неё есть старшие братья и сёстры, родители больше желают видеть их в выгодных браках. Хотя не думаю, что у её семьи и вовсе есть в этом нужда… Если бы я не был уверен, что все обстоятельства на моей стороне, я бы этого и не затеял, Джон. Лоуренс прикрыл веки, пытался дышать ровно, но воздуха совсем не хватало. Крохотная комната стала чересчур душной. Грудь Джона тяжело вздымалась, пока он пытался в полной мере осознать слова Александра. Гамильтон обхватил его, прижал его голову к собственной груди. Джон не отстранился. Он и не заметил, как они вдвоём оказались в постели, Лоуренс обнимал Александра, пока рука того зарывалась в его волосы. — Я понимаю, как это выглядит со стороны, Джон. Как будто я оставляю тебя ради неё, ради её денег и статуса. Это не так. Я не люблю её. Я бы никогда не обратил на неё внимание, если бы не… всё, с чем мы столкнулись. Мне кажется, что она не просто так появилась в моей жизни. Словно судьба сама дала мне шанс. Понимаешь, в каждом действии этой девушки, в каждой фразе я вижу, что она просто создана для роли жены. Я вижу, что она будет самозабвенно меня любить и не станет лезть в мои дела. Мой брак с ней стал бы лишь формальностью. Она была бы счастлива, в то время как я получил бы свободу и безграничные возможности. Все дороги были бы передо мной открыты. И, Джон, я даже не думал оставлять тебя. Каждый раз, когда я говорил про Бостон, я в самом деле имел в виду то, что для нас двоих начнётся новая жизнь. Новый город, новые люди, новые возможности… Это ведь так захватывающе! Совершенно новая жизнь! И не для меня одного, Джон. Для нас двоих. Я знаю, она никогда не будет задавать лишних вопросов. Мы с тобой сможем быть вместе. Я хочу быть с тобой. Больше всего на свете. Но я не желаю, чтобы мы жили в нужде, окружённые слухами, и каждый день боялись за свои жизни. И этот брак, как мне кажется, может решить множество наших проблем. Лоуренс сжимал между пальцами его рубашку, глаза были закрыты. Гамильтон говорил так уверенно, восхищённо, но Джон не чувствовал того же, что и он. — Это трудно, — продолжил Александр, — я знаю. Но мне кажется, что это единственный наш выход, — он замолчал, Лоуренс почувствовал его руку у себя на лице и поднял взгляд. — Скажи хоть что-нибудь, Джон. В ответ он лишь покачал головой и вновь лёг на грудь Александра. Гамильтон вздохнул: — Я давно должен был тебе рассказать. Я не хотел, чтобы ты узнал об этом вот так. Я виноват перед тобой. Но теперь, когда ты всё знаешь, я хочу услышать, что ты сам об этом думаешь. — Не сейчас, — произнёс Джон. — Я не тороплю тебя. Они лежали в тишине, Гамильтон медленно поглаживал спину Лоуренса, в мыслях которого царил хаос. Джон хотел отвлечься, сесть за работу, чтобы чем-то занять себя. Он приподнялся, чтобы встать с кровати, но Александр обхватил руками его лицо, заставил посмотреть на себя. Гамильтон был встревоженным, хмурым, и от его тёмного взгляда сердце Джона билось чаще. Через мгновение он почувствовал губы Гамильтона, прижимающиеся к его собственным. Лоуренс мог отстраниться в любой момент, но не делал этого. Таким отчаянным и таким необходимым казался этот поцелуй. — Я не знаю, что делать, — прошептал Гамильтон, разорвав поцелуй и прижавшись лбом к Лоуренсу. — Я не хочу, чтобы ты считал, будто я оставлю тебя. Но ведь в Нью-Йорке нас ничего не ждёт. Я не знаю… Джон не хотел этого слушать и вновь прильнул к его губам. Ему казалось, что Александр давно всё просчитал и решил, но теперь, чувствуя его поцелуи, его дрожащие руки на себе, он понимал, что ошибался. Гамильтон точно так же ничего не понимал. Незнание, неопределённость были мукой, издевательством. Они сами издевались над собой. Голос разума твердил Лоуренсу немедленно всё оборвать, пока он не почувствовал ещё больше разочарования и боли, пока не стало слишком поздно. Но он не мог. Ещё долго они молчали и не могли выпустить друг друга из объятий. Они не рассказывали, что творилось в их головах. Все слова в тот момент оказались бы неправильными. Не время что-либо говорить, продолжать вонзать друг в друга ножи, выбивать почву из-под ног. Но когда это время настанет, Джон знал, что это медленное крушение возобновится и остановить его уже будет невозможно.***
Вдвоём они пришли к негласной договорённости не поднимать тему Бостона. Это казалось правильным: дать себе время на размышления. И хотя Джон понимал, что лишь отсрочивает неизбежное, эта отсрочка была необходима. Пока были время и возможность, он хотел притвориться, что ничего не изменилось, хотел насытиться вниманием Александра, когда к нему наконец начали возвращаться силы. Гамильтон чувствовал себя куда лучше, улыбался не через силу, хотел что-то обсуждать и делать. Джон не мог не радоваться, его счастье затмевало любые плохие мысли. Но как бы они ни пытались притворяться, реальность давала о себе знать и быстро вырывала Джона из добровольного забвения. Вечером, когда Лоуренс сидел над очередным переводом, краем глаза он видел, как Александр прямо в постели, положив лист бумаги себе на колени, провёл не более десяти минут за письмом, а потом долго сидел, уставившись в написанные строки и даже не шевелился. Джон уже и не обращал на него внимание, полностью погрузившись в работу, и спустя полчаса, когда он победоносно бросил перо в чернильницу и поднялся из-за стола, разминая плечи и шею, Александр тихо окликнул его, глядя исподлобья и нервно сжимая края запечатанного письма. Он попросил его отправить, выглядя при этом как пристыженный ребёнок. На бумаге значилось её имя. Джон не мог отказать. Пусть на долю секунды его и мучал соблазн выбросить письмо, он вручил его посыльному и постарался не придать этому значения. Так было нужно. Джон мог бы разозлиться, вновь высказать недовольство, но понимал: надо было держаться холодно, ведь лишние эмоции только усложняли и без того трудное положение.***
Джон долго не мог заснуть. Гамильтон лежал на его груди, размеренно дышал. Джон был спокоен, что с ним все в порядке, от тела не исходил жар и ничто не нарушало сон Александра, но это дало Лоуренсу время и пространство для тошнотворных беспокойных мыслей. Джон даже подумывал о том, что стакан виски значительно помог бы с его бессонницей, но быстро отогнал эту идею. Да и реализовать её было уже невозможно, когда спящий Александр так вцепился в его рубашку и явно не собирался отпускать. Чтобы отвлечься и быстрее уснуть, Джон закрывал глаза, сильнее прижимал к себе Гамильтона и воображал какой-нибудь приятный и спокойный сценарий. Можно было притвориться, что они лежали в кровати в апартаментах, а утром нужно было идти на работу в контору, вечером бы их ждала прогулка или посиделки в таверне в весёлой беззаботной компании коллег, которые не относятся к ним с настороженностью и презрением. Или же они могли лежать в поместье, в комнате Джона, куда они приехали, чтобы навестить Марту. Кровать большая, мягкая, из неё не хочется вылезать, да и спешить некуда. Они могли провести хоть целое утро в объятьях друг друга, обсуждая предстоящие дела. В какой-то момент Лоуренс попытался представить Бостон, как всё могло бы быть. Они лежат в постели, но долго не могут сомкнуть глаз, потому что мысли полнятся планами и идеями, восторг захватывает, отгоняет сон, от новых возможностей кружится голова. Но уснуть эти мысли не помогли. Раньше они успокаивали Джона, а теперь нагоняли тоску. Эта спокойная жизнь принадлежала прошлому, могла бы принадлежать будущему, но с недавних пор все эти яркие сцены могли существовать только в голове Джона. Он пытался не думать об этой девушке. Отчаянно отгоняя мысли о ней, Джон ничего не добился, вновь и вновь они возвращались. Жгучая, ядовитая ревность разъедала его изнутри. И всё же, какая она? Джон запомнил каждое слово из описаний Александра, но этого было мало. «Не красавица, но миловидная». И как надо было это понимать? Лоуренс отчётливо помнил образ Китти. Он полагал, что её-то Гамильтон по праву считал красивой. Её холодная, тонкая красота, зелёные глаза… «У неё очаровательные чёрные глаза». Джон чувствовал себя полным идиотом, тратя столько времени на размышления, чем же так очаровательны эти глаза. Чем они привлекли Гамильтона, раз он сделал на них акцент? По крупицам Лоуренс собирал её образ, что-то додумывал, полагаясь на фантазию. Он видел молодую девушку, которой едва ли исполнилось двадцать лет. Она невысокая, определённо ниже Гамильтона. Наверняка была худой, с тонкими, изящными, нежными руками, на которых никогда не было ни мозолей, ни порезов, их первозданную чистоту разве что могли осквернить уколы иголки или следы чернил. Учитывая состояние её семьи, она должна была ходить в самых лучших шёлковых платьях, украшенных бесконечным кружевом, жемчугом и переливающимися камнями. В таких любая, даже самая невзрачная девушка, могла бы сойти за хорошенькую герцогиню. Может, в этом и было дело? Дороговизна нарядов ослепила Гамильтона, он увлёкся блеском и сиянием… Сложнее всего Джону было представить её лицо, черты которого в его воображении ежесекундно менялись, искажались. Только её чёрные глаза оставались неизменны. Волосы были густо припудрены, собраны в высокую прическу, поэтому их цвет оставался загадкой. Лоуренс гадал, раскрыл ли эту тайну Гамильтон? Позволила ли она себе вольность распустить перед ним чистые волосы, не смазанные помадой и не утопающие в слоях белой пудры? Этот вопрос он ещё долго не мог выпустить из головы. Но больше прочего Лоуренса волновало другое: насколько далеко зашли их отношения? Джон понимал, что Гамильтон не спал с ней. Учитывая её высокое положение, юность, наивность и скромность, она раздвинула бы ноги только оказавшись в брачном ложе. И Александр бы ждал этого момента. Он определённо не стал бы переступать границы приличий и склонять её к чему-либо. И всё равно, воображение рисовало перед Джоном непрошенные картины, от которых становилось тошно. Целовал ли Александр её? Такая, как она, расценила бы поцелуй как обещание серьёзных намерений. Позволил ли себе Гамильтон дать такое обещание? Джон понимал, что никогда об этом не спросит. И всё же, Лоуренс возвращался к загадке, которую было невозможно разгадать самостоятельно: чем такая девушка смогла очаровать Александра? Прочитав письмо, Лоуренс сразу осознал, до чего сильная влюблённость её охватывала. Девушка писала в лучших традициях любовных романов: грезила о встрече, больше всего на свете боялась быть отвергнутой, беспокоилась о возлюбленном, едва ли не преклонялась перед ним. Джон уверен, если бы Александр попросил, она бы встала перед ним на колени, целовала его ноги и смотрела преданным взглядом с безграничной любовью. Это привлекло его? Внимание, слепое доверие, доброта, одержимость? Лоуренс сильно зажмурил глаза, вздохнул. Надо было заканчивать со всем этим. Он сам поражался, что готов потратить всю ночь, лишиться сна, думая об этой девушке, препарируя её действия, внешность в попытках выяснить, что было в ней такого, чего не было в нём. Но ответ с самого начала лежал на поверхности. Это она. Это девушка. Она, а не он, может дать Гамильтону уважение в обществе, состояние, очистить его прошлое и подарить спокойное будущее. А Джон никогда не мог обещать этого Александру.***
Сидя на кровати, Александр расчёсывал запутавшиеся волосы, морщился, хмурил брови, ведь зубцы едва проходили сквозь его кудри. Но Джон полагал, что причиной столь удрученному выражению Гамильтона была не только боль. На расчёске оставались целые пряди, а белые простыни были усыпаны медными волосами. Александр взял овальное зеркальце, долго и сосредоточено в него смотрелся. Лоуренс то и дело бросал на Гамильтона взгляд, отрываясь от чтения медицинского учебника, и у него плохо получалось сосредоточиться на тексте. — Я выгляжу ужасно, — с отвращением в голосе пробормотал Гамильтон. — Не говори так. — Разве это неправда? Пусть Гамильтону и становилось лучше, он всё ещё был слишком бледен, с сухими губами, синяками под глазами, чересчур выпирающими скулами. Но у Лоуренса язык не повернулся бы назвать его вид ужасным. Он был слаб, болен, но ни в коем случае не ужасен. — С каких пор тебя так волнует твой внешний вид? — попытался ухмыльнуться Джон, отложив книгу. Гамильтон фыркнул и продолжил смотреться в зеркало, разглядывая себя с разных сторон, оттягивая кожу, проводя пальцами по волосам. — Я похож на мышь. Старую, изголодавшуюся, плешивую мышь, — он вновь провёл рукой сквозь кудри, на пальцах осталось несколько волосков, на которые Гамильтон смотрел слишком долго. — Скоро и вовсе придется носить парик. Джон ничего не говорил, лишь смотрел на него, чувствуя, как сжимается горло. — Они так отросли, но выглядят ведь отвратно, — всё продолжал Александр. — Надо подстричь немного… Гамильтон поднял тусклый взгляд на Лоуренса: — Тебе приходилось раньше кого-нибудь стричь? — Только себя, — удивлённо улыбнулся он. — Но это было давно, и всего пару раз. Цирюльник из меня никудышный. — Что ж, это не так важно. В любом случае у тебя получится лучше, чем у меня самого. Ох, видел бы ты, какой кошмар был на моей голове, когда я учился в колледже и не мог оставить лишний фунт в цирюльне. — Ты решил доверить мне свои волосы? — рассмеялся Лоуренс. — Конечно, — произнёс Александр слишком серьёзно и тут же стал рыться в ящике прикроватного столика. Ему повезло, и он сразу отыскал длинные ножницы, которые на вид даже казались острыми. Гамильтон вручил их Лоуренсу. Совсем быстро их комната преобразовалась в жалкое подобие цирюльни: в центре стоял стул, на плечи Гамильтона была наброшена ненужная простынь, которую они отыскали в шкафу, а Джон уже стоял за его спиной с расчёской в руках. — Ты всё ещё уверен, что хочешь этого? — прошептал Лоуренс, бережно зачёсывая его волосы назад, стараясь делать это как можно аккуратнее. — Господи, я ведь не прошу остричь меня налысо. Не относись к этому так серьёзно. Это всего лишь волосы. — А если у меня плохо выйдет? — Как-нибудь переживу это несчастье, — улыбнулся Гамильтон. Джон сам не понимал, что заставляло его так переживать. Ведь правда, это всего лишь волосы. Но он медлил, не спешил брать ножницы. — Сколько ты хочешь остричь? — спросил Лоуренс, всё ещё проводя расчёской по его волосам. — Примерно столько, — Александра взял прядь у лица и показал длину в дюйма три-четыре. Джон кивнул головой, невольно сжимая губы. Ему казалось, что это слишком много, даже несмотря на то, что волосы Гамильтона правда сильно отросли и прикрывали острые лопатки. Сделав над собой усилие, Лоуренс наконец отложил расчёску и взял ножницы. Он зажал между пальцами небольшую прядь и отрезал два дюйма. Рыжие волосы упали на пол к его ногам. — Ты собрался потратить на это целый день? — хмыкнул Александр. — Дай-ка ножницы, я облегчу тебе работу. Задирая вверх простыню, Гамильтон выхватил из его рук инструмент, брал крупные пряди и быстро остригал их, беспечно, резко. Белая ткань, деревянный пол вокруг него — всюду лежали ошмётки волос. — Давай дальше я сам, — Джон забрал у него ножницы, опасаясь, что Александр слишком увлечется и его причёску уже будет поздно спасать. Лоуренс вновь зачесал его волосы назад, осматривая все эти пряди разной длины, подстриженные под странными углами. Он вздохнул и, решив не медлить, чтобы не вызывать у Александра желание взять всё в свои руки, стал подравнивать работу Гамильтона. — Ты слишком молчалив в последнее время, — разорвал тишину Александр. — Это кажется тебе странным? — хмуро произнёс Джон, его брови были сведены к переносице, сосредоточенный взгляд прикован к рыжим волосам. — Я понимаю, — прошептал он. — Но я не хочу, чтобы между нами что-то изменилось. Скрежет смыкающихся ножниц зазвучал чаще. Гамильтон продолжил: — Я говорил это прежде и скажу ещё тысячу раз: мои чувства к тебе остались неизменны… — И ты любишь меня, — волосы стремительно летели на пол, ножницы быстро смыкались и размыкались, — и ты хочешь лучшего для нас обоих, и ты не желаешь меня терять… Я знаю. Гамильтон замолчал. Только звон лезвий нарушал липкую, вязкую тишину. Когда Джон уже был доволен результатом и понимал, что лучше сделать он не сможет, он отложил ножницы. — Уже закончил? — спросил Гамильтон и, не дожидаясь ответа, развязал узел на простыни, сбросил её на пол и сразу потянулся к зеркалу, что лежало на столе. — И как тебе? Теперь волосы Александра были чуть ниже плеч и определённо выглядели лучше, чем прежде. Гамильтон разглядывал себя со всех сторон пристальным, сосредоточенным взглядом, произнёс: — Джон, вполне можешь подрабатывать цирюльником, — на его губах была слабая улыбка, он положил зеркало и поднял взгляд на Лоуренса. — Есть хоть что-то, что ты не умеешь? — Рад, что тебе нравится, — сдержанно сказал Джон, нервно потирая руки. — Надеюсь, что в Бостоне мою работу тоже оценят по достоинству.***
