Горечавки цвет

— Криденс! Он вздрогнул, услышав свое имя, и невольно обернулся. Модести махала ему рукой, стоя у садовой калитки. На ее плече висела знакомая тряпичная сумка, чем-то набитая доверху. «Откуда она узнала мое имя? И зачем явилась ко мне домой?» Последняя их встреча — когда Модести принесла жвачку — была почти неделю назад, и Криденс уже думал, что или ее после позднего возвращения заперли под замок, или… Или ей просто надоело навещать местную «знаменитость». Но Модести все-таки пришла, и Криденс поймал себя на мысли, что, черт возьми, рад ее видеть. Впервые в жизни кто-то захотел его навестить, поэтому Криденс немного волновался. Она как будто услышала его мысли: — Ты тогда мне так и не сказал, как тебя зовут. А обращаться к тебе «Мистер Могильщик» было бы очень глупо. Поэтому я просто спросила у тети Ребекки. Она совсем не может ходить и даже садиться в постели, но соображает как надо. — Модести постучала себя пальцем по лбу, а Криденс только что не скривился, услышав имя ее тетки, этой старой сплетницы. Так как он молчал, Модести продолжила: — Вообще-то Криденс — очень красивое имя. Только не похоже, что ты доверчивый, так ведь? Криденс улыбнулся. Он делал это крайне редко, но тут почему-то захотелось. — Не могу сказать, что мне нравится. Его мне дала приемная мать. Сам бы я себе такое не выбрал точно, будь моя воля. — Я могу войти? Криденс спохватился, что до сих пор не пригласил ее во двор. — Пожалуй, да. — ответил он, собираясь открыть калитку. Но Модести, не дожидаясь, пока он это сделает, перемахнула через забор, да так быстро, что у Криденса, уже отвыкшего от ее проделок, только глаза на лоб полезли. Теперь она стояла прямо перед ним. Все в том же сером платье, завязанном на животе, но сегодня рукава, которые Модести всегда засучивала, были опущены вниз. Как если бы они что-то скрывали. Поймав его взгляд, Модести задрала рукав на одной руке, и Криденс нервно сглотнул. «О Боже». Все предплечье девочки было покрыто огромными сине-багровыми кровоподтеками, которые местами уже желтели. По своему опыту Криденс хорошо знал: такие синяки появляются, когда тебя изо всех сил хватают за руки и трясут так, как будто хотят вытрясти душу. «Где ты опять шлялся, Криденс? Я же запретила тебе выходить на улицу без моего разрешения!» — прошелестел холодный голос где-то в самой глубине его головы — тихий, пугающий. Когда Мэри Лу произносила это на самом деле, она не шелестела, а кричала. Такое с ней случалось редко, и неизвестно, что было хуже — тихая, будничная ненависть приемной матери или ее неконтролируемая ярость. Если подумать, то все-таки второе… Криденс невольно коснулся бугристой полосы под глазом. «Конечно же, это просто ветка. Острая ветка… » — И на другой то же самое. — Модести грустно улыбалась, и ее улыбка в сочетании с отвратительными пятнами выглядела очень жутко. Кожа на запястьях Криденса заныла, как будто это на его руках, а не на коже Модести, расползались мерзкие синяки. — Что это? Кто это с тобой сделал? — Отец. Он страшно разозлился, когда я пришла, ну и… потряс немного. Раньше меня лупили за непослушание, а потом смирились, и теперь просто орут. Если родители очень злятся, могут дать подзатыльник или трясти вот так. Больно, но я привыкла. Для Криденса в ее словах самым страшным прозвучало это спокойное «привыкла». Он подумал, что был прав в своем желании зарядить старому красномордому Мартинсу в рожу. Нельзя мучить тех, кто меньше и слабее тебя. Особенно если это твой ребенок. — Да уж, свинство… Проходи, садись. — Криденс махнул рукой в сторону кривоногого плетеного стула, стоявшего у крыльца. Стулу было лет поболее, чем самому Криденсу, он принадлежал еще предыдущему кладбищенскому сторожу и, должно быть, помнил того молодым. Криденс садился на стул, когда нужно было начистить картошки (чем он, собственно, и занимался до прихода Модести) или что-нибудь починить при свете дня. На ступеньках сидеть неудобно, а в доме всегда темно, даже с керосинкой — от крошечного окошка толку мало. Модести быстро прошла