Горечавки цвет

— …Ты опять играл с ними, Криденс? Я, кажется, понятно объяснила, что игры — непотребное занятие. К тому же ты им явно не нравишься. Запомни, Криденс, в этом городе ты никому не нужен. Кроме меня, разумеется. Он весь сжимается, когда слышит ЕЕ голос. Мэри Лу никогда не кричит, ей это не нужно, ее голос и так может навести жуть на кого угодно. Бесцветный, холодный. Мертвый голос. Криденс покорно поднимается по лестнице в свою комнату — в который уже раз? Он не считает. Ему хочется сказать той, кого нужно звать мамой, что эти дети вместо игры побили его и порвали новую рубашку. Они виноваты, а не он. Но Криденс уже знает, что это бессмысленно. Мэри Лу не поймет и не пожалеет. Наверное, она вообще не умеет ни понимать, ни жалеть. «Ни любить» — подсказывает внутренний голос. Криденс не плачет, он перестал верить, что «мама» его полюбит, еще лет в семь, а сейчас ему десять, «скоро одиннадцать!» — как он всегда отвечает, если кто-то из гостей Мэри Лу спрашивает. Он сам протягивает Мэри Лу ремень, молча снимает рубашку, медленно расстегивает штаны, в глубине души еще надеясь на великодушное прощение… — Ложись, — врезается в уши привычная команда. Криденс лежит на животе и вздрагивает от ударов. Скоро боль станет нестерпимой, и тогда он не выдержит и закричит, хотя каждый раз обещает себе, что в этот раз точно выдержит. «Никому не нужен. Кроме меня, разумеется». «Врешь, — думает Криденс, прежде чем закричать. — И тебе не нужен. Никогда не был нужен…» Утром Криденс чувствовал себя неважно: голова все еще болела, хотя и не так, как вечером, в глаза будто сыпанули песку. Так было каждый раз, когда он видел плохие сны. Хорошие сны не снились ему никогда, а плохие — довольно часто, заставляя чувствовать себя больным и выжатым, как старая измочаленная тряпка. Поэтому Криденс предпочитал спать без сновидений, умотавшись за день так, чтобы свалиться в кровать, как мешок с картошкой. Встав, он первым делом сунул голову в бочку с холодной дождевой водой — чтобы соображать лучше. Это помогло, как и всегда. Потом вытер мокрые волосы тряпкой и побрился, смотрясь в маленькое зеркало, в которое и глядеть-то не было особого смысла — оно, дешевое, старое, все шло какими-то кривыми пузырями, делая лицо Криденса похожим на противную рожу. Вот дома у Мэри Лу было совсем другое: большое — в полный человеческий рост, — чистое, красивое. Мэри Лу категорически запрещала крутиться перед ним без нужды, но Криденс, пока был мал и глуп, часто нарушал этот запрет. Он тогда страшно любил разглядывать своего зеркального двойника. У того были такие же карие глаза, темные волосы, остриженные «горшком», торчащие уши и худое лицо, как у самого Криденса. Двойник редко улыбался, а позади него всегда была полутемная мрачная прихожая с уходящей на второй этаж лестницей — точь-в-точь как в доме Мэри Лу, только наоборот. «Привет», — говорил Криденс, и Криденс-в-Зеркале отвечал ему немым шевелением губ. «Сегодня та противная старушка в лавке назвала меня выродком. Она думала — я не слышу, а я все слышал. Не знаю, почему она так. Мы с тобой прямо одно лицо, и, думаю, совсем не похожи на выродков. Правда?» Двойник всегда соглашался, и Криденсу становилось легче на душе. А потом за спиной Криденса-в-Зеркале неизменно появлялась зеркальная Мэри Лу — такая же противная, как настоящая. Они с настоящей всегда появлялись одновременно, чтобы ухватить обоих Криденсов за уши своими холодными, жесткими пальцами и оттащить от зеркала в разные стороны. «Если будешь долго смотреть ему в глаза, он утащит тебя к себе туда, в зеркало. И тогда твоя душа никогда не попадет в рай к Господу», — как-то сказала ему Мэри Лу после очередной трепки. На следующий день Криденс улучил момент, когда приемная мать была далеко, и провел, наверное, добрых полчаса, стоя глаза в глаза с Криденсом-в-зеркале. Пусть, пусть утащит туда. Вдвоем им сразу стало бы не так тяжело. Но ничего не случилось — только заболели