Пирси был доволен улучшениями Гамильтона. Он высказал прогноз, что через недели три Александр сможет вернуться к нормальной жизни, а пока стоило продолжать лечение, дать время на восстановление и надеяться, что ухудшений не будет. Джон пытался улыбаться. Он хотел улыбаться искренне, потому что для него не было ничего важнее здоровья Александра. Но… три недели. Казалось бы, так долго и в то же время так мало. Три недели. Для Лоуренса это звучало как приговор. Осталось всего три недели, пока можно поиграть, насытиться ускользающим счастьем. А потом… А что потом? В планах ещё недавно был Бостон, зиял зелёным лучом надежды. Но что теперь? Гамильтон тоже не выглядел чересчур довольным прогнозом, хотя не произнёс насчёт этого и слова. С каждым днём он просил у Джона всё больше и больше переводов, рвался работать. Лоуренс мог связать это с его затянувшимся бездельем. Он и сам бы умирал от скуки, если бы днями лежал в постели. Теперь, когда у Александра наконец появились силы, он и минуты своего времени не желал проводить ничего не делая. Возможно, это была просто скука, но Джону казалось, что таким образом он пытался отвлечься. В любой напряжённой ситуации Гамильтон справлялся с тревогой именно таким образом, наваливая на себя столько дел и обязанностей, которые обычного человека свели бы с ума. Когда для него не было работы, Александр хватался за трактаты, книги, бумагу и не выпускал перо из пальцев. Казалось, он прочёл всё это, изучил уже не один раз, но продолжал подмечать всё новые детали насчёт типографского дела. Джон не раз подмечал, что Гамильтон уже и сам мог написать книгу на эту тему. Пару дней они позволили провести себе в спокойствии и безмятежности. Но Лоуренс чувствовал, что это лишь затишье перед бурей. И он больше всего на свете не желал, чтобы буря наступила. Гамильтон наконец был похож на самого себя: полный сил, разговорчивый, с комментариями и мнением на любой вопрос. Они обсуждали абсолютно всё: типографии, поэтов, все книги, что Александр прочёл во время своей болезни, саму его болезнь. Только тема будущего никогда не затрагивалась, а едва в их разговоре появлялись намёки на возможное развитие обсуждения в этом направлении, Лоуренс быстро менял тему. Он всей душой, до мурашек по коже, до боли в животе боялся говорить об этом. Александр первым нарушил их негласный запрет на разговоры о Бостоне. Он сидел напротив Джона за столом, поджав под себя ноги, только что закончил перевод и отложил перо. Лоуренс продолжал писать, но тяжёлый взгляд Гамильтона его отвлекал. Он остановился, поднял глаза на Александра. Тот сидел, прижимая к груди приподнятую ногу, лицо было тревожно-серьёзным, а солнечный свет за его спиной охватил рыжие волосы пылающим нимбом. У Джона перехватило дыхание от того, как красив он был, до чего чарующим казался его образ, обрамлённый закатными лучами. — И долго мы будем продолжать эту игру? — сухим голосом произнёс Александр. — Мы должны всё обсудить. А то всё это уже доходит до нелепого… Джон набрал в грудь воздух, откинулся на спинку стула. — Если бы я знал, что сказать, я бы не молчал. — И дождусь ли я от тебя хоть слова? Его взгляд не был раздражённым или обвиняющим, а скорее сочувствующим. Гамильтон встал со своего места, обошёл стол, встал позади Джона и обернул руки вокруг его плеч, прижимаясь подбородком к его макушке. Лоуренс закрыл глаза, взялся за его холодные руки на своём кафтане. — Не знаю, — тихо произнёс Джон. — Я могу представить, как тебя это изматывает, — голос Гамильтона стал мягким, тёплым и искренним. — Но не заблуждайся, не думай, что для меня всё это просто. — И что изматывает тебя? — Принятие решения. Уже долго, не эти несколько дней, а куда больше, я пытаюсь понять, что же делать. У меня было куда больше времени, чем у тебя, но и этого не хватило. Я не могу решить. И знаешь, как это ужасно? — Что именно ты не можешь решить? — Ты ведь сам понимаешь. Джон медленно гладил тыльную сторону ладони Александра, отчётливо чувствовал запах чернил, которыми были перепачканы пальцы Гамильтона. Волна внезапного облегчения и благодарности накрыла Лоуренса от осознания, что Гамильтону вновь принадлежал именно этот аромат, ассоциировавшийся с бесконечной работой, а не запах травяных чаёв и настоек, с которыми были связаны самые пугающие воспоминания. — Но знаешь, — сказал Гамильтон, — недавно я понял, почему мне так трудно даётся это решение. Всё потому, что не я должен его принимать. — Александр… — голос Джона дрогнул. — Только не говори… — Именно ты и должен сделать выбор. Ты был прав, я слишком часто принимал решения без твоего участия и распоряжался твоей судьбой, хотя не имел на это права… Теперь я доверяю свою судьбу, нашу судьбу в твои руки. — Я даже не понимаю, какого решения ты от меня ожидаешь. — Хорошо, я облегчу тебе задачу, — он улыбнулся. — Кое к чему за это время я всё-таки пришёл. Я говорил, что не собираюсь оставлять тебя. И это чистая правда. Я хочу быть с тобой. И как пожелаешь ты, так и будет. Ответь всего на один вопрос: поедем мы в Бостон или останемся в Нью-Йорке? Джон молчал. Сердце бешено трепетало в груди, плечи его поникли, он уставился на бумаги на столе. Он прошептал: — Если мы поедем в Бостон, то ты продолжишь общение с ней? — Да. А если останемся здесь, то клянусь, что оборву с ней переписку. — Но почему мы не можем просто уехать и начать всё с начала? — Джон слышал, как растерянно звучал, но не мог ничего с собой сделать. — Потому что так ничего не получится. Слухи продолжат преследовать нас, от них мы не избавимся. И в таком случае в Бостоне нас ожидает то же самое, что и в Нью-Йорке. — Александр, но здесь мы даже не можем найти работу, многие знают нас в лицо, здесь с нами происходят ужасные вещи… — Ты думаешь, что в Бостоне всё будет проще? Мы лишь погрязнем в больших тратах, пойдём на огромный риск без гарантии, что всё будет по-другому. — Но что мы будем делать здесь? — То же, что делали до этого. Работать, пытаться пробиться наверх. Я делал это прежде, поднимался с самых низов. Это займёт время, но однажды ведь этот кошмар должен закончиться. Гамильтон положил руки на его плечи, поцеловал его волосы. — Я знаю, что это непросто. Но есть три недели, за которые можно всё обдумать. Он хотел отстраниться, но Джон схватил его руку, повернулся к нему лицом. — Я не хочу решать твою судьбу. Это слишком, Александр. Губы Гамильтона дрогнули в улыбке, в уголках глаз показались морщины. Он выглядел таким уставшим. Александр сел на колени Джона, одну ладонь положил ему на лицо, а второй мягко провёл по волосам. Лоуренс смотрел ему прямо в глаза, видел в них такую беспомощность и грусть, которую не видел никогда. И пусть он пытался улыбаться, это делало его выражение лица только более потерянным. — Я верю, что ты сделаешь самый правильный выбор. Я доверяюсь тебе. Полностью. Александр поцеловал его, но Джон медленно отстранился. Гамильтон смотрел на него с невозмутимым выражением лица, провёл пальцами по линии его челюсти и поднялся на ноги, направляясь обратно к рабочему месту.***
После этого разговора злосчастная тема вновь не обсуждалась и даже не упоминалась. Гамильтон не давил, ничего не спрашивал. И Лоуренс не понимал, хорошо ли это. Джон так хотел услышать от Александра слова, которые подтолкнули бы его в каком-то направлении. Но этого не происходило. Вместо принятия решения, мысли Лоуренса занимало совсем другое. Было странно, было радостно и одновременно тревожно от того, что Александр дал выбирать именно ему. Фрэнсис не оставил Джону выбора, сам всё решил и оборвал. Выбрал вместо него девушку, а над их чувствами насмехался. Он смотрел на Лоуренса снисходительно, жалел его, обвинял в ребячестве. Стоило появиться девушке, как Кинлок тут же забыл обо всём, что их связывало, решил, что это лишь ошибка молодости и он её перерос. Но Александр… Он не отказывался ни от чего. Понимание того, что Гамильтон выбрал быть с ним, независимо где и как, согревало Лоуренса. И одновременно давило. Судьба Александра была в его руках. Он мог выбрать, получит ли Гамильтон статус и состояние быстро, не приложив никаких усилий, или же будет вынужден сам, усердной бесконечной работой бороться за место под солнцем. Джон не желал думать об этом. Но время шло и надо было принять решение.***
Джон продолжал писать Марте, но почти ничего не рассказывал. Порой он хотел попросить совета, потому что знал, что она наверняка поможет и поддержит, но не делал этого. И хотя пару раз он пытался, но правильно изложить мысли на бумаге оказалось слишком трудно, ему не нравилось всё, что он писал, поэтому решил молчать. Возможно, при личном разговоре это оказалось бы проще. И такая возможность вскоре появилась. От Мэннинг пришло письмо, каждая строчка которого была пропитана приятным волнением и радостью: «Дорогой Джон, Спешу поделиться с тобой новостью: я помолвлена. Не думала, что это случится так скоро, не думала, что приму предложение, но ты сам видишь, как обстоят дела. Признаюсь честно, я счастлива. Может, любовь ослепила меня, но я так беззаботно счастлива, как не была никогда. Мои родители решили устроить приём, посвящённый этому событию. Мне самой это сначала показалось глупо, но я не стала возражать. Мама и папа так рады, что хотят рассказать об этом всему миру. И как ты уже можешь догадаться, я приглашаю тебя и Алекса. Но ты писал, что ему нездоровится, поэтому не знаю, получится ли у вас приехать. И хотя я бы очень желала вас видеть, я не обижусь, если вы не сможете меня навестить…» Только прочитав письмо, Лоуренс мгновенно отверг идею ехать в Пьермонт. Гамильтону пока не стоило отправляться в поездки, и Джон оправдывался этим. Но скорее его пугала сама идея оказаться в родном городке, связь с которым с каждым днём слабела, а сам Лоуренс чувствовал, что ему там не место. — Тебе стоит поехать. Одному, без меня, — произнёс Александр сразу, когда Джон рассказал о письме. — Я не могу. Вдруг тебе станет плохо, а меня не будет рядом? Кто тебе поможет? — Джон, — Гамильтон улыбнулся, взял руку Джона, сидящего рядом с ним на кровати, — я почти здоров. Я чувствую себя намного лучше и не думаю, что может что-то случиться. — И всё равно, мне не стоит ехать. Александр молчал, изучал его помрачневшее лицо. — Разве ты не скучаешь по месту, где вырос? — тихо спросил он. — Скучаю, — вздохнул Джон. — Но в этом и проблема. Я не представляю, что вновь могу оказаться там, гулять по улицам, как прежде… — Ты боишься, что встретишь отца, — уверенно произнёс Гамильтон. Лоуренс медленно кивнул головой. — Даже если ты его увидишь, что плохого может случиться? — Нет, Александр, я не могу. — Я думаю, что это поездка пойдёт тебе на пользу. Разве тебе не надоело сидеть здесь, в этой комнате, приносить мне лекарства и работать днём и ночью? Тебе стоит отвлечься. Да и к тому же тебе будет полезно поговорить с твоей Мартой, — он слабо улыбнулся. — Я знаю, как хорошо она на тебя влияет. Каждое слово Гамильтона било прямо в точку, и Лоуренса это даже раздражало. Он озвучивал его собственные мысли. К тому же Гамильтон определённо видел в этой поездке выгоду и для самого себя. Наверняка он надеялся, что Мэннинг направит мысли Джона в правильное русло, успокоит и поможет сделать этот злополучный выбор. — Да и она сама будет рада встрече, — продолжил Гамильтон. — Разве ты не считаешь так же? Джон вздохнул, молча принимая его правоту.***
В дорогу Джон взял с собой немного вещей, ведь не собирался задерживаться в Пьермонте. Он приехал в город вечером, сразу снял комнату в местной таверне. Комната была маленькой, в ней пахло сыростью, кровать громко и отвратительно скрипела, а простыни были покрыты пятнами неизвестного происхождения. Джон сразу поспешил сменить их. Он долго не мог заснуть, постоянно думал то об Александре, то о завтрашнем дне. Перед отъездом Лоуренс взял для Гамильтона несколько заказов, чтобы он не заскучал, а также тысячу раз напомнил ему пить лекарства. Зная пренебрежительность Александра в вопросах собственного здоровья, он вполне мог забыть об этом. Джон совершенно не знал, чего ожидать от приёма у Мэннингов. Он боялся, что встретит знакомых, друзей, которые могли знать о суде. Если бы на него лишь косо смотрели, но не стали расспрашивать, Джон бы спокойно всё перенёс. Он уже так привык к осуждающим взглядам, что перестал обращать на них внимание и что-либо чувствовать. Уж лучше бы его избегали, сторонились, но ничего не спрашивали. Мысль о том, что вновь придётся твердить одни и те же заученные лживые фразы, вызывала отвращение. О вероятности встретить отца Джон отказывался думать. Конечно, Генри могли пригласить, и возможность увидеться с ним вызывала у Лоуренса леденящий ужас. Но было уже слишком поздно отступать. Приём был назначен на шесть часов вечера, поэтому времени для сборов было предостаточно. Главным неудобством, о котором Лоуренс и не подозревал, стало то, что в его комнате не было зеркала. Джону пришлось пудрить волосы и делать причёску перед крохотным карманным зеркалом, которое чудом оказалось в его дорожной сумке. Оделся он в изумрудного цвета костюм, камзол и кафтан были украшены золотой вышивкой. Один из лучших костюмов, что у него были. И хотя самому Джону было абсолютно плевать на свой внешний вид, он решил, что ради Марты стоило выглядеть достойно. Незачем было портить ей такое важное и радостное событие своим потерянным видом. Лоуренс мог прийти чуть раньше, ухватить момент и поговорить с Мартой, но не стал так делать. Он решил прийти попозже, когда гости начнут собираться, будут увлечены разговорами, и ни у кого не будет времени заметить появление Лоуренса. Он нанял экипаж, сидел в карете, глядя на сменяющие виды таких знакомых улиц, зданий, среди которых прошло его детство. Джон сразу решил, что не станет прогуливаться по городу, вгоняя себя лишь в большее уныние. Город полон воспоминаний, и хороших, и плохих. Лоуренс не хотел, чтобы они всплывали в памяти, не хотел, чтобы его маленький Пьермонт всё больше и больше въедался ему в сердце. Раньше он всегда мечтал сбежать отсюда. Будучи полным амбиций юношей, он рвался в Принстон, в большую, самостоятельную жизнь, потому что устал от одних и тех же пейзажей из года в год. В первые месяцы колледжа он и вовсе не желал возвращаться домой. Его заворожила жизнь большого города, шум, крики, работающие, спешащие люди. От этого перехватывало дыхание, хотелось ухватить всё. Таверны, постоянные походы в театр, ночные прогулки по широким проспектам, когда Джон, совершенно пьяный, счастливый, беззаботный возвращался с очередных посиделок, полных громких разговоров и страстных обсуждений. Во всём этом была сама жизнь в её самых ярких проявлениях. Но когда Лоуренс выпустился из колледжа, вернулся в Пьермонт, он внезапно обнаружил, что в первое время наслаждался тишиной