по дорожке, уселась на стул, пристроив сумку на коленях. Криденсу пришлось примоститься напротив нее на нижней ступеньке и дочищать картошку уже там. Беседе его занятие не помешает. — За что они так с тобой? — Кажется, он и сам уже знал ответ. — Ты же видел, какая я. Не люблю сидеть дома — лучше побродить по разным интересным местам, полазать по деревьям. Думать обо всем, сочинять. А они… — голос Модести сделался ядовитым, презрительным, — они хотят, чтобы я всегда крутилась поблизости и смотрела старшим в рот. Отец, мама, Эмили, Сью, брат Роберт, тетя Ребекка — все все время от меня чего-то хотят. Сбегай туда, сделай вот это, присмотри за мелкими, и еще много-много всего! А если я вдруг скажу «нет» — сразу ворчат, кричат, мол, Модести неблагодарная свинья и дурочка. Знаешь, как мне надоело так жить? — На ее глаза навернулись слезы. Криденс почувствовал себя неловко. Он положил нож и недочищенную картофелину обратно в тазик, понимая, что только изрежет себе пальцы, если будет одновременно слушать и работать. А Модести тем временем продолжала: — Они говорят, что я дурная, что на мне не женится никто, потому что на таких странных никогда не женятся. Что веду себя неприлично, и если маленькой девочке такое поведение еще простительно, то в мои четырнадцать это просто возмутительно. Ну и пусть! — Ее лицо покраснело от злости.: — Можно подумать, я хочу замуж. Ага, как же. Чтобы какой-то придурок день и ночь указывал, как ходить, как говорить и что делать. Нет уж, спасибо. Мне и отца с Робертом по уши хватает. Знаешь, чего я хочу на самом деле? В цирке выступать, воздушной гимнасткой. Это такие девушки, которые вертятся на проволоке и делают в воздухе разные трюки — очень красиво. — Глаза Модести засверкали неподдельным восхищением. Криденс ни разу не был в цирке, поэтому просто кивнул. Он слишком хорошо понимал мечты Модести о свободе. Самому до сих пор иногда казалось, что Мэри Лу жива и сжимает свои жесткие пальцы на его горле, не давая сняться с места и начать новую жизнь — А родители называют их потаскушками, ругаются. Сказали, что я, если к ним уйду, тоже стану такой… Модести вдруг оборвала свою речь и начала горько всхлипывать. Криденс встал со ступенек. Он был в растерянности. При нем никогда не плакали (по крайней мере, те, до кого Криденсу могло быть дело), и поэтому утешать он совсем не умел. Знал, конечно, что нужно обнять человека, похлопать по плечу, сказать что-то правильное, ободряющее. Например, «все хорошо». Или «держись». Но Криденс ненавидел прикасаться к людям, а еще больше он ненавидел, когда касались его самого. Прикосновения долгое время означали только боль. Но сейчас горе Модести так проникло в его душу, что Криденс был готов попытаться сделать это: утешить другого человека. — Ну, не плачь, не надо. Все правда будет хорошо. Правильные, подходящие слова приходили сами собой. Криденс опустился на корточки перед Модести и заставил себя коснуться ее руки. Его словно шибануло молнией через кончики пальцев. «Нет, ты не будешь отдергивать руку, Криденс! Терпи! Это всего лишь обычная, не слишком счастливая девочка. Она тебе не враг. Она не будет насмехаться над тобой, бить и мучить!» — мысленно сказал он себе. ощущение, как будто трогаешь раскаленный уголь, постепенно ушло. Не сразу, но оно ослабело, как слабеет боль от укола иглой. Модести подняла голову. Слезы скатывались по ее щекам, видно было, что еще немного, и она просто разрыдается. — Какой же ты… хороший, Криденс! О Господи! — А в следующий миг она бросилась ему на шею. У Криденса потемнело в глазах. Ощущение было похоже на то, что он испытал однажды, когда местные мальчишки швырнули его, восьмилетнего, в затхлый обмелевший пруд. Зеленая ряска сомкнулась над головой, а грудь свело судорогой, не давая вдохнуть. Но он сумел сделать вдох… и легкие моментально наполнились водой. Тогда они испугались, что он утонет, и помогли выбраться. Помимо страшной боли в груди и кашля, который еще долго мучил Криденса, ему, как обычно, чувствительно досталось от Мэри Лу — за то, что водится с кем попало. Сейчас Криденс чувствовал себя почти так же. Не было, правда, кашля и боли, но показалось на миг, будто он куда-то проваливается. А потом это ощущение резко схлынуло и Криденс почувствовал странное, неизвестное ему раньше тепло. «Меня обнимают… И это даже… приятно?», — подумал он, прикрыв глаза и невольно обхватывая Модести за плечи. Он не мог вспомнить, обнимала ли его когда-нибудь Мэри Лу — если только очень-очень давно, в раннем детстве… а может, ему это только приснилось в редком добром сне. Он вздохнул и притянул Модести к себе. — Все будет хорошо. — сказал он вслух и мысленно добавил: «Теперь ты мой друг». Модести все еще всхлипывала, но все реже и тише. А потом она вдруг резко вскинула голову, чуть отстранилась и молча уставилась в его лицо. — Твои глаза, — удивленно прошептала она. — Они больше не косят! — Наверное, это потому что я хочу хорошо тебя видеть. — Криденс попытался улыбнуться. Вышло немного криво, но зато он вложил в эту улыбку все душу. Потом они сидели на крыльце, болтали всем подряд и закусывали нехитрой снедью, которую Модести достала из сумки и разделила поровну. — Это кукурузные оладьи. Во всяком случае, Сью, которая это готовила, называет их именно так. А мы и не спорим — со Сью себе дороже спорить! — хихикнула Модести, протягивая ему сверток с едой. Слезы высохли, она заметно повеселела, и Криденс был этому очень рад. Оладьи оказались вполне съедобными, хоть и слегка пересоленными. Криденс подумал, что, пожалуй, сестра Модести просто искусный повар по сравнению с ним самим. . Подумал, но вслух не сказал. А еще он подумал, что кладбище сегодня вполне обойдется без него. С тех пор так и повелось: Модести приходила к нему во двор или на кладбище, и они болтали, или она читала вслух, пока он работал, разные книжки, которые приносила с собой, не забывая очередную порцию оладьев или пирожков. и оладьями. За «Приключениями Тома Сойера», главному герою которых, как заметил Криденс, «очень повезло, что он не нарвался на Мэри Лу», последовали «Приключения Гекльберри Финна», «Принц и нищий» и множество других книг, какие только нашлись в Б-таунской библиотеке. Примерно через пару недель Криденс решил начать читать сам и впервые за всю жизнь переступил порог этой самой библиотеки. Неприветливо переглянулся с портретом своего косоглазого «родственника», смущенно кивнул библиотекарю однако вышел уже с целой стопкой книг. Модести по-прежнему читала ему вслух — это стало их доброй традицией, — но все чаще Криденс сам засиживался допоздна с книжкой. Щурясь, разбирал при неярком свете керосиновой лампы строчки, повествующие о жизни других людей, порой похожей на его собственную, а иногда и совершенно иной. Теперь он понял, как много потерял. Оказывается, читать можно ради собственного удовольствия, а не потому, что над душой кто-то стоит с ремнем в руках. С каждым новым днем, проведенным с Модести, с каждой прочитанной страницей Криденс почти физически ощущал, как ломается, трещит давняя, прочная скорлупа, что, казалось, навеки облепила его ум и душу. Образ Мэри Лу, которая давно умерла, но все эти годы незримо присутствовала в его жизни, отравляя собой сны, постепенно тускнел, выцветал. Так выцветает старая газета, если ее забыть на солнечном окне. Проходит время, и вот уже не разобрать, что же там было написано. Криденс, знал, что никогда не сможет полностью забыть ту, что исковеркала ему жизнь — слишком глубоки были зарубка в памяти и рубцы на коже. Но все равно приемная мать вспоминалась все реже и реже. И он был безумно этому рад. Модести стала его другом — единственным и настоящим. И Криденс стал все сильнее волноваться за нее, Криденс уговаривая не приходить слишком часто и не засиживаться у него допоздна. Он теперь прекрасно знал, кто и что ждет ее дома. Одним погожим августовским деньком, в меру теплым и не слишком солнечным они лежали рядышком на траве, и Модести учила Криденса играть в игру «На что похоже облако». — Смотри: вот это — большое — похоже на бутылку для кукурузного