сначала глаза, а потом, когда возвратилась Мэри Лу, еще и уши, и место пониже спины. И тогда Криденс понял, что в зеркале никого нет, кроме него самого. И больше никогда не стоял перед ним дольше, чем было нужно, чтобы привести себя в порядок. Криденс закончил бриться и еще раз посмотрел в корявое пузырящееся стекло. Много лет прошло с тех пор, как он искал в отражении своего двойника. За эти годы лицо Криденса увеличилось, раздалось в скулах и перестало быть милым (хотя его таким мало кто считал даже в детстве). Прежней была только дурацкая стрижка, с которой Криденс ходил столько, сколько себя помнил, и которую приходилось подновлять чаще самому, чем у парикмахера, на которого у Криденса не было денег. Карие глаза всегда глядели хмуро и неприветливо. Криденс потрогал розоватую полоску шрама, пересекавшую правый глаз, и вздохнул. Из-за этого повреждения глаз моргал чаще, чем нужно, и слезился. Хорошо хоть остался цел и видел не хуже левого. Криденсу было противно видеть этот шрам — пока не видишь, можно ненадолго о нем забыть, — поэтому он засунул зеркало обратно на полку. Криденс выглянул в окошко своей хибары и очень обрадовался. Облака за ночь разошлись, на чистом небе весело светило солнце. Это значило, что можно наконец достирать и вывесить белье и не бояться, что польет дождь и все испортит. Этим важным делом, а потом и другими домашними заботами Криденс занимался всю первую половину дня и большую часть второй. И только к вечеру, когда солнце уже начало снижаться, с большим неудовольствием отправился на обход кладбища. Бывали дни, когда Криденс считал, что вполне можно обойтись без обхода — ну что такого может случиться за день? Он бы с удовольствием остался дома и сегодня, но вспомнив, что произошло накануне, понял — случиться может всякое. Он катил свою тачку со странным предчувствием, что Девчонка-с-Забора снова почтит его своим присутствием. Видимо, кладбище чем-то ее привлекало. «Ничего, я не позволю этой малявке Мартинс меня дурачить. Ей делать нечего, ну так это не мои проблемы». На сей раз она не вылезла из окна и даже не свалилась на голову с дерева. Нет, неугомонная девчонка сидела недалеко от того места, где он встретил ее впервые- возле могилы своей бабушки Сары. Но уже не на столбе ограды, а на широком трухлявом пне. Сидела и читала какую-то книжку — света пока что хватало, чтобы разобрать буквы. Возле пня валялась тряпичная зеленая сумка, на вид очень старая. Едва услышав скрип тачки, Модести Мартинс подняла глаза от книги и сразу же расплылась в самой искренней улыбке. — О! Пришел-таки, — в ее голосе слышалось такое неподдельное дружелюбие, что Криденс почувствовал острое желание взвыть волком. Он понял: вся решимость обругать и выставить надоеду за ворота сейчас растает. Девчонка точно теперь будет приходит сюда каждый день и делать, что ей вздумается, и при этом сил ее выгнать у него почему-то нет! Криденс мрачно уставился на нее. — Чего ты сюда шляешься-то? Опять обозревать окрестности, да? Не наобозревалась вчера? — проворчал он, по привычке скашивая глаза, чтобы не ловить ее взгляд. Она хмыкнула и ответила таким голосом, каким обычно обращаются к тупым, непонятливым детям: — А ты не видишь разве? Книжку читаю вот. Здесь очень тихо и спокойно, как раз самое то, чтобы читать. Криденс глянул на обложку: «Приключения Тома Сойера». Наверное, какая-то глупость для детей, подумал он. — Был у нас в городе один Сойер, правда, не Том, а Билл. Редкая скотина, знаешь ли. Любил напрашиваться к моей матери на чай и делать вид, что ему интересно, что она там говорит про спасение души и Господа Бога, а сам-то… Ладно, неважно. — Криденс махнул рукой, понимая, что сказал глупость. Модести громко рассмеялась: — Нет, я зуб даю, что это не про родню вашего Билла, кем бы он там ни был. А ты вообще любишь читать? Криденс снова ненадолго оторопел, решительно не зная, что ей ответить. Книги он читал очень редко: Мэри Лу отбивала — в прямом смысле — всякое желание притрагиваться к любой книжке, если это не была Библия или сборник церковных песнопений- да и те разрешалось читать только под ее чутким руководством, и не столько читать, сколько заучивать наизусть. Поэтому при словосочетании «читать книжки» у Криденса в голове снова зазвучал ледяной голос приемной матери, а костяшки пальцев заныли, вспоминая хлесткие, жгучие удары деревянной линейкой. «Кто нерадив в изучении Библии, того Бог накажет, и строже, чем это делаю я, много строже. Бог палкой не бьет», — говорила Мэри Лу, пока Криденс всхлипывал, облизывая окровавленные костяшки. То было не учение, а мучение, поэтому даже долгие годы спустя ему сложно было представить, каково это — читать не из-под палки, а по собственному желанию. То есть, конечно, он знал, что так делают многие люди, но себя на их месте представить не мог. — Нет, не очень. — ответил он. И, Бог видит — сказал чистую правду. — Жаль, ты много упускаешь. Я вот страшно люблю это дело, только… у нас не очень много книжек. Я иногда прошу Эмили или Сью — моих сестер — купить мне, но они никогда не соглашаются. А эту я в библиотеке взяла, деньги скопила. — Модести снова улыбнулась, но уже как-то криво и грустно. — А почему ты не можешь читать дома? Почему для этого надо выбирать разные дикие места, вроде нашего кладбища? — Ну… У нас дома очень шумно, малышня бегает. И старшие ругаются сильно, если без дела сижу. А здесь тихо, спокойно. — Ее лицо сделалось еще более грустным, и Криденс поймал себя на мысли, что уж лучше бы она улыбалась. Он подумал, что, похоже, Модести нелегко живется в такой большой семье — все время что-то надо делать, и все, кто старше, считают своим долгом тебя шпынять и указывать, как жить. У Криденса такого не было, но и одной приемной матери хватало с лихвой. Он представил сразу много злющих Мэри Лу и невольно вздрогнул — наверное, что-то в этом роде творится дома у Мартинсов. — Что у тебя с глазами? — вдруг спросила Модести с искренним интересом. — Ты их все время сводишь к носу, когда смотришь на меня. Это болезнь? — Да… то есть нет… неважно. Я так привык, все нормально. — Криденс почувствовал, что краснеет, и отвернулся. Господи Иисусе, какое ей вообще дело до его глаз?! — А, так ты нарочно? Ой, лучше не надо. У меня так младший брат баловался, ему пять недавно исполнилось. А мама дала ему подзатыльник и говорит: » Косым останешься навсегда!» Так-то у него с глазами все хорошо, просто дурака валял. Косым жить тяжело — они видят плохо. — Последние слова Модести произнесла наставительным тоном, подняв указательный палец кверху. Криденс не выдержал. Что она о себе думает?! Тоже еще, мисс Скромность* нашлась, везде сует свой облупленный нос! Но едва он открыл рот, чтобы сказать этой малявке пару «ласковых» слов, как вдруг та полезла в карман и что-то протянула ему на ладони. — Хочешь одну? Это жвачки. Криденс сразу же закрыл рот обратно и невольно пригляделся. На ладони Модести лежали два цветных блестящих шарика — один солнечно-желтый, второй красный, как помидор. Криденс пробовал жвачку только в далеком детстве, его тогда угостил доктор Томпсон — один из немногих людей, кто относился к нему более-менее неплохо. Позже, много позже у Криденса появились свои деньги, но вот мысли о жвачке в его голове не появлялись уже очень давно, вытесненные совсем другими заботами. — Не хочешь? — переспросила Модести, и тут Криденс спохватился, что молча стоит и пялится, вытаращив глаза, на эти два шарика, будто на Господне чудо. Сердце забилось быстрее. — Ну ладно, давай красную. Модести снова весело улыбнулась. Криденс чуть вздрогнул, когда забирал жвачку из ее руки. Он ненавидел дотрагиваться до других людей. Сказав «спасибо» и опустив шарик в карман, Криденс понял, что ощущает себя очень странно. Его угостили. Угостил незнакомый человек. Просто так, без всякого повода. А если тут какой-то подвох? Криденс решил, что на всякий случай пока не будет жевать эту жвачку. Но в сердце на недолгий миг сделалось тепло. Может, из-за оказанного внимания. Может, еще почему-то. Странное чувство — оно быстро появилось и так же быстро исчезло. Но, как бы то ни было, злиться Криденсу уже совсем не хотелось. — …из соседнего города привезли. Целый пакет дома есть, но мать его отобрала, — услышал он голос Модести. — Подожди. Ты что, никогда не пробовал жвачку? Криденсу пришлось соврать: — Пробовал. Ты лучше скажи, что тебе от меня надо? Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Может быть, я плохой человек? Но нет, ты приходишь сюда уже третий раз, как будто ничего не боишься. Ни родителей, ни разных проходимцев, ни… — Криденс запнулся, — меня. Модести громко рассмеялась, да так, что аж выронила своего «Тома Сойера» в траву. — Да чего мне бояться? Я быстро бегаю, высоко прыгаю и больно царапаюсь. Родители все равно привыкли, что я… ну, немного сдвинутая, и уже не наказывают так, как раньше. А тебя я вообще ни капельки не боюсь. Ты, конечно, много ворчишь и как будто сам чего-то боишься, но глаза у тебя совсем не злые. Грустные какие-то, да, но не злые. В общем, совсем не то, что несут эти старые дуры в городе. — И что же они тебе обо мне рассказали? Что я дьявольское отродье и родился весь в шерсти, с числом Зверя на лбу и с хвостом пониже спины? Что по ночам ворую у этих ненормальных оладьи и ночные тапочки? Ты ходишь сюда как в цирк, да? Посмотреть на местное чудовище? Все это Криденс говорил глухим голосом, уставившись себе под ноги. Он уже жалел, что на минуту поверил, что кто-то чужой может отнестись к нему хорошо просто так, бескорыстно, без всякой подлой мысли. Модести сразу же перестала улыбаться и встала с пенька. — Нет, все совсем не так! То есть… да, сначала я хотела посмотреть на этого чуднóго человека с кладбища, о которым слышала. Но только чтобы доказать им, что они ошибаются. Модести моментально залилась краской, и Криденс понял — врет. Как пить дать, пошла пощекотать нервы, полюбоваться на «нелюдя». Понял, и ему сразу стало противно. — Потом смотрю — а ты и правда абсолютно обычный, ну ничего дьявольского нету. Знаешь, я в свои четырнадцать немного разбираюсь в людях и подлых, злобных чую за милю. Ты явно не такой. Ты просто очень одинокий и грустный. А все эти тетки, которые сочиняют — дуры. Модести завершила свою быструю и пылкую речь покрутив пальцем у виска, показывая, какие именно дуры эти самые тетки. Но настроение Криденса, столь ненадолго ставшее хорошим, уже было безвозвратно испорчено. Он и сам не мог сказать почему. Ведь и ему пора уже за столько лет привыкнуть к славе чужака, и девчонка вроде бы искренне извинилась, и все равно было ощущение, как будто дали съесть кусок сладкого пирога, а он прямо во рту превратился в что-то противное и горькое, как заплесневелый орех. Криденсу больше никого не хотелось видеть в этот вечер. Ему хотелось просто вернуться домой и заняться чем-нибудь скучным, но полезным. Например, починить спинку стула. Такое занятие здорово отвлекает от дурных мыслей. Криденс глянул на небо — солнце уже садилось. Еще немного, и тут станет темно, а в темноте особо не поработаешь. Казалось бы, всего ничего побездельничал, а уже вечер, и обход до сих пор не закончен. «Вот, с этой болтовней всегда так, только сцепись языком с дураком, сам будешь дурак!» мысленно обругав себя, Криденс поднял глаза на Модести. Эта странная девчонка все еще топталась возле своего пенька и виновато улыбалась краешком рта, как будто стараясь вернуть то хорошее, что витало в воздухе еще минуту назад. — Тебе лучше идти домой. Скоро стемнеет, мало ли кто шляется в такое время, — помедлив, произнес Криденс. Его глаза теперь не косили, они просто смотрели поверх головы Модести — так, словно он говорил не с живым, настоящим человеком, а с пустотой, с чем-то несущественным. С таким, ради чего даже не имеет смысла притворяться, что ты на это смотришь. Она сразу как-то поникла. Подобрала книжку, — та во время