и спокойствием городка. В любой момент можно было сбежать от серых невысоких зданий, сходить к озеру, прогуляться по лесу, побыть наедине с самим собой. В большом городе он никогда не мог побыть один на один со своими мыслями. А здесь казалось, что жизнь замирала, можно было сделать глубокий вдох и остановиться. Некуда бежать, спешить. В голову Джона вдруг пришла неожиданная для него самого мысль: он устал от Нью-Йорка. Ни один день там не был размеренным и спокойным. Нельзя было остановиться и на мгновение, иначе суета города сметёт его ураганом и не даст второго шанса. Пожалуй, Александр был абсолютно прав. Эта поездка в Пьермонт была ему необходима. Уже смеркалось, когда Лоуренс оказался перед домом Мэннингов. Ему казалось, что он целую вечность поднимался по этим чистым каменным ступенькам. Внутри, у порога, Марта как обычно встречала гостей. Увидев Джона, она расплылась в знакомой светящейся улыбке, от которой внутри Лоуренса всё переворачивалось. Он не сразу обратил внимание на людей, стоящих рядом с ней. Был мистер Мэннинг, приветливый и выглядевший поразительно весёлым. Второго Джон не знал, но нетрудно было догадаться, что это и был жених Марты. Высокий, стройный, с лицом поразительно напоминавшим лицо самой Мэннинг. Тёмные глаза, хоть и не такие большие, острые скулы, красные пухлые губы. Но кожа его была более тёплого оттенка, не такая бледная. Он был поразительно красив, лицо симметрично, немного женственно. За пудрой можно было различить тёмные волосы. Он пожал Джону руку, представился. Лоуренс искренне ему улыбался. — Мистер Лоуренс, а вашего отца не будет? — спросил мистер Мэннинг. — Я ведь отправлял приглашение вам обоим. Джон застыл, не зная, что сказать. Марта резко повернулась к своему отцу. Лоуренс не мог видеть её лицо, но, похоже, она дала понять своим выражением, что этого говорить не стоило. Мистер Мэннинг тут же произнёс с улыбкой: — Ладно, проходите в зал к остальным гостям. Джон только сделал шаг, как Марта коснулась его руки, встала на носочки, приближаясь к его уху: — Останься после приёма. Расскажешь всё, поговорим. Улыбка на её лице была такой искренней и тёплой. Лоуренс прошептал ей: — Конечно. В зале было шумно, от смешавшихся ароматов духов кружилась голова. Все говорили, смеялись, в воздухе витала до тошнотворности весёлая атмосфера. Куда бы Джон ни посмотрел, все выглядели такими довольными, не было ни одного хмурого лица. Лоуренс пытался улыбаться, чтобы слиться с жизнерадостной толпой. Но было трудно удерживать натянутое беззаботное выражение, когда мысли его волновал один вопрос: а придёт ли сюда Генри? Отец Джона, как и он сам, никогда не любил шумные приёмы. Он часто избегал их, считая пустой тратой времени. Только если у Генри была определённая цель, как, например, выстроить отношения с почётным в городе человеком, партнёром по работе или сосватать Джона, то он мог явиться на приём. Стал бы он откладывать работу, чтобы поздравить Марту с помолвкой? Джон склонялся к отрицательному ответу. Но учитывая, что Мэннинги вели совместную торговлю с Генри, ему следовало бы поддерживать отношения с их семьёй, и его присутствия в их доме можно было ожидать. Джон не знал, хотел ли видеть отца или наоборот боялся встречи с ним. Чувства смешались в нём, слились воедино, и он совершенно не мог в них разобраться. Лоуренс видел миссис Мэннинг, которая ходила по залу от одной компании к другой, смеялась, медленно пила вино из бокала. Все выглядели такими счастливыми. Джон поражался, что обычная помолвка могла радовать такое количество людей. Смех, улыбки, из раза в раз доносящиеся фразы «прекрасная пара», «удачный союз»… Джон тоже был рад за Марту, хотел радоваться, ходить по этому большому светлому залу между гостей, смеяться, выслушивать сплетни, рассказывать истории, просто наслаждаться вечером, но не мог. Лоуренс уже давно не посещал какие-либо приёмы. В последний раз в гостях он был вместе с Александром и Марлоу, когда они разыгрывали то нелепое, но такое забавное представление. Джон вдруг ужаснулся от этих воспоминаний. Как же опасно и рискованно это было! Но тогда они веселились, каким-то образом забыли о страхе. Казалось, что это было в другой жизни. Сами воспоминания, сама ситуация казались абсурдными. Джон уже не мог представить себя веселящимся в красивом шумном зале рядом с Гамильтоном. Эти времена прошли. Теперь он был один, держался в стороне. Если бы не Марта, Джон бы и вовсе ушёл. Джон не словил на себе и одного взгляда, не встретился ни с кем глазами. Его даже не замечали. Но он не жаловался. Он ведь и хотел, чтобы на него никто не обращал внимание. Лоуренс уже смирился, что так и останется невидимкой этим вечером, но всё же почувствовал на себе холодный взгляд. Взгляд до того тяжёлый, колющий, что сразу хотелось отвернуться. И Джон не выдержал, так и сделал. Он не мог смотреть в глаза отцу. Значит, он всё-таки пришёл. Знал ли Генри, что здесь будет Джон? Наверняка подозревал об этом. И всё равно пришёл. Как и сам Джон. Когда Лоуренс поднял взгляд, осмотрел зал, Генри стоял в другой его части, повернувшись спиной, говорил с кем-то. Джон тут же направился к арке, ведущей в коридор. В зале было слишком душно, а Лоуренсу совсем не хватало воздуха. Коридор был слабо освещён, голоса из соседней комнаты доносились приглушённо, он прижался к прохладной стене. Здесь Джону нравилось куда больше. Он прекрасно знал, что отец мог оказаться на приёме, пытался представить, как вёл бы себя, окажись лицом к лицу с ним. Но вот, Джон увидел его, толком даже не успел рассмотреть, лишь почувствовал его взгляд. Этот знакомый отцовский взгляд, который он получал, когда провинился, разочаровал. Лоуренс терпеть его не мог. И теперь, словно ребёнок, он вновь виновато опускал глаза, пусть и не чувствовал себя виноватым. Единственная его вина была в том, что он не оправдал надежд Генри. Но Джон никогда и не обещал ему, что будет соответствовать его ожиданиям. К руке прикоснулись холодные пальцы, Лоуренс вздрогнул, распахнул глаза, хотя до этого даже и не осознавал, что сомкнул веки. Марта мягким голосом произнесла: — Пойдём, Джон. Все уже собираются за столом. Она не задавала вопросов, почему он ушёл от всех, что делал в безлюдном коридоре, о чём думал, прижавшись к стене. Марте не нужно было объяснять очевидные вещи, которые так не хотелось произносить вслух. И её взгляд, сдвинутые к переносице брови это подтверждали. Она всё понимала. — Хочешь произнести тост? — бойко спросила она, ведя Лоуренса по коридору. — О, пожалуйста, не стоит! Ненавижу тосты. Она рассмеялась. — Хорошо-хорошо, выслушаю твои поздравления и пожелания лично. Мэннинг показала Лоуренсу его место за столом и направилась к своему собственному, где её уже ожидал жених. Присев на стул, Джон огляделся. Генри сидел на другой стороне стола, достаточно близко, чтобы Лоуренс отчётливо рассмотрел его лицо. Он был занят разговором с мужчиной рядом, поэтому не замечал внимательного взгляда Джона. Отец не изменился совсем. Лоуренс ожидал увидеть новые морщины, круги под глазами, но этого не было. Словно ничего особенного, печального, что могло бы вызвать такие перемены во внешности, и не произошло. Отец Марты встал произносить тост. Джон никогда не вслушивался в эти однообразные пожелания, поэтому и в тот момент пропускал большую часть слов мимо ушей, но это не мешало понять главный посыл: радость за счастье дочери, пожелание крепкой любви, благополучия. Лоуренс приковал взгляд к мистеру Мэннингу, к тому, как он смотрел на Марту. Столько нежности, тепла было в его взгляде, его улыбка передавалась каждому присутствующему, освещала всю эту тусклую комнату, горела ярче всех свечей в зале, была самой искренней улыбкой, которая только может быть у человека. Во взгляде было столько света, доброты, любви. Никакого холода, никакой тяжести. Джон улыбался, но губы дрожали. В руке Лоуренса был бокал вина. Он слишком долго смотрел на бордовую жидкость и бледные красные следы, которые она оставляла на стекле. Джон не пил после того случая с письмом. Гамильтон каждый вечер занимал его разговорами, не давал возможности заскучать и спуститься в таверну. Лоуренс знал, так было лучше для него самого, он сдерживался от соблазна налить виски и заглушить все мысли. А соблазн был велик. До того велик, что Джон едва ли не каждый день был готов сорваться, прийти к Маккею, чтобы потратить очередные фунты из кармана, которые мог бы приберечь для более важных вещей. Теперь, когда бокал перед ним был наполнен, Лоуренс не был уверен, стоило ли пить. Но ведь это было лишь вино, не виски и не ром. Да и много вина он бы не выпил. Всего пару бокалов, которые лишь приподнимут настроение и расслабят. Джон поднёс вино к губам, ощущал сладкий вкус на языке и мгновенно почувствовал, как напряжение медленно спадало. Не алкоголь имел такое быстрое действие на него, а лишь факт того, что он наконец вновь почувствовал знакомое лёгкое жжение в горле. Джон готовился ощущать в этот вечер на себе прожигающий взгляд отца, его негодование. Но этого не случилось. Генри не смотрел него. Он общался с гостями рядом, а в сторону Лоуренса даже не поворачивался. Джон знал, что отец не мог не заметить его присутствия, когда он сидел напротив, всего в паре мест от него. Генри делал это специально, и от горького осознания Лоуренс чувствовал, как грудь сдавливало. Генри не обращал на него внимания, словно он пустое место. Слуги подливали вино, вновь и вновь звучали тосты от родителей, друзей, но всё это проходило мимо Джона. Он не слышал голосов, лишь назойливый шум, от которого болела голова. Зря он приехал. Останься он в Нью-Йорке, он бы не ощутил это режущее чувство пустоты и боли, не ощущал бы себя таким одиноким в толпе улыбающихся людей. Джон лишь поднимал бокал при каждом новом тосте и пил вино, вкус которого уже и не различал. Генри поднялся со своего места, чтобы произнести тост, пока за столом быстро затихали разговоры. Его слова эхом раздавались в голове Джона. Его поражала искренность в голосе отца, с какой чувственностью он поздравлял будущих супругов и желал им счастья. Лоуренс понимал, что сам никогда не удостоится таких же тёплых пожеланий. Он вдруг вспомнил свадьбу Сары, каким счастливым и взволнованным выглядел Генри в тот день. Уже тогда Джон понимал, что не сможет так же осчастливить отца, не услышит звон бокалов и бесконечные тосты, адресованные ему и человеку, которого он любит. На протяжении всего времени, когда отец произносил тост, Лоуренс в упор смотрел на него, но даже на мгновение тот не взглянул в его сторону. Джон заметил, что бокал в его собственной руке дрожал. Он выпил его содержимое до дна. Лоуренс едва притронулся к горячей еде, что стояла на столе, и от этого быстрее пьянел. Он думал только об отце. В юности, обозлённый на весь мир, Джон часто думал, что мог бы спокойно прожить и без Генри в его жизни. Тогда он слышал бы меньше указаний и упрёков, меньше расстраивался бы. Лоуренс и подумать не мог, что спустя годы начнёт скучать по отцу и желать его внимания. Джон давно чувствовал что-то недостающее, пустоту, которой пытался найти объяснение. Но теперь, когда он увидел, как на Марту смотрел её отец, увидел нежность, которую никогда не получал сам, он понимал, чего именно ему не хватало. Это его отец, его семья. Как Джон мог делать вид, что не нуждался в нём? Лоуренс никогда не думал, что желание почувствовать на себе тёплый взгляд Генри будет отзываться в нём ревущей болью. Стол пустел, все шли в зал, где шумела музыка. Джон направился за ними. Он решил станцевать один танец, пригласил какую-то девушку. Джон помнил её лицо, она была подругой Марты. Пустой бессмысленный разговор, заученные движения, которые Лоуренс мог легко воспроизвести даже после нескольких бокалов вина, — от всего этого быстро стало тошно. Музыка затихла, Джон поблагодарил девушку за танец, даже не запомнил её имя, отошёл в край зала. На Лоуренсе не было лица, он не хотел кого-либо раздражать своим унылым видом. Он шёл по тёмному коридору, все повороты которого прекрасно помнил, и достиг двери. Джон вышел на заднее крыльцо и замер. Генри стоял, опираясь на деревянную перегородку, смотрел на сад. Он обернулся на звук открывающейся двери, но, только увидев фигуру Лоуренса, сразу отвернулся. Джон замер, не зная, что делать. Кровь стучала в висках. Он понимал, что стоило просто развернуться и уйти, не обременять ни себя, ни отца. Но алкоголь и накопившееся разочарование заставили Лоуренса подойти к Генри, встать рядом, впиваясь руками в перегородку. Отец молчал, а Джон собирался с мыслями. Он смотрел на пустые клумбы, деревья, на которых изредка пробивались мелкие листочки. Вечерний холод пробирался под одежду, Лоуренс скрестил руки на груди, тихо произнёс: — Здравствуй. Генри молчал, делал вид, что ничего не слышал. Он даже не хотел здороваться. Негодование внутри Лоуренса росло. Генри не смотрел на него. — Неужели ты не скажешь мне и слова? Генри медленно повернул голову в его сторону, лицо ничего не выражало. — А зачем, Джон? Что ты хочешь от меня услышать? Лоуренс опешил. И правда, что он хотел услышать? — Хоть… хоть что-то! — обречённо, тихо и подавленно произнёс Джон. — Ты мой отец, ты не можешь просто так избегать меня. — Да, я твой отец, — ухмыльнулся он, говорил спокойно. — А ты мой сын, в которого я столько вложил, столько для тебя сделал, а что получил в итоге? Ты позоришь моё имя. Так почему я не имею права избегать тебя, если ты относишься ко мне с такой неблагодарностью? — Я ничего не сделал, — отчаянно говорил Джон. — Я не сделал ничего плохого, а ты отрекаешься от меня из-за какого-то пустякового судебного дела, за которое меня, к тому же, оправдали. — Джон, я знаю, как работает суд в отношении дел содомии. Большинство обвиняемых отпускают. Но явно не из-за их невиновности. Я тебе скажу одно: честного человека никогда не обвинят в подобном деле. А основания для обвинений были, я читал статьи. Джон сжимал губы, уставился в пол, не понимая, что говорить. В горле стоял ком. Генри продолжил: — Откуда у тебя и вовсе возникло желание со мной говорить? Неужто я вдруг стал тебе важен? Мне казалось, что ты всегда только и мечтал избавиться от меня, чтобы я больше не читал тебе нотации и не учил жизни. Разве не так? Ты всегда мне возражал, спорил… Почему сейчас жалеешь о свободе, которую всегда хотел получить? — он остановился, горько ухмыльнулся, произнёс: — Свобода не пришлась по вкусу? Или жалеешь, что лишился денег, наследства… — Да о чём ты говоришь? — сквозь зубы процедил Джон, из глаз хлынули слёзы, которые он тут же стал вытирать ладонью. — Ты думаешь, что я думаю о наследстве? Ты мой отец. Неужели ты так просто можешь вычеркнуть меня из своей жизни? Или ты сможешь называть меня своим сыном, только если я женюсь на какой-нибудь девушке, и плевать какой? Что тогда изменится? Сара вышла замуж, и что, ты доволен? Доволен тем, что она несчастна вдали от дома? Такой же несчастной жизни ты хочешь и для меня? — Не устраивай сцен, — холодно произнёс Генри и отвернулся, чтобы не смотреть на его слёзы. — Я хочу, чтобы ты был нормальным, уважаемым человеком. А не… Тем, кем ты стал. Лоуренс тяжело дышал, кровь приливала к лицу, он пытался успокоиться, но не мог. Он чувствовал себя таким жалким и слабым, что показывал слёзы отцу, человеку, перед которым он меньше всего на свете хотел поддаваться эмоциям. — В тебе ведь должна быть хоть капля человечности. — Джон, во мне её в достатке. Но ты слишком долго этим пользовался. Я закрывал глаза, прощал, надеялся, что ты повзрослеешь и поймёшь, что я был прав, всегда желал тебе самого лучшего. Но этого не случилось. Ты не избавился от своего желания идти наперекор всему, что тебе говорят. И посмотри, к чему это привело. Внутри разрасталось чувство вины, которое