масла! А вон то? — Модести ткнула наугад пальцем в нежную небесную синеву. Криденс перестал жевать травинку и прищурился. — Не могу понять! То ли на задницу, то ли на лицо помощника шерифа, — глубокомысленно ответил он, еле сдерживая смех. Модести залилась звонким хохотом: — Боже, Криденс, как тебе не стыдно! Такие вещи говорить! Хотя… — Она повернула к нему лицо и сказала самым серьезным тоном: — Если по секрету, то этот тип и правда здорово смахивает на задницу с глазами. Криденс улыбнулся, прикрыв глаза. Еще совсем недавно он и представить себе не мог, что будет смеяться и шутить с этой странной Девчонкой-С-Забора… — Кто научил тебя этой игре? Сестры? — Нет, тетя. — Ребекка, что ли?! — Криденс, уверенный, что эта старая выжига Ребекка Мартинс вообще не знает никаких игр и шуток, притворно ужаснулся. — Нет, Криденс, другая тетя. По матери. Ее звали Милли. — Глаза Модести потускнели, и Криденс сразу сообразил, что с этой тетей Милли случилось что-то неладное. Модести отвернулась, снова уставившись в небо, по которому ползла длинная узкая туча, похожая на старый носок. — Тетя Милли была младшей в семье моей матери. Когда я родилась, маме было двадцать шесть, а ей — только десять. Она жила с нами и очень любила меня, хотя иногда и называла несносной малявкой. А я чаще всего звала ее просто «Милли». Ну какая может быть тетя в семнадцать лет! Модести печально усмехнулась, не отрывая глаз от «старого носка», который уже наполовину скрылся за кроной дуба. — Она учила меня разным играм, песенкам и считалкам. Милли всегда говорила, что во мне искра Божья и я не должна никому позволять ее задуть. Наверное, она уже тогда откуда-то знала, как сложно мне придется. Честное слово, никто у нас не был мне большим другом. Старшие сестры считали меня глупой, а Роберт любил таскать меня за волосы и бросать жуков за шиворот. Это потом он начал во всем подражать отцу, сделался такой весь из себя унылый и благочестивый, ну прямо пастор. Только воротничка нет. А кошек до сих пор пинает, если не видит никто! — Криденс услышал в ее голосе нотки ничем не прикрытого презрения. Он молчал, понимая, что для Модести сейчас лучше всего просто выговориться. — Маленькие меня вроде бы любят. Хоть и не все. Но мама запрещает мне учить их всяким забавам, говорит, что это неприлично. Так вот… Милли умерла, когда мне было восемь. Просто в один день уснула и не проснулась. Никто не объяснил почему, она же всегда была крепкой и здоровой. Правда, перед этим бабушка и моя мать устроили ей страшную взбучку. Кричали на нее, таскали за волосы, бабушка даже влепила ей пару пощечин… Милли, видите ли, собралась выйти замуж за неверующего парня, Дэнни Китса, который им не нравился. Страшное преступление, да? Криденс очень хотел утешить Модести, но терпел — сейчас ее не стоило трогать. — Она незадолго до того сказала мне: «Когда я выйду замуж за Дэнни, ты непременно будешь танцевать на моей свадьбе». — По щеке Модести поползла слеза. — А сама умерла… И тогда я решила, что если и выйду замуж, то только когда сбегу из дома. Чтобы никто мне не мешал. И уж точно ни за какие коврижки не пойду за того, на кого укажут родители. Криденс молча накрыл ее руку своей. Он думал о том, как это, должно быть, больно и страшно — потерять дорогого человека только потому, что ему запретили самому вершить свою судьбу. Он попробовал представить себе, каково это — хотеть жениться, и не смог. Девушки никогда не смотрели на него иначе, чем на опасного дурачка, неприятное животное, которое можно издалека потыкать палочкой, не приближаясь — не дай Бог, укусит. А он был так погружен в работу и свое прошлое, что тоже толком и не думал о них. Модести выдохнула и закрыла глаза. — Я так рада, что ты выслушал меня. Наверное, ни с кем другим я бы не смогла этим поделиться. Ты самый лучший мой друг. Нет, не так. Ты — мой единственный друг! — Она произнесла это с таким жаром, что можно было не сомневаться. Криденс еще крепче сжал ее пальцы. — Ты тоже, — просто ответил он. Все другие слова оказались бы лишними.