разговора так и валялась на земле — сунула ее в сумку. — Я могу сюда приходить… почитать тебе вслух? — услышал Криденс за спиной, уже направляясь вглубь кладбища. — Во-первых, я грамотный. Во-вторых, делай что хочешь, мне все равно. — Он даже не обернулся. — А как мне тебя называть? От такого вопроса он только что не зарычал. Да отстанет эта чокнутая от него хоть когда-нибудь или нет?! Но сдержался и ответил как можно более холодно и сдержанно. Таким тоном, каким ответила бы мелкой Мартинс сама Мэри Лу, будь она жива: — Это не имеет значения. Видимо, подействовало. Ответом ему было молчание. Наверное, поняла, что с ней не хотят болтать, и ушла. Тем лучше. Ему бы не хотелось кричать на нее. Вернувшись домой затемно, с фонарем, Криденс первым делом пощупал белье. Недовольно вздохнул — все еще мокрое. Каша, которую он взялся разогревать, подгорела, и на вкус была хуже, чем ослиное дерьмо — как бы сказал доктор Томпсон: он, хоть и человек образованный, ругался не хуже простого фермера. Криденс в детстве с ужасом думал: сколько же всякой дряни доктор перепробовал, раз так хорошо разбирается в ее вкусах? И только со временем, понял, что это присказка, которую не нужно понимать буквально. В любом случае, сейчас она подходила наилучшим образом: Криденс съел эту мерзкую кашу лишь потому, что в доме не нашлось ничего лучше. Чувствовал он себя тоже если не как кусок ослиного дерьма, то все равно отвратительно. Свет, хоть и тусклый, резал глаза. Пляшущие в углах тени действовали на нервы. Криденс погасил керосинку и какое-то время сидел в полной темноте за столом, положив голову на сцепленные руки. Он почему-то уже давно любил полную темноту больше полумрака: она обволакивала, позволяла остаться наедине с самим собой. А Криденсу этого хотелось очень часто. Он слушал, как снаружи в ночи ухает сова, слушал, думал, и мысли его помимо воли возвращались к девчонке Мартинсов. Должно быть, ей задали хорошую трепку за то, что шляется до ночи невесть где. Криденс представил, как Модести идет одна, по пыльной дороге, мимо заброшенной фермы Кингсли (самая короткая дорога к дому Мартинсов, которые живут у черта на куличках). Она идет, а вокруг сгущаются синие сумерки. От этой картины ему сделалось не по себе. Конечно, в той развалюхе давно никто не живет, но слава о ней ходит не лучше, чем о нем самом. Вот только в отличие от сказок про ведьминого сына, ворующего оладьи, у людей есть все основания не любить ферму Кингсли. С тех пор, как хозяева вдруг в один день уехали, никому ничего не сказав, возле фермы не раз видели разных незнакомцев с самыми неприятными физиономиями. Бог знает, что у них там за дела: может быть, прячут спиртное для нелегальной торговли или еще что-нибудь в этом роде, но Криденс, хоть не трус, и сам не стал бы там крутиться после захода солнца. С другой стороны, Модести сказала, что быстро бегает и больно царапается. Такая не пропадет. И как-то ведь жила она все эти четырнадцать лет, до того как в ее папаше вдруг (очень кстати!) прорезались христианские чувства и он явился присмотреть за немощной сестрой, заодно прихватив всю семью. Вряд ли город, где Мартинсы жили раньше, был населен святыми и ангелами. Так что здесь можно особенно не переживать. А вот в том, что дома Модести ждет нагоняй, Криденс был уверен на все сто процентов. И ему вновь стало жалко эту странную девочку. Криденс вдруг понял, что она, в сущности, так же одинока, как и он, несмотря на то, что живет в большой семье. «Надо будет ей сказать, чтобы не гуляла допоздна». Криденс зевнул. Пора было ложиться спать. Решив зажечь свет, он сунул руку в карман за спичками. Кроме коробка, пальцы вдруг нащупали там маленький шарик. Подарок Модести, жвачка. Криденс вспомнил, как, уже возвращаясь домой, хотел выбросить ее в ближайшие кусты, но отчего-то не сделал этого. Он вспомнил и улыбку, с которой Модести угощала его. Повертел шарик в пальцах, сунул его в рот и только тогда разжег керосинку.