Генри всегда так умело внушал. Лоуренс пытался отстраниться от этого, не брать в голову слова отца. Всё было не так, как он говорил, совсем не так. Но Генри старался заставить Джона поверить в собственную правоту. Лоуренс не собирался отступать. — Ты ошибаешься. Я очень долго делал то, что хотел ты. Я правда пытался соответствовать, заработать твоё расположение. Но почему я не мог получить его просто так, как получала его Сара? Ты всегда любил её, что бы она ни сделала. Ты прощал её, не требовал от неё и части того, что хотел от меня. И я старался, прикладывал силы, чтобы получить то же самое, что и она. Но в какой-то момент я понял, что этого никогда не случится. Я не смогу стать тем, кем ты хочешь меня видеть. То, что желаешь ты, и то, что желаю я — совершенно разные вещи. И поэтому я стал поступать так, как сам считал правильным. И за то, что я пытался стать счастливым, ты отрекаешься от меня. Генри кивал головой, странная улыбка застыла на его лице. Он взглянул на Джона. — Это всё, конечно, хорошо. Но не заблуждаешься ли ты? Ты правда думаешь, что можешь быть счастлив, выбрав такую жизнь? Да и что в твоём понимании счастье? Жить, спать с этим Гамильтоном? — он пренебрежительно сморщил лицо. Джон чувствовал, как запылали щёки. — Ты выбрал жизнь, в которой тебе суждено быть изгоем, каждый твой день — это борьба. Где в этом бесконечном противостоянии ты можешь найти счастье? Смотреть ему в глаза было невозможно. Слышать от отца такие слова было до того странно и стыдно, что Джон хотел провалиться под землю. Но больше всего Лоуренса пугало, что слова Генри застревали в его голове, сеяли сомнение. — Но я и никогда не был счастлив, делая то, что мне указывал ты. Бог, мораль, общество… они никогда не делали меня счастливым. — Грех на то и грех, что ему приятно поддаваться, — голос его уже не звучал ровно, в нём были раздражение и злость. — Если ты выбираешь разврат, праздность — пожалуйста! Будь счастлив, наслаждайся грехом. Но тогда не называй меня отцом. Джону казалось, что он задыхался. Мир вокруг рушился, и обломки вот-вот должны было настигнуть его и раздавить под своим непомерным весом. — Я не откажусь от тебя, — произнёс Джон, пытаясь сдержать эмоции, накрывавшие его с головой. — Ни от тебя, ни от Сары. Для меня это не так легко, как для тебя. Да, я не согласен с тобой, но это не значит, что я предпочёл бы вычеркнуть тебя из своей жизни. Я, Сара — это всё, что у тебя есть. Ты правда сможешь спокойно жить, каждый день осознавая, что отрёкся от собственного сына просто потому, что он не связал свою жизнь с женщиной, не создал семью, не завёл детей? — Мой сын связал свою жизнь с грехом и даже не осознаёт последствий этого. Я не хочу наблюдать, как ты губишь себя. Я не могу закрывать на это глаза. Поэтому, пожалуйста, оставь меня и делай, что хочешь. В его лице мелькнула какая-то перемена. Джон заметил, как дрогнули его губы и брови. Он это увидел, и этого было достаточно. Лоуренс отошёл от него, развернулся и направился обратно в дом, насухо вытирая лицо рукавом. Он вновь вернулся в зал, полный весёлых лиц. Джон поражался, что стольких людей может осчастливить чужая любовь. Вся эта толпа праздновала, что два человека решили соединить свои жизни. Это счастье, конечно это счастье, когда кто-то находит родственную душу. Этому хочется радоваться, это хочется праздновать. Люди счастливы смотреть на воркующих влюблённых, счастливы видеть их светящиеся лица, знать, что их наполняют самые тёплые чувства. Лоуренса разрывало от осознания, что его любовь никогда не вызовет подобной радости. И даже если его чувства будут самыми сильными, пусть он будет любить самой чистой любовью, навряд ли в этой толпе найдётся человек, готовый порадоваться за него. Как бы Джон ни желал кричать о своих чувствах, он не мог этого делать, не получив в ответ осуждение. Ему лучше молчать. Он может быть счастлив только в тишине, за закрытыми дверьми. Любовь прекрасна, если она правильная, вписывается в картину мира людей. Но мужчина не должен любить мужчину, женщина не может любить женщину, белый не может полюбить темнокожую. Любовь прекрасна, но не такая. Лоуренс видел в толпе Марту. Её жених говорил ей что-то на ухо, а она смеялась, вся светилась. Она была так счастлива. Вряд ли она сполна осознавала своё счастье и свою удачу. Не всем повезло, как ей, не ради всех будут устраивать пышные вечера, чтобы заявить об образовании нового союза. Но ей и не стоило об этом думать. Это был её день. В её жизни будет ещё не один такой день и праздник, но пусть она сполна насладиться этим моментом. Она заслужила это счастье. От скуки Джон брал с подносов бокалы без разбору, пил и не думал останавливаться. Было всё равно. Никто ему ничего не скажет. А Лоуренсу хотя бы становилось легче. Гости стали медленно расходиться. Джон видел, как уходил Генри, даже ни с кем не попрощавшись. Лоуренс надеялся, что ему не было легко. Его слова должны были хоть немного задеть отца. И Джону казалось, что у него это получилось. Он знал, Генри не бросится к нему с распростёртыми объятиями. Уж слишком он был горд. Но Лоуренс хотя бы заставил его сомневаться, а это можно было считать победой. Толпа редела, Джон увидел Марту, направляющуюся к нему. Оказавшись рядом, Мэннинг сразу взяла его под локоть. — Пойдём в гостиную, — сказала она и повела его. — А твой жених не будет против, что его невеста вечером уединяется с другим мужчиной? — ухмыльнулся он. — Да брось! Я рассказывала ему о тебе, он знает, что ты мой друг. Он не до того ревнив. — Боюсь представить, что такого ты обо мне сказала, раз он не боится оставлять тебя со мной. Марта звонко рассмеялась. — Ах, и правда, могла бы рассказать ему всё, чтобы он был абсолютно спокоен. Они оказались в знакомой гостиной, зажгли свечи, сели на диван. Джон вдруг почувствовал себя растерянно, а выпитый алкоголь наконец давал о себе знать и комната плыла перед глазами. Мысль о том, что нужно было рассказать Марте обо всём, просить совета, показалась неправильной. — Алекс не приехал из-за здоровья? — К сожалению. — Но он в порядке? — обеспокоенно произнесла она. — Это же ничего серьёзного? — Нет-нет, просто простуда. Она опустила взгляд, кивнула. — Передай ему, пусть выздоравливает, — Марта вдруг улыбнулась. — И скажи, что на моей свадьбе я искренне желаю видеть уже вас обоих. — Конечно, — Джон натянул улыбку. Лоуренс едва мог соображать, но всё равно отчётливо понимал, что не хотел расспросов о своей жизни. Чтобы Марта не успела что-либо сказать, он произнёс: — Ты выглядишь такой счастливой. — Потому что я правда счастлива! — рассмеялась она. — Ты не представляешь, как всё хорошо складывается! Я и не знала, что так правда может быть. Господи, у меня в голове столько мыслей! В мае у нас будет свадьба, только представь, как красиво это будет: всё цветёт, погода прекрасная, вокруг зелень… А потом мы переедем в его дом. О, я так этого жду! Целый дом, с которым я могу делать всё, что захочу. Выбрать цветы, которые посадим снаружи, вешать картины, ставить мебель, которую я только пожелаю. И это всё наше, всё для нас двоих! Я буду постоянно приглашать гостей, устраивать приёмы. Мне кажется, что первое время я только это делать и буду. Приглашать друзей, слушать музыку, танцевать… Хотя ещё я хочу путешествовать. Он говорил, что мечтает объездить всю Европу. Я даже представить не могу, как чудесно это будет! Новые страны, города, культура… О Господи, у меня руки дрожат, когда я думаю об этом! Представляешь, целый мир открыт перед нами! А знаешь, что говорит мама? Что она поскорее хочет увидеть внуков! — А ты детей не хочешь? — смеялся Джон. — Не так скоро! Ещё столько дел, столько планов… Потом подумаем и об этом. Лоуренс беспомощно улыбался, сражённый её энергией и восторгом перед будущим. И правда, перед ней был открыт целый мир. — Ох, ладно, довольно обо мне. Как ты? Надеюсь, у тебя всё налаживается? Расскажи мне всё! — Всё хорошо, — улыбнулся Джон. — Мне и рассказывать нечего. И я совершенно не против ещё тебя послушать.***
Возвращался в Нью-Йорк Лоуренс в совершенно подавленном состоянии. Груз проблем не стал легче, а голова раскалывалась от мыслей. И хотя он не рассказал ничего Марте, не попросил совета, Джон чувствовал, что вся эта поездка многое прояснила. Решение уже было перед ним, он знал, как поступит. Осталось только обдумать всё, представить жизнь, которая за этим последует и понять, готов ли он к этому. Когда Джон вернулся, они с Александром быстро погрязли в рутине, заполненной работой, книгами и разговорами, которые никогда не затрагивали самого важного. Выглядел Гамильтон совершенно здоровым. Лишь редкие приступы кашля напоминали, что это не так. С каждым днём воздух снаружи был всё теплее. Они стали вместе выходить на прогулки. Гамильтон каждый раз радовался, как ребёнок, подставлял лицо солнцу, дышал полной грудью, вдыхал запах этого свежего, самого тёплого марта, что помнил Лоуренс. Щёки Александра загорелись румянцем, веснушки на щеках и носу стали ярче, заметнее. И пусть порой по вечерам его накрывала обездвиживающая усталость, и он всё так же неохотно ел, всё медленно налаживалось. Оставалось меньше двух недель и этого как раз хватило бы Гамильтону, чтобы полностью набраться сил. Джон вёл счёт оставшимся дням. Тринадцатый, двенадцатый, одиннадцатый… И пусть «три недели» в словах Пирси были условностью, не точным, а примерным сроком, Лоуренс знал, что стоило пройти последнему двадцать первому дню, как Гамильтон уже не будет лежать в постели и принимать лекарства. Двадцать первый день — отправная точка, конечная точка. Столько всего лежало в этом двадцать первом дне.***
Джон взял в таверне небольшую бутылку скотча и поднялся с ней наверх. Гамильтон сам предложил выпить этим вечером, а Лоуренс не мог не поддержать его идею. Александр уже сидел на кровати в одной рубашке и кюлотах, с книгой в руках, которую отложил сразу, как вошёл Джон. Он вскочил с постели, взял стаканы и вернулся, усаживаясь на матрасе рядом с Лоуренсом. Тёмная жидкость наполняла стаканы, в свете свечей дрожащие янтарные тени отпечатывались на стенах. Джон поставил бутылку у подножья кровати, когда Александр с улыбкой произнёс: — За наше светлое будущее. Раздался звон стаканов. Когда Гамильтон сделал большой глоток скотча, то мгновенно сморщился, закашлял, пряча лицо в рукаве. — Господи! — говорил он со слезящимися глазами. — Похоже, я потерял хватку. Джон рассмеялся, потянулся к тарелке с недоеденным ужином и протянул её Александру. — У нас ещё целая бутылка. Уверен, что справишься? — Если ты говоришь таким тоном, то подавно! — сказал Гамильтон, откусывая кусок хлеба. — Я не бросаю вызов… — О, конечно! Александр тут же сделал ещё один глоток, пытаясь выдержать невозмутимое лицо. Глядя на то, как он быстро пихал в рот еду, Джон лишь смеялся. От выпитого алкоголя становилось жарко, крохотная комната стала чересчур душной. Лоуренс стянул с себя кафтан и камзол. После ещё нескольких выпитых стаканов Александр уже сидел, прижавшись спиной к стене и уставившись в потолок, лицо пылало ярко-красным цветом. Джон беспомощно смеялся. Он прильнул к Гамильтону, положил ладонь ему на щёку, заставляя взглянуть на себя. — Ещё половина бутылки, Александр. Если больше не можешь, сразу скажи… — Иди к чёрту! Александр ухмыльнулся, глядя ему прямо в глаза, но уголки губ быстро опустились. Выглядел он слишком серьёзным, что мгновенно стёрло улыбку с лица Джона. — Всё в порядке? Гамильтон коротко кивнул и взял стакан, допивая остатки со дна. — Александр? — Ты уже решил что-нибудь? — резко выпалил он, одаряя тяжёлым взглядом. На мгновение комната погрузилась в гнетущую тишину, которую нарушали лишь приглушённые голоса, слышавшиеся этажом ниже, из таверны. — Пока нет. Он лгал лишь отчасти. Джон пытался понять, правилен ли его выбор, не желал спешить. Так он говорил себе, хотя и подозревал, что тратил оставшееся время в попытках найти что-то, способное заставить его передумать. Они вновь наполнили стаканы, выпили. Гамильтон сидел, прижимая ладони к глазам. Лоуренс осторожно провел рукой по его нерасчёсанным кудрям, зарывался в них пальцами в попытках распутать. — О чём ты думаешь? — спросил Джон, заправляя пряди ему за ухо, касаясь пальцами шеи и чувствуя, как кожа Александра покрывалась мурашками от его прикосновений. Не отнимая рук от лица, он ответил: — О том, как же… как всё это… несправедливо! По тому, как заплетался его язык, было нетрудно понять, до чего же он пьян. Джон слабо улыбнулся. — Мы говорили об этом уже не раз, Александр. Но от нашего негодования ничего не меняется, сам видишь. — Но от этого не легче. От осознания этой несправедливости… от понимая, что мы ничего не можем с ней сделать, с ней всё равно невозможно смириться. Я не могу смириться с тем, что мне не позволено быть собой. Собой именно в том виде, в котором я хочу. То, что я правда хочу, что чувствую… это невозможно осуществить не из-за меня, а из-за того, что меня окружает. — А что ты правда хочешь? Гамильтон молчал, сжимал губы в тонкую линию. — Я хочу не этого. Не этой жизни, на которую мы обречены. Я должен постоянно подстраиваться, врать, соответствовать, если хочу добиться чего-то… — Но такова жизнь, Александр. Людям плевать, кто ты на самом деле и что думаешь. Ты вынужден говорить то, что им понравится, даже если это полнейшая ложь и противоречит всему, во что ты веришь. — Незачем объяснять мне то, что я сам давно понял, — вздохнул он. — Меня выводит из себя то, что даже моя личная жизнь должна соответствовать ожиданиям и кем-то придуманным нормам. То, что происходит в моей спальне, каким-то образом до глубины души волнует незнакомца в толпе! Приходится скрываться, врать, рискуя тем, что правда имеет для меня значение. Если я даже за закрытыми дверьми не могу быть тем, кем действительно хочу быть, то что же от меня останется? Джон смотрел на него оценивающим взглядом, голос его прозвучал ровно и холодно: — Никто не заставлял тебя врать и идти на риск. Никто не обязывал тебя заводить роман с этой девушкой. Не говори, что оказался в такой ситуации только потому, что тебя к этому принудили. Никто не заставлял тебя общаться с ней. Никто не просил тебя писать ей. Не говори, что и эти действия тебе кто-то диктовал. Плечи Гамильтона напряглись, брови нахмурились. Лоуренс атаковал в открытую, взывал к откровенности. Но Александр не стал защищаться и прятаться за уже надоевшими фразами, как этого ожидал Джон. — Я и не говорил, что делал это по принуждению. И пусть мои действия скорее продиктованы желанием наконец угодить этим условностям и нормам, чтобы все от меня наконец отвязались, я правда хотел с ней общаться. В какой-то момент я даже… Нет, забудь. В животе Лоуренса поселилось жгучее чувство, так знакомое с недавних пор. За ревностью разгоралась злость и уже вырывалась наружу. — Дело ведь не просто в её деньгах. Почему… Почему ты писал ей? Что такого особенного она давала тебе? Джон хотел продолжить, задать вопрос, который волновал его больше всего: «Что особенного она давала тебе, что не мог дать я?». Но он остановился. Он питал отвращение к своей ревности и всеми способами хотел скрыть от Александра, насколько велико это чувство. Гамильтон отвернулся, зажмурил глаза. — Так ответишь на мой вопрос? — произнёс Лоуренс. — Или же скажешь, что мне этого лучше не знать? Александр шептал, как будто пристыженно, едва слышно: — В Нью-Йорке всё разваливалось, Джон. Ты был подавлен. Правда, я так не люблю, когда ты потерян и ведёшь себя так, словно ничего уже сделать нельзя… Ты весь в своих мыслях, и образумить тебя в такие моменты невозможно. Но я пытался поддержать тебя, хотя сам чувствовал себя не лучше. Я боялся ужасно. За тебя, за нас, за наше будущее. Я сразу понимал, какое влияние это дело может иметь на