Есть у любви рога и хвост, Нюх, как у хищника, и нос, Совьет гнездо она в сердечке, Ну, а потом утопит в речке, И приголубит, и прижмёт, Меж рёбрами пророет ход, Любовь, как снег под льда корой, Сначала жар, Мороз, Ну, а потом и боль. *
Когда Эрот переступил порог совершеннолетия, отец окончательно забросил свои попытки сделать из него воина. «Нет, — говорил он, — совсем в мать пошёл. Будешь у нас, не знаю, богом Брака, например.» Хоть Эрот и прекрасно владел мечом, а из лука стрелял ещё лучше, он был согласен с тем, что воина из него не выйдет. Но и сидеть, как мать, целыми днями в окружении красивых женщин и бездельничать он не хотел. Нет, он чувствовал в себе непокорную и необьяснимую энергию, толкающую его на проказы, хамство и грубость. Он сам не знал, чего хотел. Иногда, когда он засыпал, ему чудилось, словно его зовут. Тысячи голосов воют, кричат, смеются, стонут, разговаривают, и всё это словно обращено к нему. Словно всё это — в его честь. Он мог лежать так часами: не заснув и не проснувшись, словно в странном анабиозе, слушая эти голоса, пропуская их через себя. Все голоса были разными. Какие-то счастливыми, какие-то грустными, злыми, весёлыми, жалобными, но всех их объединяло нечто, чему он не мог подобрать названия. Тяга? Желание? Забота? Нежность? Правильного слова просто не было. Когда он пошёл с этим к матери, та испугалась, а потом разозолилась, накричала на него, и строго-настрого запретила снова поднимать эту тему. Ему стало смешно. Сколько, она думает, ему лет? Её крики уже в раннем детстве оставляли его равнодушным. Так что он продолжил спрашивать. — Мам, но то, что я чувствую, то, что они чувствуют, это ведь реально! И ты от этого не открестишься! Оно такое… светлое. Или нет. Но я думаю, это и есть… Голос оборвался резким звуком пощёчины. Тяжело дышащая Афродита злобно смотрела на шокированного сына. — Ты, жалкий отпрыск, ты смеешь рассказывать мне о Любви? Мне?! Или ты забыл, кто я? Я, как никто другой, знаю, что такое любовь, и поверь, всё то, что ты мне тут нарассказывал, это ничто иное, как твои глупые фантазии! Ты думаешь, любовь — это нечто возвышенное, глобальное и всепоглощающее?! Как бы не так! Любовь — это похоть, замешанная на чувстве комфорта! И если я услышу ещё хоть слово, ты об этом сильно пожалеешь. Эрот только кивнул, развернулся и ушёл. Взял свой лук, пошёл во двор, и стал стрелять. И стрелял до тех пор, пока к матери не пришёл его отец, и не увидел его в слезах, со стрелой в руках и с десятками стрел в мишени. И не накричал на него. Арес никогда не любил слабость. Особенно в мужчинах. Особенно в своих сыновьях. Пусть даже сын и «бесполезный кусок старой тряпки». Фобос и Дэймос отпустили пару шуток и пошли за отцом. Эрот, прекрасно зная, что мать нажалуется отцу, и он получит ещё больше, взял лук, колчан, сумку и ушёл. Он шёл довольно долго, пока не добрёл до поля битвы. Он и раньше бывал в таких местах. Там, где встречаются армии, где скрещиваются мечи, где реками течёт кровь. Отец активно таскал его за собой, так что он привык к полям битв. К полям битв во время боя. А не после. Умирающие вокруг люди, смрад фекалий и крови, стоны и крики, всё это настолько отличалось от живой, бурлящей, кипящей массы разгорячённых воинов, что он видел прежде. Во время битвы ему даже больше нравилось. Сейчас же всё было каким-то… безжизненным. Он хлюпал сандалиями в грязи и проходил мимо тяжело раненых, умоляющих их добить. Он слушал внезапно усилившиеся голоса. Сейчас они все вопили. Его голова разрывалась от их горя. Молодые и старые, мелодичные и хриплые, злые и отчаянные, они все жалели о отом, что не вернутся. Не увидят. Не обнимут. Не поцелуют. Они все хотели жить, хотели увидеть своих любимых ещё раз. Он поражённо замер посреди