мою дальнейшую жизнь. Меня не пугала виселица, позорный столб… Я боялся именно этого презрения, с которым в итоге мы и столкнулись. С самого начала я чувствовал, что всё так и будет. Что мы лишимся работы, на нас будут коситься, как на прокажённых, да и насчёт типографии… Я понимал, что мои планы и мечты рушились. И когда мне нужна была какая-то уверенность в завтрашнем дне, поддержка или хоть что-то, что подбодрило бы меня… Она дала мне всё это. Я открывал её письмо и на пару минут все проблемы испарялись. Ты не представляешь, в ней столько света, этой непоколебимой веры в лучшее, которая и покорила меня. В тот момент до тебя нельзя было достучаться, не было и капли надежды в твоих словах, а она… Она сама была надеждой. У неё есть эта поразительная сила вселять в тебя веру, вне зависимости от того, как ужасна жизнь, — Александр исподлобья посмотрел на бледнеющего Джона. — Я уверен, она понравилась бы тебе. С ней общаешься так легко, как с ребёнком. Не в том смысле, что она глупа, нет. Она умна, понимает, как работает этот мир, его зачастую жестокие правила, но при этом в ней есть этот неиссякаемый оптимизм, который ничто сломить не может. Она всегда искренняя. Она не из тех, кто будет строить из себя таинственную, непокорную даму, чтобы привлечь внимание. Если ты ей нравишься, она чего-то ожидает, она открыто даст это понять. С ней так просто. Так просто… Этот мечтательный нежный тон, слабая улыбка, которую Гамильтон пытался сдерживать, выбили из Лоуренса дыхание. Джон заставлял себя улыбнуться. — Похоже, она очень хорошая девушка, — он приложил все силы, чтобы голос звучал ровно и в нём не просочилась желчь. Александр рассеянно кивнул, глядя куда-то впереди себя. И вдруг его лицо разрезала улыбка, широкая, оголяющая зубы, неконтролируемая. Он опустил голову, словно пытаясь её скрыть от Джона. Нет, это уже была не просто надежда, о которой говорил Гамильтон раньше. Тогда все его речи и аргументы сводились к статусу, материальным возможностям. Теперь про это не было и слова. Лишь благодарность за поддержку, неумело скрытое восхищение, симпатия к ней и её нраву. — Она действительно милая, — сказал Александр. — Я хочу, чтобы вы встретились. Джон, она понравится тебе. Из груди Лоуренса вырвался смешок. — И зачем мне с ней встречаться? Убедиться, что отдаю тебя в хорошие руки? Не волнуйся, я и так понимаю, что она станет идеальной супругой. — Джон, — хмуро произнёс Гамильтон, взяв его руку в свою, — я уже говорил, что не оставляю тебя ради неё. — Я помню. Но не надо опять повторять это. — Ты мне не веришь? Лоуренс разъединил их руки, наполнил стаканы. Александр опустошил свой слишком быстро, тут же пряча лицо в ладонях. Когда он убрал руки, щёки его были его краснее, чем прежде. Гамильтон произнёс: — Как мне убедить тебя? Что мне сделать, чтобы ты понял: оказавшись в Бостоне, я не забуду тебя и не оставлю? — Ты забываешься, — тихо говорил Джон. — Я ведь ещё не принял решение. Я не говорил, что согласился поехать в Бостон. Александр рассеянно хлопал глазами, сжал переносицу. — Верно. — Но ты именно этого хочешь, — голос Лоуренса дрогнул. — Ты намного сильнее желаешь поехать в Бостон, где перед тобой будут открыты все дороги, чем оставаться здесь и тратить годы на то, чтобы получить и часть тех денег, что станут твоими после женитьбы. — Пожалуйста, Джон, я так не люблю, когда ты пытаешься предсказать, что я думаю… — Ты скажешь, что это не правда? Я знаю тебя, Александр. Ты хочешь иметь всё и сразу. Получить деньги, подняться в обществе, забыть о слухах, открыть типографию, иметь в жёнах наследницу огромного состояния и в свободное время видеться со мной. И я даже верю тебе, что ты не забудешь обо мне. — Значит, веришь? — с надеждой спросил Гамильтон. Прижавшись головой к стене, Лоуренс вздохнул: — Да, верю. И, наверное, это глупо. Горячие ладони Гамильтон положил ему на щёки, смотрел ему прямо в глаза и улыбался. — Почему же глупо? Джон накрыл пальцы Александра на своём лице рукой, закрыл глаза, не желая о чём-либо думать. Он хотел бы лишь чувствовать тепло Гамильтона, его прикосновения, самому прикасаться к его коже, целовать, вдыхать его запах, растворяться в чувстве нежности, ощущать заботу и любовь. Лоуренс мог делать всё это, но каждое действие омрачалось бесконечными рассуждениями и сомнениями, догадками, предположениями, страхами. Он не просто чувствовал тёплое прикосновение Гамильтона к своему лицу. Он чувствовал его прикосновение, но не мог отдаться этому чувству, потому что голова полнилась страхами одиночества, разлуки и что вскоре он может уже никогда не почувствовать, как эти длинные пальцы прикасаются к нему настолько нежно, словно он самая хрупкая вещь на свете, способная развалиться от малейшей грубости. — Это не глупо, Джон, — произнёс Александра, когда не дождался ответа. — Я знаю, что мои чувства к тебе не угаснут из-за женитьбы на этой девушке. От выпитого скотча тело Джона было слишком лёгким, а с языка срывались слова, которые хоть и томились долго в его голове, но произносить их всё же не стоило. — Но вдруг это всё же случится, и для тебя так будет лучше? Ты забудешь о прошлом, избавишься от этих привязанностей… — в горле встал ком, а голос Лоуренса задрожал. — В последнее время я задумался, а не ошибались ли мы с тобой всё это время. Убеждали себя, оправдывались… Если наши чувства приносят нам столько разочарований и проблем, может, люди правы? Может, это неправильно? Может, это правда грех, а всё, что с нами происходит, — наказание за него? Гамильтон мрачно смотрел ему в глаза, грудь тяжело вздымалась, он вытирал его стекающие слёзы, всё не выпуская лицо Джона из своих рук. Александр подался вперёд, мягко поцеловал его и тут же отстранился. — Я не считаю свои чувства к тебе недугом, который женитьба может излечить. И скажи, много ли в наше время ты видел безгрешных людей? Честных, верных, богопослушных? Лично я с трудом и трёх назову. Но я не вижу, что каждый встречный несчастен. Для этого у меня два объяснения. Либо Бог так сильно невзлюбил именно нас двоих и мы вызвали на себя его кару, либо Бог давно уже не карает людей за грехи. Нас карает не Бог, Джон. Нас карают люди, чьим нравам мы неугодны и противны. Я не считаю, что эта невежественная, обозлённая толпа права. И я не думаю, что они понимают больше, чем я. Они слепы, они ничего не знают. Скажи, неужели ты не был счастлив за всё время, пока мы были вместе? — Ты знаешь, что был, — прошептал Лоуренс. — Был счастливее, чем когда-либо. Пусть это и продлилось недолго. — Но это не должно заканчиваться. Джон, я женюсь на ней и весь этот кошмар закончится. Мы будем постоянно видеться, при любой возможности. Мы сможем быть вместе. Всё наладится, мы будем жить обычной жизнью. Я знаю, выбор за тобой, и я пойму, если ты решишь остаться в Нью-Йорке. Но всё было бы куда проще, если бы мы уехали в Бостон. Я хочу этого. Хочу, чтобы на нас перестали оглядываться на улицах, чтобы нам не отказывали в работе. Поверь, Джон, я бы не желал жениться на ней, если бы не был уверен, что это решит наши проблемы. И если бы не было этих проблем, я бы не писал ей. Ты дорог мне, Джон. Не она. Сжав губы, Джон смотрел на взволнованного Александра. И пусть голос он держал ровным и спокойным, его выражение всё выдавало, каждую эмоцию, оголяло каждый страх и неуверенность во всём, что он говорил. Лоуренс мягко отстранил его руки от своего лица и потянулся к бутылке. Гамильтон нахмурился, схватил его запястье прежде, чем он наполнил стакан. — Скажи мне, что ты думаешь? Джон, каждый день я мучаюсь, потому что не понимаю, к чему готовиться. Какая жизнь нас ждёт? Пожалуйста, если ты уже решил, то скажи. Даже если склоняешься к какому-то выбору, то скажи к какому и почему. Если ты просто тянешь время, то, прошу, прекращай это. Я вижу, что тебе нелегко, но этот выбор надо сделать. И чем скорее, тем лучше, поверь. Лоуренс отдёрнул его руку, молча наливал скотч. Когда он поднёс стакан к губам, Гамильтон произнёс: — Это не поможет принять решение. — Это поможет не сойти с ума, когда я это решение приму, — сказал Лоуренс и сделал глоток. Александр наблюдал за ним, за движением его рук, выражением лица. Затем он молча взял бутылку, поднял до уровня глаз, изучая плескавшиеся остатки тёмной жидкости, вздохнул, поднёс сосуд к губам и опустошил его. Джон прижимался спиной к стене и заворожённо смотрел на дрожащее пламя догорающих свечей. Гамильтон с закрытыми глазами и сморщенным лицом обнимал его руку, положив голову ему на плечо. И хоть Александра клонило в сон и из-за выпитого он чувствовал себя плохо, он продолжал сидеть рядом с Джоном, не отпуская его. — Скажи уже, — резко произнёс Гамильтон глухим голосом. — Я вижу, ты к чему-то пришёл, но не говоришь. — Я не могу. Александр поднял голову с его плеча, чтобы взглянуть на него. Его веки слипались, брови хмурились. — Ты можешь. Ты просто не хочешь. Джон закатил глаза: — Ложись в кровать. Александр задержал на нём взгляд на некоторое время, а потом обернул руки вокруг Джона и повалил их обоих на матрас. Лоуренс оказался на груди Гамильтона, чуть подвинулся, чтобы сделать их положение более удобным. Александр взял его за подбородок, заставляя взглянуть на себя. — Почему ты просто не скажешь? — Я не уверен, что это правильно. Гамильтон изучал взглядом его лицо, пытался понять, говорил ли он правду. — Уже прошло столько времени. Думаешь, ещё может случиться что-то, что изменит твоё мнение? — Не знаю. Александр слабо улыбнулся, притянул Джона к себе, обернул ноги вокруг его талии, не оставляя между ними расстояния и поцеловал его. — Что бы ты ни решил, это будет правильно, — руки Гамильтона опускались ниже, проникали под рубашку Лоуренса. — И забудь, что я говорил до этого. Возможно, я и ошибаюсь насчёт Бостона. Кто знает, как там всё сложится. Выбирай то, что считаешь вер… Не дав ему договорить, Джон накрыл его губы своими. Он устал говорить и устал слушать. Хотелось забыться совершенно и полностью, заглушить разум и чувствовать лишь то, что ощущает тело. Хотелось отдавать и хотелось получать. Джон желал лишь слышать тяжёлое дыхание Александра, чувствовать его пальцы в своих волосах, вес его горячей плоти в своей руке. Если можно было заглушить мысли алкоголем, поцелуями и теплом чужого тела, Лоуренс полностью отдавался этой возможности не думать ни о чём, получать удовольствие и ничего больше. И это было счастье. На ночь забыть о мире, людях и жестокости, что поджидали по другую сторону закрытой двери, чувствовать любовь и её же дарить, прикасаться, целовать и притворятся, что не было ничего и никого кроме них двоих. Нет ничего до и после этого момента. Здесь только их тела и их желание. Нет прошлого и будущего, страхов и сожалений. Есть только они вдвоём, здесь и сейчас.***
В тот день Пирси сказал, что пришёл в последний раз. Прошло не ровно три недели, по подсчётам Джона оставалась ещё пара дней. Но Пирси считал, что его работа закончена и он больше ничего не может сделать. Он дал последние рекомендации и продал очередную настойку, которая должна была облегчить оставшиеся симптомы. Целый день Джон провёл в собственных мыслях. С Александром он вёл себя как обычно, работал за столом напротив, шутил, что-то рассказывал. Но внутри него совершенно не было покоя, а только бесконечная, нескончаемая, поглощающая целиком тревога. Он уже не сомневался в своём выборе. Лоуренс больше думал об Александре, его реакции и чувствах. Джон не мог их предугадать, как и не мог знать и о своём состоянии, которое последует за этим решением. Нельзя было больше ждать. Этот момент Джон и так оттягивал до последнего. Александр уже давно сгорал от нетерпения. Лоуренса каждый раз трясло от осознания, что Гамильтон доверил свою жизнь в чужие руки, в руки Джона. Александр, который всегда был сам по себе, с детства был в ответе за свою судьбу, теперь позволял определить своё будущее кому-то другому. Если раньше это вызывало у Джона благодарность и даже радость, теперь их полностью сменило беспокойство. Близился вечер. Лоуренс спустился в таверну, сел за стойку перед Дэниелом. Тот протирал стаканы, посмотрел на него с добродушной улыбкой. — Я стал вас намного реже видеть на этом месте. — Должно быть, это вас радует? — Возможно. Во мне борется это чувство с желанием находиться в вашей компании. Джон хмыкнул, опуская взгляд и водя пальцем по деревянной поверхности. — В таком случае не знаю, обрадую вас или же разочарую просьбой налить мадеры. Маккей медленно кивнул головой и поставил на стойку стакан, который до этого тщательно протирал. — Почему вы не разделите напиток с мистером Гамильтоном? — тихо спросил Дэниел, взяв с полки бутылку. — Пару бокалов я выпью здесь, а потом уж поднимусь к нему и предложу тоже выпить. — У вас намечается серьёзный разговор? — хмыкнул он. — Возможно, — пожал плечами Джон. Лоуренс быстро выпил три стакана мадеры, желая, чтобы алкоголь скорее подействовал на него, развязал язык и придал смелости. Джон оставил на стойке монеты. — Хорошего вам вечера, — сказал он и взял бутылку в руку. — Того же желаю и вам. Лоуренс ухмыльнулся. — Боюсь, хорошим он оказаться не может ни при каких условиях. Маккей ничего не сказал, продолжил протирать бокалы, опустив взгляд и делая вид, будто ничего не слышал. Гамильтон работал за столом, поднял взгляд от своих бумаг на вошедшего Лоуренса и мгновенно помрачнел, увидев в его руке бутылку. — Джон… — Трезвым этот разговор я не выдержу. И тебе предлагаю немного выпить. Правда, лишним не будет. Лоуренс поставил бутылку на прикроватный столик, снял с себя кафтан и присел на кровать. Гамильтон всё ещё сидел за столом, но о работе он, очевидно, забыл, лицо его искажала нечитаемая эмоция. — Мне уже казалось, что ты об этом никогда не заговоришь, — тихо произнёс Александр, поворачиваясь к Джону. Поднявшись со стула, Александр подошёл к столику, взял бутылку, делая несколько больших глотков и присаживаясь на кровать. — Разве ты не рад? Ты ведь так ждал этого момента. — Ждал, но… Я чувствую что угодно, но только не радость. Он сделал ещё один глоток, вытер губы тыльной стороной ладони. Джон взял бутылку, отпил из неё и поставил на пол. Выражение лица Гамильтона его пугало. Пугало тем, что на нём в точности отражалось то, что творилось внутри самого Джона. Гамильтон накрыл его руку, лежащую на кровати, своей ладонью. Лоуренс опустил взгляд, и, ненадолго задумавшись, переплёл их пальцы. — Как давно ты принял решение? — спросил Гамильтон. — После поездки к Марте, — не задумываясь ответил он, встречаясь со взглядом Александра. — А со временем только убеждался, что сделал правильный выбор. На губах Гамильтона появилась слабая ухмылка, он произнёс: — Марта, как обычно, спасает наши души? Что она тебе сказала? — Ничего. Я не говорил с ней об этом. Александр выглядел удивлённым. Джон понимал его, ведь ему самому казалось, что только Мэннинг способна всё прояснить, помочь, дать правильный совет. Разговор с ней направил Джона, даже когда они не обсуждали то, что действительно тревожило Лоуренса. Они могли ещё долго задавать друг другу отвлечённые вопросы, избегая единственного важного. Джон понимал, что Александр боялся спрашивать напрямую. Дрожащие пальцы и бледные губы выдавали его. Он был напуган не меньше Лоуренса, если не больше. Ведь именно Джон в данный момент распоряжался его судьбой. Он знал их будущее, мог вообразить исход разговора и в любой момент всё изменить. А Александр находился в полном неведении и подчинении. Смотреть на взволнованного Гамильтона Лоуренс больше не мог, выпалил быстро, торопливо, опустив взгляд и не глядя в лазурные тревожные глаза: — Я не выбрал ни один из двух вариантов, которые ты мне предложил. Ни один из них мне не казался правильным. Поэтому я пришёл к третьему варианту: ты едешь в Бостон, а я остаюсь здесь. Никогда в жизни тишина не казалась такой тяжёлой. Но смех Гамильтона, удивлённый, короткий, глухой, только умножал груз на душе Джона. — Ты шутишь? Если над этим ты думал всё это время, то я разочарован. Это нелепо! Джон поднял голову, посмотрел в лицо Александру. Встретившись взглядом с его серьёзным, мрачным лицом, дрожащая улыбка Гамильтона тут же пропала. — Нет, Джон, ты не можешь в самом деле говорить о таком, — он качал головой, отказывался верить. — Александр, именно это единственный правильный выбор, который я мог сделать. Ты уедешь в Бостон, женишься и получишь жизнь, о которой не мог и мечтать. Раздражение в лице Гамильтона быстро перерастало в злость. — Джон, прошу, не неси чепуху. Я сразу сказал тебе, что хочу быть с тобой. Если я уеду в Бостон без тебя, у меня точно не будет всего, что мне нужно. — Если я поеду в Бостон с тобой, у меня не будет ничего. Я не готов делить тебя с кем-либо, я просто не смогу. Я не смогу так жить, осознавая, что ты любишь другую женщину, живёшь с ней в одном доме, растишь с ней детей… — Хватит! — прорычал Гамильтон, выставляя перед собой руки. — Я не люблю её! Это формальность, фикция. Если я женюсь, то, конечно, я буду жить с ней под одной крышей, но всё остальное время я смогу проводить где угодно, видеться с кем угодно, с кем по-настоящему хочу быть. — Значит, ты готов принести в жертву эту девушку? Отравить ей жизнь, обречь на несчастный брак без любви? — Даже если так, почему тебя волнует её судьба? Мне казалось, что ты её ненавидишь. — Может, я и не питаю к ней тёплых чувств, но это не значит, что я хочу посодействовать её несчастью. — Но она ни о чём не будет знать! Ей в голову не придёт и мысли, что я буду видеться с тобой. — Господи, она ведь не идиотка! И она знает про суд. В первое время, может, она ничего и не заметит. Но если она не дурочка, то почувствует, что что-то не так. И будь уверен: если ты обрекаешь её на брак без любви, то вся её прелесть, доброта и свет быстро исчезнут. — Джон, я уверен, что моих чувств хватит на вас двоих! Часть себя я буду отдавать публике, соответствовать их ожиданиям, вписываться в эти узкие рамки, а другая часть меня будет полностью принадлежать тебе. Я могу строить из себя порядочного супруга, но от этого моё отношение к тебе не изменится. — Ты не можешь этого знать. Все твои слова — это лишь предположения. Позволь и мне кое-что предположить: ты женишься на ней, значительную часть времени будешь проводить именно рядом с ней, а не со мной, ты будешь делить с ней ложе, выходить с ней в свет, однажды у вас появятся дети. Ты привяжешься к ней, у тебя просто не будет выбора этого не сделать. И если сначала ты и будешь находить для меня время, то потом… Это не сможет длиться долго. Я сам не смогу это терпеть, — он взял обе руки Гамильтона в свои, смотрел в его блестящие глаза. — Я не хочу становиться любовником, а не возлюбленным. Я не хочу быть твоим тёмным секретом, который ты прячешь за закрытыми дверьми. Не хочу стать тем, о чём ты ей не договариваешь, заставляя сомневаться в себе. Не хочу, чтобы были вечера, когда ты приходишь домой поздно и врёшь ей, что был загружен работой. Я не хочу быть частью этого. — Раз ты так не желаешь, чтобы я был с ней, то я просто не поеду в Бостон. Я останусь здесь. — И тем самым сломаешь жизнь себе. — Джон… — устало прошептал он. — Если ты останешься в Нью-Йорке, то с каждым днём тебя всё больше и больше будет накрывать разочарование, здесь ты не сможешь добиться своих целей. Мы будем лишь топтаться на месте. Здесь у тебя нет будущего, Александр. Лицо Гамильтона помрачнело, лоб изрезали морщины. — Ты считаешь, что деньги я поставлю выше тебя? — говорил он тихо, но голос его был пропитан обидой и яростью, взгляд прожигал насквозь. — Кем ты вообще меня видишь? Тщеславным, бессердечным идиотом? — Это не так! — воскликнул Джон чересчур высоким голосом. — Я верю, что ты хочешь быть со мной. Но я никогда не смогу дать тебе того, что сможет дать она. Она ведь даст тебе не только материальные блага, не делай вид, что это не так. Ты сможешь появляться с ней на публике, ваш союз будут одобрять, возносить… У тебя будет настоящая семья. Эта девушка любит тебя, она сделает тебя счастливым супругом. И она нравится тебе. Возможно, однажды ты сможешь её полюбить. Быстрыми, резкими движениями Джон вытирал слёзы со своего лица, то опуская, то поднимая взгляд на растерянного Гамильтона, который ничего не говорил и даже не шевелился. Лоуренс быстро продолжил: — Я хочу, чтобы ты был счастлив. А в нашем положении о счастье не может быть и речи. Но у тебя есть шанс всё изменить. И я не хочу стать преградой на пути к жизни, к которой ты всегда стремился. Он не смотрел на Александр, взял бутылку вина и сделал несколько глотков. Напиток обжигал горло, на которое словно давила чья-то огромная и тяжёлая рука, перекрывала дыхание. Но в голове было пусто. Лоуренс наконец произнёс вслух то, что держал внутри долгие невыносимые недели. И он был уверен, что это правильно. Тихий, глухой, совершенно пустой голос разрезал тишину комнаты. — Но что насчёт тебя самого? Представь: я уеду в Бостон, ты останешься здесь, и что дальше? У меня появятся новые возможности, а что ждёт тебя здесь? — Ты думаешь, что без тебя я беспомощен? — Нет, вовсе нет. Но я знаю тебя. Я боюсь за тебя, — он нервно сжимал свои дрожащие руки, его глаза быстро бегали по лицу Лоуренса. — Боишься? Джон всё понимал. Внезапное отвращение накрыло его. Ему стало противно, что Гамильтон видел его таким. Слабым, жалким человеком, который скорее накинет на шею петлю, нежели станет бороться с трудностями — Я не хочу оставлять тебя. Я боюсь оставлять тебя, Джон, — Александр положил бледные вздрагивающие пальцы на его колено. — Если с тобой что-то случится… — Не бойся, — холодным и ровным голосом произнёс Лоуренс. — Я не наложу на себя руки, стоит тебе уехать в Бостон. — Джон, — его лицо утратило все краски после этих слов, — пожалуйста, даже не говори об этом. — Но ты ведь именно об этом думаешь. Не надо меня спасать. Мне не нужны твои жертвы. — А чем, по-твоему, ты сам занимаешься? — резко бросил Гамильтон. — Именно ты жертвуешь собой, чтобы дать мне жизнь о которой я якобы мечтаю! Ты слишком много думаешь, воображаешь то, чего нет, придумываешь мне мотивы и желания, о которых я сам никогда не говорил. — Ты поставил меня перед выбором, сказал, что полностью доверяешься моему решению. Но когда я сделал этот выбор, ты отказываешься его принимать. — Я сказал тебе выбрать то, что лучше для тебя. Выбрать то, с чем ты сможешь жить. И я хочу разделить с тобой эту жизнь… — Это не жизнь, Александр! Нас отовсюду гонят, нам не доверяют достойную работу, у нас нет возможности обеспечить себя, люди вокруг желают нам смерти. Мы не живём, Александр. Мы выживаем здесь. И я не хочу, чтобы из жалости ко мне ты обрекал себя на этот кошмар, когда мог бы иметь всё, что пожелаешь. — Из жалости? — воскликнул Гамильтон, из груди вырвался удивлённый смех. — Ты думаешь, что я хочу быть с тобой из жалости! Я не понимаю, зачем ты устраиваешь всё это? Разве ты не хочешь того же, что и я? — Хочу, ты знаешь это. Но я желаю тебе лучшего. Я люблю тебя, но кроме любви ничего не могу дать. Я не могу дать даже покой, безопасность, потому что не будет и дня, когда мы будем уверены в своём будущем. — Джон, хватит! — Гамильтон взялся за голову. — Я остаюсь в Нью-Йорке, и мы больше не заговорим о Бостоне. Я больше не хочу слышать и слова о… — Александр, именно тебе не хватало того, что было у нас в Нью-Йорке, и ты искал что-то лучше. И ты нашёл это, и я рад этому! Если у одного из нас есть шанс на достойное будущее, то почему бы за него не ухватиться? — Я остаюсь здесь, Джон. Я больше не буду писать ей, как и обещал тебе, я буду с тобой… — Я не ребёнок, за которым стоит присматривать, Александр. Ты ведь хочешь остаться именно по этой причине. — Я остаюсь, потому что не хочу терять тебя! Сколько раз мне ещё надо повторить это? — Александр, просто езжай в Бостон. Женись, открой типографию, будь счастлив… Вдвоём мы не можем быть счастливы. Не в этом месте, не в это время, не среди этих людей. Джон встал на ноги, поднял с кровати кафтан и надел его. Он больше не мог здесь быть, не мог это слышать, не мог смотреть на Гамильтона. Всё его тело охватила дрожь, голова раскалывалась. Не дав ему отойти, Александр схватил его за руку, впился ногтями в его запястье. Он смотрел на Джона, глаза блестели от влаги. — Но мы ведь были счастливы, — прошептал он. — Были. Но мы не счастливы сейчас, и не будем счастливы в будущем. — Я не уеду, — Гамильтон схватил его вторую руку, заставляя вновь сесть рядом. — И поступишь очень глупо, — вздохнул он и закрыл глаза, не в силах больше смотреть на Александра, бледного и потерянного. — Уверяю тебя, в Нью-Йорке я вполне справлюсь и без тебя. — Я не могу оставить тебя, — Александр быстро обернул руки вокруг его талии, прижимаясь головой к его груди. Джон смотрел на его кудри, невесомо провел рукой по волосам Гамильтона. Александр наверняка слышал, как безумно билось его сердце. — Как мне доказать тебе, что со мной всё будет в порядке? Гамильтон молчал, только сильнее прижимал к себе Лоуренса. От вина тело казалось невесомым, голова пустой. Джон не был слишком пьян, но достиг того состояния, когда становится хорошо, легко и любые вещи извне кажутся чересчур приятными. Руки Гамильтона на его талии, вес и тепло его тела, кудри меж его пальцев, тонкая кожа шеи Александра были слишком приятными. Если бы не их разговор, если бы не вся эта ситуация, Джона бы просто обхватил лицо Гамильтона, лёг в постель и целовал бы его ночь напролёт. Но он не мог. Это не могло продолжаться. Джон и без того потратил слишком много времени. Ему казалось, что тем самым свыкался с неизбежным, но на самом деле лишь сильнее привязывался, делая разлуку до агонии невыносимой. Лоуренс положил ладони на плечи Александра, резко отдёрнул его, встречаясь взглядом с его красными опухшими глазами. — Я должен идти. Он отступил слишком быстро, чтобы Гамильтон успел спохватиться. Только когда Лоуренс стоял у двери, раздался его тихий голос: — Куда ты? Джон сам не знал ответа на этот вопрос. Он не оборачивался, ничего не говорил, схватил пальто и закрыл за собой дверь.***
Если днём воздух был тёплым и приятным, то когда опустились сумерки, холод стал пробирать до дрожи. Сначала Джон ходил по мощёным дорожкам, пытаясь привести мысли в порядок. Но это было невозможно, становилось только хуже. На свежем воздухе Лоуренс начал трезветь, мысли наслаивались, переплетались, он уже не мог понять, что правильно, а что нет, кто прав, кто заблуждается. Если бы он так и продолжил бродить в одиночестве, то его сомнения придушили бы его, загнали в угол, в безысходность. Нужен был кто-то, кто помог бы прояснить всё, распутать клубки его мыслей и опустить на землю. В первую очередь Джон подумал о Марте. Именно она всегда была голосом разума, наставляла на правильный путь. Но Марты не было рядом. Она далеко, в Пьермонте, который казался уже совершенно и необратимо чужим. Джон быстро отверг эту идею. У него уже была возможность поговорить с Мэннинг, но он не использовал её. Да Марта и не могла помочь в этой ситуации. Как бы рассудительна она ни была, их положение было для неё слишком непонятным, далёким от её жизни. Джон полагал, что она согласилась бы с Александром, сказала бы бороться за то, что у них есть, не терять это. Как бы сильно она ни понимала человеческие чувства, она бы смотрела на их ситуацию, как на роман о запретной любви. А Джон не желал этого. История Ромео и Джульетты, безусловно, прекрасна и трогательна, но все знакомы с её финалом. Вскоре после Марты в его голове возник образ другого человека. И у Джона в один момент даже перехватило дыхание от того, насколько идеален был этот вариант. Человек, понимающий их положение, знающий о всех бедах и проблемах, с которыми сталкиваются такие, как они. Человек разумный, который не мог не знать, что им делать. Пусть Освальд Марлоу и вызывал у Лоуренса страх и настороженность, более подходящего человека для этого разговора найтись не могло.***
Только когда Джон уже сидел в экипаже, его настигли сомнения. Слишком опрометчиво было запрыгивать в первую встречную карету и мчаться на другой конец города. Он ведь даже не знал, захочет ли Освальд видеть его так поздно вечером, примет ли у себя. Дом Марлоу мог полниться гостями в этот вечер. Мысль о том, чтобы опять слышать хор мужских голосов, оказаться в затянутой дымом комнате, вызывала у Джона отторжение. Он не хотел видеть эту весёлую толпу, которая каким-то образом приспособилась к условиям этого мира, закрывала глаза на беды и бесконечно притворялась. Из всех них Лоуренсу был нужен только один человек, пугающий, но чарующий, отстранённый от всех и понимающий эту жизнь настолько хорошо, как никто другой. Оказавшись на знакомом пороге, Лоуренс постучал в дверь и стал ждать. Внутри было тихо, в окнах гостиной не горел свет, а значит гостей у Освальда точно не было. Джон прятал холодные руки в карманы. Никто не открывал. Лоуренс с большей силой постучал в дверь, сжимая металлическое кольцо. Джон уже решил, что проделал весь этот путь зря, поддался пьяной идее и зря ехал через весь Нью-Йорк, но в тот же миг дверь распахнулась. На пороге стояла служанка. — Добрый вечер, — быстро заговорил Джон. — Прошу прощения, что беспокою так поздно. Скажите, мистер Марлоу сейчас дома? — Да, он здесь, в своём кабинете, — произнесла девушка. Джон облегчённо выдохнул. — Могли бы вы сказать ему, что Джон Лоуренс хотел бы поговорить с ним прямо сейчас. — Конечно, сейчас. Проходите. Джон переступил порог, снял пальто, которое служанка тут же взяла из его рук и повесила на вешалку. Она скрылась во мраке коридора, пока Лоуренс остался стоять на месте, закрыв глаза и задавая себе только один вопрос: что же он делает? Послышались шаги, Джон напрягся. Он не понимал, почему его тело накрыло такое волнение, от которого скрутило живот. Увидев перед собой высокую, стройную фигуру Освальда, Джон забеспокоился ещё больше. Марлоу выглядел совсем по-домашнему: он был в кюлотах, рубашке, длинном бархатном халате, со свободно собранными волосами. Впервые Лоуренс видел волосы Марлоу без пудры, но они, впрочем, оказались не намного темнее привычного белоснежного цвета. И хотя выглядел он обезоружено, не вводил в ступор выверенной позой и изящным костюмом, Джон не чувствовал себя легче, ведь всё равно Марлоу полностью владел ситуацией. К нему пришли за помощью, к нему пришли просить, и он это знал. Ухмылка Освальда в свете свечей ослепляла и говорила красноречивее любых слов. — Мистер Лоуренс, — он остановился в футе от него, одаряя свысока взглядом своих бесцветных глаз, — что же привело вас ко мне в столь поздний час? Марлоу не выглядел удивлённым. Он всё знал. Он определённо был в курсе девушки из Бостона. На его лице это читалось отчётливо, он и не пытался ничего скрыть. Его целью было дать понять Лоуренсу, что ему всё известно. — Прошу прощение за столь поздний визит. Надеюсь, я не отвлекаю вас ни от каких важных дел. Я лишь хотел поговорить с вами. — О чём же? Что-то серьёзное? На губах Освальда была еле заметная ухмылка. Джон холодно произнёс: — Вы ведь и так знаете, по какой причине я мог к вам прийти. Он тихо рассмеялся, и его смех заставил Лоуренса напрячься. — В таком случае, проходите, — он указал рукой в сторону гостиной. — Может, желаете выпить? — Не откажусь. — Мэри, принеси нам чего-нибудь крепкого, — обратился он к служанке, о присутствии которой Джон успел забыть. В гостиной было слишком темно, чтобы даже различить очертания мебели. Марлоу взял из прихожей канделябр с двумя горящими свечами, уверенно прошёл в комнату, присаживаясь на диван и поставив