поля, внезапно осознавая, насколько ясно он их слышит. Как легко ему отделить один голос от остальной какофонии, как легко зацепиться за него, потянуть, и распутать тугой клубок чужих чувств, обнажая всеми силами оберегаемый образ женщины, или же друга, или даже целой семьи. Афродита могла кричать, орать, скандалить, но ей его не переубедить. Вот это — любовь. А не её любимая похоть. Он проходил по полю несколько часов, рассматривая чужие чувства и разглядывая их любимых. Были и такие, которых он не слышал. Одни были для него словно мертвы, не способны на такие чувства, как немые не способны вымолвить ни слова, другие же ощущались, словно зияющая рана, пустое место, которое нужно заполнить, и которое бы заполнилось, но было уже позно. Сбоку раздался взмах меча. — Танат, — Эрос вежливо поклонился. Тот, не ответив, лишь мельком на него взглянул и вернулся к своему занятию. А потом с удивлением снова на него посмотрел. — Ты плакал, — с ходу заявил он. Эрот возмущенно фыркнул: — Не особо хороший способ начать разговор. Танат на эти слова не среагировал. Он подошёл к нему, взяв его за плечи, и неверяще заглянул в его глаза: — Ты плакал. Почему ты плакал? — Это не твоё дело! — Не выкаблучивайся, ты раньше никогда не плакал. Эрот непонимающе нахмурился: — Раньше? Я вижу тебя во второй раз. Танат шокированно отпрянул. Эрот злобно отряхнулся, будто стараясь избавиться от малейшего следа чужого прикосновения, а, подняв взгляд, успел заметить в глазах Смерти тщательно спрятанную грусть. — Ты не помнишь, — выдохнул Железнокрылый. — Да что ты несёшь?! — воскликнул Эрот, — Что я, по-твоему, должен помнить?! Танат грустно улыбнулся, всё ещё всматриваясь ему в глаза: — Ты ничего не помнишь. Но это не страшно. Я тебя научу. Прежде, чем Эрот успел как-либо отреагировать, на его лбу уже лежала чужая рука, а тело было пронизано нитями чужой силы, срывающей какой-то внутренний барьер с его разума и открывающей ему то, что он уже когда-то знал. Вокруг умирали люди, в воздухе разносился смрад сотен мётрвых тел, где-то за горизонтом розоперстая Эос разжигала рассветную зарю, а посреди поля на коленях стоял бог Любви, ломаясь и корчась от ужасной боли в спине и разрываясь от вопящих в голове голосов. Немного в стороне от него бог Смерти спокойно продолжал срезать чужие пряди. Когда же крики утихли, он повернулся в сторону старого-нового друга, как раз вовремя, чтобы увидеть, как тот поднимается с земли. Измазанный в грязи, Эрот медленно распрямлялся, даже не пытаясь отряхнуть с волос яркую красную кровь. Его лицо было бледным и бесстрастным, словно у каменной статуи, но глаза горели таким безумным огнём, что могли бы посоперничать со взглядом самого Ареса. Лук исчез, а за спиной расправились коричнево-красные крылья. Танат улыбнулся. — Добро пожаловать, — он замолчал, снова послышался чирк меча о волосы, — Любовь.***
На следующий день прекрасная Афродита гуляла по лугу в сопровождении своих нимф, а за ней тайком наблюдал молодой красавец-смертный Адонис. Он не мог отвести от богини взгляд. За Адонисом же, в свою очередь, наблюдали двое юношей, отпуская насмешливые коментарии. — Смотри, какое у него лицо! — заливался смехом Гермес, — Ох, умора! А представь, если бы всё было наоборот — если бы Афродита за ним так бегала! Эрот засмеялся, лукаво посмотрев на нового друга: — Я могу это устроить. Гермес удивлённо на него взглянул: — Да ну! Не ты ли говорил мне, что Афродита не может испытывать настоящей любви? — Да, настоящей — не может, — Эрот натянул свой лук в сторону матери, — Но это не помешает мне внушить ей фальшивую. Через неделю превратившийся в быка Арес убил Адониса на охоте. Несчастная Афродита плакала и отказывалась с ним разговаривать. Эрот и Гермес смеялись ещё громче.