канделябр на столик перед ним. Джон медленно проследовал за Освальдом, присел на другой край дивана. Он уставился на дрожащее пламя и не произносил и слова. — Мне казалось, вы пришли поговорить, — сказал Освальд, и ухмылка никак не сходила с его губ. Служанка бесшумно зашла в комнату, поставив поднос с бутылкой и стаканами на столик и так же незаметно покинула гостиную. Освальд взял открытую бутылку с тёмно-коричневой жидкостью, свободно расположился на диване, и сделал несколько глотков прямо из горла, пренебрегая наличием стаканов. — Вы же не слишком брезгливы? — спросил он, протягивая бутылку Джону. — Выпейте, разговор завяжется быстрее. Джон решил не упоминать, что этим вечером он уже пил и до сих пор не до конца протрезвел. Взяв бутылку, Лоуренс сделал один большой глоток, даже не поморщившись. Он не обращал внимание на вкус, да и ему было плевать, пил он виски, ром или бренди. Вкусовые качества алкоголя давно перестали иметь значение. Марлоу внимательно изучал его взглядом и, вновь не дождавшись от него каких-либо слов, вздохнул: — Значит, в Эдем вторглась Ева и разрушила идиллию. Из груди Лоуренса вырвался смех, слишком громкий, больше напоминающий всхлип. — Два Адама — слишком много для Эдема, — сказал Джон и сделал ещё один глоток. — И давно вы всё знали? — Достаточно давно, — пожал плечами он. — Алекс хотел услышать от меня подтверждение, что не делает ничего ужасного. — И вы это подтверждение ему дали. — Нет, я лишь сказал ему поступать так, как он считает правильным. И похоже, его решение пришлось вам не по нраву. Он предпочёл женщину вам? — Он хочет жениться на ней, чтобы обеспечить нам спокойную жизнь. Он хочет ухватить всё и сразу, получить деньги, избавиться от слухов и оставить то, что между нами. — Ах, а вас пожирает ревность, верно? Джон прищурил глаза. Он процедил сквозь зубы: — По-вашему, я могу быть совершенно равнодушен к тому, что человек, которого я люблю, собирается жениться? Освальд покачал головой. — Конечно нет, вы имеете полное право на такие чувства. Но разве вы никогда не предполагали, что ваша идиллия не будет длиться вечно? Это невозможно в нашем мире, мистер Лоуренс. — Но как же вы? — Я? — он засмеялся. — И много вы знаете о моей жизни? — Я знаю, что вы живёте с мужчиной. Я знаю, что вы превратили свой дом в молли-хаус, где собираются такие же люди, как вы и я. Вы постоянно закатываете здесь шумные вечера. И вы явно не собираетесь отказываться от такого образа жизни. Никто и ничто не стоит на вашем пути. Вы можете жить так, как желаете. С каждым словом голос Джона терял уверенность и бодрость, с которой он начал, ведь на лице Марлоу вырисовывалось мрачное выражение, которое не перекрывала даже натянутая ухмылка. — А знаете ли вы, мистер Лоуренс, как часто меня пытаются шантажировать? Насколько часто угрожают? Меня спасают только моё имя, деньги, статус, которые я зарабатывал долгие годы. Ну, и, конечно же, неземное везение. Без этого я бы давно лежал в шести футах под землёй или же догнивал свой век в тюрьме. Джон долго и внимательно рассматривал его искажённое лицо. Его вневременность, недосягаемость, весь его выточенный до малейшей детали образ за долю секунды исчез. Перед Джоном сидела не мраморная статуя, не Олимпийское божество, не Мефистофель, а настоящий человек. — Не судите людей по тому, какими они предстают перед вами на публике. Чужая жизнь всегда кажется проще, красивее. Но на самом деле вы не знаете обо мне ровным счётом ничего. Холодное молчание повисло между ними. Лоуренс пил из бутылки, его руки дрожали. Он не хотел смотреть на Марлоу. Его настоящее лицо оказалось куда более пугающим, чем то выражение непоколебимой невозмутимости, из-за которого Джону всегда становилось некомфортно. — Не думайте, что вы самый несчастный человек на свете, — произнёс Освальд, взяв бутылку у него из руки. — Конечно, я могу представить, как приятно себя жалеть, сравнивая с другими, куда более везучими и беззаботными… — Я не жалею себя, — резко бросил Джон, встречаясь с уставшими глазами Марлоу. — Неужели? — он приподнял бровь и сделал глоток. — Не вы ли пришли ко мне сетовать на судьбу и выливать мне свои проблемы, полагая, что я прежде не слышал истории более душераздирающей, чем ваша? — Я пришёл не жаловаться и просить утешения. Я не собираюсь бездействовать и лить слёзы. Я пришёл к вам как раз-таки потому, что понимаю: вы знаете людей, которые оказывались в подобном положении. Я пришёл к вам за советом, ведь знаю, что именно вы можете мне его дать. — Но это не меняет факта, что вы утопаете в собственной печали и только и думаете, как несправедливо к вам Провидение. Раз уж вы пришли ко мне за советом, то вот он, самый стоящий из тех, что вы только можете получить: жизнь несправедлива. Всегда и ко всем. Либо смиритесь, либо лезьте в петлю. Учитесь жить с тем, что имеете, а не впадайте в уныние каждый раз, когда дела идут не по плану. Мир не подстраивается под людей и их желания. Люди подстраиваются под мир. И если вы хотите на этой земле задержаться, то принимайте правила игры. Лоуренс вновь молчал, пока внутри разливалось удушающее чувство, которое было невозможно унять. — Алекс прекрасно понимает эти правила, — продолжил Марлоу, явно не желая терпеть душную тишину. — Он ищет пути угодить людям вокруг, но и остаться при своём, хотя и пытается делать вид, будто всегда и везде поступает независимо от чужих ожиданий. Алекс нашёл способ спасти вас обоих из кошмара, в котором вы оказались. И, конечно, приходится чем-то жертвовать. — Я понимаю это! Я всё это понимаю, и я сделал свой выбор. Я сказал Александру ехать в Бостон. Марлоу вскинул брови. — Вот как. — Я сказал ему ехать без меня, — добавил Лоуренс, и Освальд выглядел совершенно озадаченным. — Так будет лучше для него, а сам я не смогу продолжить встречи с ним, если он будет женат. Мало того, что для меня это будет пыткой, так пострадает ещё и эта девушка. — Неужели вы испытываете к ней сострадание? К той, что разрушила ваш покой и может забрать у вас Алекса? Вы не злитесь на неё? — Она ведь сама не знает, во что оказалась вовлечена. Её вины нет ни в чём. Александр выбрал её, — на одном дыхании выпалил Джон, его голос становился всё громче. — Я злюсь на него. — Он не любит её, мистер Лоуренс, — Освальд снисходительно улыбнулся. — Знаю. Но когда она станет его женой, когда она станет матерью его детей… Александр говорит, что между нами ничего не изменится, но я не идиот. Я не смогу жить так, как хочет Александр. И не смогу жить с осознанием, что из-за меня он ломает жизнь какой-то девушке. При таком исходе кто-то обязательно пострадает. Либо Александр забудет меня, утонув в семейных заботах, либо его новоиспечённая жена будет всю жизнь мучаться в догадках, чем же заслужила безразличие супруга. Поэтому я хотел, чтобы Александр уехал в Бостон, женился на ней, получил всё, что только пожелает, а я не буду стоять у него на пути, но… Лоуренс запнулся. Марлоу сидел слишком близко, Джон ощущал пряный аромат его парфюма и тепло прижатого к нему плеча. Освальд произнёс: — Но? — Но Александр на такое не согласен. Он сказал, что останется со мной в Нью-Йорке. Я отпускаю его, но он этого не хочет. Он не хочет отпускать меня. — И вы не ожидали такого исхода? — ухмыльнулся Освальд, передавая бутылку. — Нет, — качал головой Лоуренс. — Он категоричен, даже не хочет слушать. Говорит, что не оставит меня. — Вы недовольны этим? — Марлоу рассмеялся. — Мистер Лоуренс, вы меня искренне поражаете. Я полагал, что Гамильтон при любом исходе отправится в Бостон. Вы должны понимать, как много значит то, что он отказывается от всего ради вас. — Но я не хочу этого, — прошептал Джон. — Я ничего не могу ему дать. Я не хочу стать причиной, по которой он возненавидит свою жизнь, ведь не получит и малой части того, чего мог бы достигнуть, если бы женился на этой девушке. — Поэтому вы отказываетесь принимать его выбор остаться в Нью-Йорке? Хотите спасти его? Сделав большой глоток, Лоуренс нахмурился, самые обжигающие, неприятные мысли заполонили голову. Он глухо произнёс: — Боюсь, что он хочет остаться не только из-за возвышенных чувств ко мне, — ещё один глоток, и Джон продолжил: — Он думает, что стоит ему уехать — и я что-нибудь с собой сделаю. И он никогда не сможет себе этого простить. Ему кажется, что без него я не справлюсь, впаду в меланхолию… — Полагаю, такое развитие событий имеет место быть. Опасения Алекса вполне оправданы. Джон поднял на него взгляд, сжал губы. — Но мне надо доказать ему, что со мной всё будет в порядке. — Может, вам и не стоит этого делать? — мягким голосом сказал Марлоу, откидывая голову на спинку дивана и не сводя с Джона глаз. — Понятное дело, что проблем у вас будет не счесть, но не хотите ли вы хотя бы попробовать выжить здесь, во мгле и пепле, но вместе, плечом к плечу с верным компаньоном? — Всё это время мы именно так и жили. Выживали, пытались что-то делать, когда всё летело к чёрту. Терпели, верили, надеялись. Сделало ли это нас счастливее? Не уверен. Марлоу слабо улыбнулся, опустил взгляд. Медленным движением он положил ладонь на руку Джона, держащую бутылку, притягивая сосуд к себе и поднося его горлышко к своим губам. Освальд сделал глоток, всё ещё прикасаясь тёплыми пальцами к Лоуренсу и не давая ему отстранить руку от бутылки. — И есть у вас идеи, как доказать Алексу вашу независимость от него? Как вы собрались показать ему, что не будете скорбеть в Нью-Йорке по прошлому? Что вы собрались сделать, чтобы он был уверен, что вы не проведёте остаток дней в одиночестве, храня верность вашему трагичному роману? Ухмылка застыла на его тонких, влажных губах, а острый взгляд светлых глаз заставил внутренности Джона волнительно сжаться. — Вы сами понимаете, мистер Лоуренс, — продолжил он низким голосом, — словами Алексу этого не докажешь. Нужны действия. Это причинит Алексу боль, но, похоже, другого выхода у вас нет. Вы должны ранить его, чтобы обеспечить жизнь, в которой у него будет всё. Щёки Джона горели. То ли от алкоголя, то ли от понимания очевидного предложения, которое ему делал Освальд. Марлоу хмыкнул: — У вас была такая мысль, признайтесь. Лоуренс тяжело сглотнул. Едва шевеля губами, чуть слышно он прошептал: — Да. Джон не просто так пришёл к Освальду. Он знал, что Марлоу сможет дать ему не просто совет, но и что-то ещё. Что-то, о чём он несомненно будет жалеть, но то, что приведёт к разлому между ним и Гамильтоном. Разлом станет пропастью, которую уже нельзя будет преодолеть. Лоуренс взглянул на тонкие пальцы Освальда, сжимающие его собственные, и во рту стало слишком сухо. Марлоу смотрел на него с ухмылкой, ждал. Принципы Освальда были ему известны. Его партнёр, который на данный момент мог находиться в одном с ними доме, спать где-то на верхних этажах, для него не был преградой. Дрожь накрыла тело Джона. — Это отвернёт от меня Александра, — говорил Лоуренс, его голос становился твёрже. — У него не будет причин оставаться в Нью-Йорке. И у него не будет сожалений, если он уедет в Бостон. Попытки Джона убедить самого себя явно забавляли Освальда. Марлоу не действовал. Лоуренс поднёс к губам бутылку, сделал большой глоток и поставил её на столик рядом с канделябром. Стоило Джону отпустить сосуд, как он тут же переплел свои пальцами с пальцами Освальда. Лоуренс взглянул на его лицо, которое вновь потеряло человечность. В светлых глазах отражались огни свечей, тени выделили острые скулы, казавшиеся искусной работой скульптора, явно не старавшегося придать своему творению сходство с настоящим человеком с изъянами, асимметричностью, следами времени в виде морщин. — Я не собираюсь что-либо делать, пока вы сами того не захотите, Джон, — слышать своё имя, произнесенное этим низким голосом, казалось Лоуренсу слишком неправильным. — Знаю, — глухо сказал он, заставляя себя не отводить взгляд. Джон положил дрожащую ладонь ему на щёку, потянулся вперёд и замер. В груди не хватало воздуха, Лоуренс тяжело дышал, опустил взгляд на губы Освальда, что были в дюйме от его собственных. — Мы здесь совершенно одни, — вдруг прошептал Марлоу, обжигая губы Джона своим дыханием. — Вы можете рассказать Алексу что пожелаете, и он ведь даже не узнает, случилось ли что-то в самом деле. — Зачем вы говорите это? Освальд взял его за подбородок. — Вы едва можете смотреть мне в глаза. И весь дрожите. Его слова разозлили Джона, а алкоголь придал ему смелости. Он резко подался вперёд, расставляя колени по обе стороны от ног Освальда, накрыл ладонями его щёки. Сердце в груди оглушающе стучало. — Вы ведь сами хотите этого, — уверенно сказал Джон. — Все ваши взгляды, ваши слова… Вы хотите, чтобы это случилось. — Вопрос не в том, чего хочу я, Джон. Вы сами правда этого желаете? Скажите да — и я не буду медлить. Промолчите — и я к вам не прикоснусь. Выбирать вам. Вам с этим жить. Пустота серых глаз пронзала Лоуренса, от шёпота дрожь пробегала по затылку, жар дыхания и сила рук, сжимающих его талию, будоражили сознание. Джон понимал: вне зависимости от его действий, эта ночь навсегда заберёт у него Александра.***
Лучи утреннего солнца окрашивали ряд зданий в оранжевые оттенки, бликами отражались от окон, и Джон смотрел на этот тёплый свет в желании отвлечься от пульсирующей головной боли и отвратительного сковывающего чувства в груди, пока лёгкий ветер забирался под одежду, колол кожу лица, придавая хоть немного бодрости после бессонной ночи. Он не протрезвел, взгляд был затуманен, к горлу то и дело подступала тошнота. Ещё хуже становилось, когда он думал об Александре, представлял, как придётся говорить с ним. Говорить с ним, вероятно, в последний раз. В горле стоял ком, Джон никак не мог взять под контроль свои чувства. Он не мог появиться перед Гамильтоном в слезах. Ему не нужны жалость и сожаления. Нужны ненависть и презрение. Лоуренсу надо ощутить на себе прожигающий, выворачивающий всё наизнанку взгляд, хотя он и понимал, что это его убьёт. Сам Джон ранит Александра, глубоко и больно его ранит, но не убьёт. Рана заживёт, затянется со временем, и Гамильтон о ней и помнить не будет. Главное, что у него будет право на нормальную жизнь. Шанс чего-то добиться и что-то сделать для этого мира. У него будет будущее, а это главное. Главное, чтобы у него всё было в порядке. И Лоуренс сотню раз повторял себе эти слова, убеждал сам себя, что у них только один выход, но вот он увидел здание таверны — и он застыл, дыхание замерло. Это конец. Джон зашёл внутрь, глядя вниз, чтобы не пересечься взглядом с Маккеем, и, рассматривая грязный деревянный пол, понимал, что вот-вот всё закончится. «Это конец», — проносилось в голове, и с каждым его шагом по скрипящим ступеням эти слова звучали всё громче и отдавались пульсирующей болью. «Это конец», — сказал он себе, нажимая на холодную металлическую ручку и медленно распахивая дверь. Гамильтон сидел на кровати, поджав под себя ноги и прижимаясь спиной к стене, и вздрогнул, вскинул голову и с широко распахнутыми глазами посмотрел на Лоуренса. Александр выглядел так, словно только что проснулся или же не ложился вовсе. Молчание оглушало. Они не говорили, не моргали, уставились друг на друга и не понимали, что делать. Джон не выдержал, первый отвёл взгляд. Всё это время он стоял на пороге и только теперь сделал несколько шагов вперёд. Он не смотрел на Гамильтона, и мысли прояснялись. Лоуренс помнил, что должен сделать. В груди, в животе разрасталось отвратное жгучее чувство. Он плотно сжал губы, подошёл к стулу, поворачиваясь к Александру спиной, сбросил с плеч пальто, кафтан, стал ослаблять шейный платок, когда сзади него раздался сухой ровный голос: — Собираешься сказать, где ты был? Джон не отвечал, зажмуривал глаза и плотно сжимал челюсть. — Тебя не было здесь в таверне… Я обошёл все таверны в округе, но нигде тебя не нашёл. Я думал, ты уже и вовсе не вернёшься. Лоуренс понимал, что должен что-то сказать. Он пытался собрать мысли воедино, подобрать нужные слова и выстроить их в правильном порядке, но не мог. Его пальцы дрожали, во рту застыл непонятный горький вкус. — Я виноват, Джон, — резко выпалил Александр и сразу замолчал. Лоуренс повернулся к нему. Гамильтон смотрел ему прямо в глаза, его губы были бледны, пальцы впивались в помятую серую простынь. Когда он понял, что Джон ничего говорить не собирался, то вздохнул, опустив голову. — Ты был прав, и я виноват перед тобой. Я считал, что делаю лучше для нас обоих, но… Я не должен был решать за тебя. Не мог я решать, как тебе жить. Это было глупо, очень глупо… — Нет, — резко произнёс Джон и не узнал свой голос, до того глухо и бесчувственно он звучал. — Ты был прав в том, что в Бостоне тебе будет лучше. Это не предположение, не доводы, это факт. Ты всё правильно сделал. — Нет, Джон, послушай, — он встал с кровати, становясь лицом к лицу с Лоуренсом. — Я не хочу быть тем, кто готов променять подлинные чувства на пуховую кровать, шёлковую одежду и общество скучных, скупых, самодовольных людей. Конечно, что в Бостоне, что в Нью-Йорке, я никому не нужен. Там я чужой, а отсюда меня гонят. Но в Нью-Йорке вся моя жизнь. Я понял, я не хочу сдаваться и позволять этим идиотам отнимать то, что дорого мне. Да, нам будет несладко здесь. Да, я понимаю, со сколькими проблемами нам придётся столкнуться, как долго работать, как долго искать… — Александр подошёл ещё ближе к Джону, осторожно, невесомо взял руку Лоуренса в свою. — Но я готов к этому. Я хочу быть здесь, с тобой. Не знаю, что на меня нашло тогда… Это была глупость, с этой девушкой… Это неважно. Ты, Джон, только ты… Его речи, подобные усыпляющему шипению змея, выбивали из-под ног Лоуренса почву. Он смотрел на него — рыжие волосы, светлые глаза, такие знакомые, но все такие же до опьянения чарующие. Сделать шаг — и Джон упадёт в его объятья, искушённый очередным потоком раскаяний и обещаний. Он мог это сделать. Сделать это было так просто. Забыть прошлое, в очередной раз начать сначала. Но в чём смысл, если исход всегда один и тот же? Лоуренс вырвал руку из хватки Гамильтона, отшатнулся от него, прошипел: — Прекрати. Гамильтон стал ещё мрачнее. Джон быстро продолжил: — Ты говоришь это не потому, что действительно хочешь остаться. Ты думаешь, что без тебя я не справлюсь. — Я никогда такого не говорил. — Прошу, это ведь очевидно, — хмыкнул Лоуренс. — Ты думаешь, что я сопьюсь, буду жалеть себя, убью себя… — Джон… — сквозь зубы процедил Александр. — Я не нуждаюсь в твоей жалости. Я справлюсь в Нью-Йорке в одиночку. Можешь езжать в Бостон со спокойной душой. — Мне не нужен Бостон! Это было ошибкой, самой большой ошибкой в моей жизни. Прости меня. Теперь я понимаю, что не статус, не деньги важны мне по-настоящему… Я ошибся, но мы ведь можем жить как раньше… — Нет, не можем, — вздохнул Джон. — У меня ничего с ней не было! Нас связывали только эти письма, но не больше… А это ничего не значит, это пустое… — Знаешь, где я был этой ночью? Быстрый, уверенный поток речи Гамильтона прервался, он насторожённо смотрел на Лоуренса, и от его взгляда внутри Джона всё сжималось. — Где? — тихо спросил Александр. — У Освальда. Краски ушли с лица Гамильтона, его грудь тяжело вздымалась. Его взволнованный взгляд выражал все страхи, которые Джон был готов подтвердить. — У Освальда… Эхом отозвался тихий голос Александра. Спустя мгновение он произнёс уже громче: — Ты же не хочешь сказать, что вы… — Да, — выпалил Лоуренса, не дав ему договорить. С губ Гамильтона сорвался короткий удивлённый вздох, смешок, нервная улыбка застыла на губах. — Ты лжёшь. Лоуренс смотрел на него в упор, не отводил взгляд, наблюдая, как все черты лица Александра мрачнели, заострялись. К его бледным щекам прилила кровь, глаза горели. — Ты лжёшь… — раздражённо произнёс он. — Ты не мог… — Уверен? Мгновение — и Джон ощутил на щеке обжигающий удар ладони Александра. Лоуренс поражённо схватился за лицо, широко распахнул глаза, уставился на Гамильтона. Ему понадобилось время, чтобы осознать произошедшее. На лице Александра промелькнуло сожаление, но тут же оно сменилось яростью, которая сочилась из него, как из глубокой раны. — Почему? Я не понимаю… Всё могло быть как прежде… — Всё не могло быть как прежде! — закричал Лоуренс. — И это не моя вина! На мгновение Гамильтон замолчал, но тут же его голос зазвучал громче прежнего: — Так в этом дело? Решил отыграться, сравнять счёт? Но я ведь ничего не сделал! Я не спал с ней, я всегда думал о тебе… — Значит, ты думал обо мне, когда прикасался к ней? Думал обо мне, когда в тайне писал ей письма? Не лги ни мне, ни себе. Когда ты был с ней, ты думал о чём угодно, но не обо мне. — Да не сдалась она мне! — отчаянно крикнул он срывающимся голосом, и его глаза заблестели. — Я же сказал, сказал не раз, что мне нужен только ты. Мне не нужен Бостон, не нужны деньги, не нужна она… — он всхлипнул и отвернулся, пряча лицо в ладонях. Джон так и стоял, не чувствовал сострадания. Его охватила злость, которую он не собирался прятать, подавлять. Он не собирался отступать. Всё равно уже было поздно. Терять было нечего. Гамильтон резко развернулся, на его щеках блестела влага, но слёзы больше не лились. — Хорошо, — произнёс он. — Ладно. Ты свёл со мной счёты. Я оступился, ты сделал то же самое. Если тебе будет так лучше, если ты считаешь, что так будет справедливо, то я смирюсь с этим. — Разве ты не понимаешь? Джон смотрел на него с жалостью из-за того, до чего же слеп он был, как долго отказывался видеть истину. — Что не понимаю? — Это конец. — Нет… — Александр, всё кончено. — Всё можно исправить! — У нас нет будущего. Зачем исправлять то, что вскоре разрушится само по себе? — Хватит! — закричал Александр, его щёки наливались багровым цветом. — Зачем ты продолжаешь говорить всю эту ложь? — Это правда, Александр. Правда, которую ты в упор отказываешься принимать. Раньше я тоже отказывался в это верить. Мы утешались прекрасной мечтой, сказкой, что однажды всё наладится, проблемы уйдут и мы будем счастливы… Но это лишь сказка. Нам не суждено так жить. И я наконец это осознал. Пора осознать и тебе. — Нет, всё не так, — качал головой Гамильтон. — Если бы не ты, если бы не Освальд… Мы бы так и жили в Нью-Йорке, работали, были вместе… — Но теперь в Нью-Йорке тебя ничто не держит. И ты можешь уехать в Бостон и жить свою лучшую жизнь, с покорной женой и достатком, к которым ты так стремился. На лице Гамильтона медленно, но явно проступало режущее осознание. Он прижал ладони к глазам, с силой надавил на них. — То есть, всё ради этого, — Гамильтон отнял руки от лица, ухмылка дрожала на его губах. Джон молчал. Голова раскалывалась. Казалось, ещё пара минут — и она взорвётся, разлетится на крохотные кусочки. Как же он хотел, чтобы эта пытка наконец закончилась. — Я останусь, Джон. Ты надеялся, что я сразу махну на тебя рукой и помчусь к алтарю, но этого не будет, — он вдруг широко улыбнулся, покачал головой. — Уверен, ты не спал с Освальдом. Ты лжёшь, я это знаю. Лжёшь, чтобы спасти меня. У Лоуренса не было сил ему отвечать. Александр приблизился к нему, Джон отступил назад, но тут же упёрся в поверхность стола. Молчание Лоуренса придало Гамильтону сил и уверенности, он бодро продолжил: — Ты не хочешь, чтобы я уехал. Ты не хочешь оставаться один. Ты говоришь, что переспал с Освальдом, чтобы я тебя возненавидел и ушёл, но я знаю, что всё это ложь. Ты правда думаешь, что я до того глуп, чтобы поверить этому? Гамильтон подошёл ближе, положив ладони на лицо Лоуренса. Джон поморщился от прикосновений Александра к горячему отпечатку его собственной руки, но не отдёрнул его от себя, чувствуя жар в груди, и стыд, и злость, и беспомощность. — Я не уеду в Бостон. Ты не избавишься от меня так просто. Александр подался вперёд, накрывая его губы мягким поцелуем, на который Лоуренс желал ответить больше всего на свете, но знал, что не имел на это права. Джон сразу оттолкнул его. — Ты ведь сам не хочешь, чтобы я тебя оставил! — сказал Гамильтон, вновь подходя к нему вплотную. — Ты будешь несчастен здесь, я буду несчастен в Бостоне. Этого ты хочешь? Сожалений до конца жизни нам обоим? — По-твоему, здесь нам будет лучше? — холодно произнёс Лоуренс. — В Нью-Йорке у нас есть будущее? Мало того, что обществу мы противны, так и сами мы погрязли во лжи, обмане, из которых нам не уже не выбраться. От прошлого нам не очиститься, Александр. В глазах Гамильтона была беспомощность, бесконечная скорбь и печаль, и Джон ненавидел себя за то, что был тому причиной. Сомнения стали закрадываться в его голову, но он гнал их прочь. Было слишком поздно отступать. Сказанного не вернуть, не забыть. Начало концу положено, оставалось только продолжать. — Я люблю тебя, — прошептал Александр. — Неужели этого мало, чтобы убедить тебя остаться со мной? Лоуренс молчал. От головной боли хотелось зажмурить глаза, скорчиться, спрятаться. Он заставлял себя говорить, продолжать то, что остановить уже было невозможно. — Ты был готов променять меня на девчонку, с которой виделся пару раз. Ты лгал мне. Долго, постоянно ты мне лгал. Ты ударил меня. Это твоя любовь? Руки Гамильтона дрожали. Он сжимал их в кулаки, чтобы скрыть дрожь, но ничего не выходило. Из глаз Александра потекли слёзы, которые он в то же мгновение вытер с лица. — Прости меня, — произнёс он слабым голосом. Вновь лились слёзы, и вновь Гамильтон вытирал их дрожащими ладонями. — Что мне сделать, чтобы ты меня простил? — Я не хочу, чтобы ты молил у меня прощение. А я не хочу молить прощение у тебя. — Почему… Почему ты хочешь, чтобы всё закончилось так? Лоуренс не отвечал. Не желал говорить, не мог себя заставить. — Похоже, для тебя это просто. Я дал тебе каждый повод, чтобы меня ненавидеть, чтобы ко мне так относиться, но я… Я не могу ненавидеть тебя. — Даже после всего, что я сказал? После всего, что я сделал? Гамильтон всхлипнул, слёзы мешали ему говорить, но голос его был пропитан яростью: — Но ты лжёшь! Ты лжёшь, ты не мог этого сделать! — Александр… — Я знаю, ты лжёшь! — он схватил его за рубашку. — Ты не сделал ничего плохого. Ты не изменял, ты заботился, ты спас меня. Не раз ты спасал меня. Если бы не ты, я бы давно опустил руки. Но ты любил меня. Я не знал, что достоин такого отношения. Но я и не достоин… — Уймись. — Ударь меня! — завопил он, встряхнув Лоуренса. — Пожалуйста… — Прошу, ударь меня. В его глазах пылало что-то тёмное, чего раньше Джон никогда не видел. Что-то тёмное, плотное, за чем уже не было лазури. Она растворилась, темнота впитала её полностью, без остатка. Красные белки глаз, и этот безумный взгляд… Джона пробирала дрожь. — Просто ударь! Джон вспоминал письма, обида вновь обволакивала его, затмевала разум. Он помнил каждый раз, когда Александр лгал ему. В ушах вновь звучали излюбленные фразы о том, что он всё делает для его блага. Гамильтон ждал. В его глазах горело безумие. Он всей душой желал, чтобы Лоуренс причинил ему боль. Боль физическую, ведь моральной ему было мало. И Джон не мог поверить в это. Его собственные резкие, лживые слова в адрес Александра каждый раз резали ему самому по сердцу, а Гамильтону было недостаточно. Но Лоуренс знал, он не мог ударить его, несмотря на ярость, что кипела в крови. Из груди Джона вырвался обессиленный вздох, он спрятал лицо в ладонях. Его убивало осознание, что они докатились до такого. Повисла тишина. Джон так и стоял, прикрывая глаза, когда услышал скрип кровати. Он убрал руки от лица. Александр сидел на скомканных простынях, опустив голову. Некоторое время Лоуренс стоял напротив него, не смея сдвинуться с места. Он не понимал, что делать. Шёпот Гамильтона был едва слышен: — Я не уеду в Бостон. Лоуренс зажмурил глаза, сжал губы. Он устал. Он видел, что устал и Александр. Они оба устали, и уже давно. Столько сил они тратили на бесконечную борьбу с миром внешним, а когда в их маленьком мирке они больше не получали поддержки и даже там приходилось сражаться, внутри уже ничего не осталось. — Я понимаю, — произнёс Джон, — ты хочешь вернуть то, что было между нами, хочешь бороться… Но у меня уже нет сил на это. Я устал бороться. Гамильтон поднял на него взгляд, но не произносил и слова. — Ты, должно быть, думаешь, что я слаб. Наверное, так и есть. В любом случае, я никогда не считал себя сильным. Я слаб, и я не могу брать на себя ответственность за твою жизнь. Я не смогу жить с таким грузом, зная, что лишил тебя счастливой жизнь, в которой ты ни в чём не нуждался бы. И не говори, что это твой выбор, что жизнь со мной в бедности и изгнании тебя кажется более привлекательной. Это ложь, в которую, возможно, ты и веришь сейчас. Но долго ли это продлится? Лоуренс присел на кровать, совсем близко к Гамильтону. Тот смотрел на него затравленным взглядом. — И я не хочу ждать момента, когда ты всё осознаешь и пожалеешь о том, что выбрал меня. Вместе мы будем куда несчастней. К тому же, мы оба сделали столько непоправимого, что всегда будет висеть над нами. Ничто не будет как прежде. И лучше уж точно не будет. — Но я не хочу, Джон… — его тихий голос дрожал, заставляя сердце Лоуренса сжаться. — Ты думаешь, я этого хочу? — так же тихо ответил он. — Это не моя прихоть. Так надо. По-другому не может быть. Мы просто зайдём в тупик, нас ничего не ждёт впереди, если мы с тобой останемся вместе в Нью-Йорке. Глаза Гамильтона блестели, а брови были нахмурены. Лоуренс не мог смотреть на него такого, беспомощного и обречённого. Александр не собирался перечить и спорить. К нему медленно приходило смирение. — Ты поедешь в Бостон? — осторожно спросил Джон. — Не знаю, — глухо произнёс он. — Езжай. Нью-Йорк всё равно тебе ничего не даст. Гамильтон сжал губы, зажмурил глаза, из которых потекли слёзы. Всё утро Лоуренс желал точно так же заплакать, отпустить весь груз с сердца, но сдерживал себя. Джон положил ладони на лицо Александр, вытирал слёзы с его щёк. Гамильтон приковал к нему взгляд красных глаз, губы дрожали, он произнёс: — Ты ведь солгал насчёт Освальда… Лоуренсу было тошно от самого себя. Он жалел, что привнёс в безнадёжную тьму между ними очередную проблему, груз, который в равной мере тяготил их обоих, тянул на самое дно. Но было слишком поздно. Джон сделал свой выбор. Удушающий мрак обволакивал его, и отступать было некуда, ведь перед собой он ничего не видел. — Ты не делал этого, — произнёс Гамильтон, и в его умоляющем взгляде горела последняя надежда, за которую можно было ухватиться. Ничего не произнося, Лоуренс потянулся к своему галстуку, дрожащими руками он развязывал неподатливые узлы, пока Александр напряжённо наблюдал за его действиями. Его взгляд тускнел, черты лица поникли, когда на бледной шее Джона он увидел багровые следы, слишком большие, слишком яркие, слишком неправильные, словно им там совсем не место. Гамильтон опустил растерянный взгляд, а Лоуренс всё продолжал сжимать в руке белую ткань, впиваясь ногтями в ладони. Конец. Вот же он. Его груз опустился на плечи Джона и оказался куда тяжелее, чем он предполагал. Уголки губ Александра вдруг дрогнули в улыбке. — Можешь поцеловать меня? — всхлипнул он. — В последний раз. Джон медлил. Александр выжидающе смотрел ему в глаза, и с каждой секундой его взгляд тускнел. Руки Лоуренса легли на щёки Гамильтона, и их лица разделяла пара дюймов. Наклонив к себе голову Александра, Джон прижался губами к его лбу. Лоуренс долго не отстранялся, чувствовал дрожь Гамильтона, и его собственные руки начали дрожать. Александр вцепился в его запястья, приглушал всхлипы, что вырывались из груди. Лоуренс медленно отдалился, Гамильтон взял его руки в свои, смотрел на него, пока слёзы беспрестанно стекали по щекам. — Пообещай, что с тобой всё будет в порядке. Джон ответил мгновенно: — Обещаю.