Горечавки цвет

…Пуговица так долго не хочет сдвигаться с места, что Криденс уже думает, что ничего не выйдет. А ведь вчера получалось само! «Ну, давай же, давай!» — шепчет он, протягивая руку вперед. Но пуговица от пальто Мэри Лу, будто смеясь над ним, все так же лежит на истертых досках пола. Криденс с досады дергает себя за уши. Не может быть, чтобы не получилось, надо только постараться. «Давай!» Вдруг черный роговой кружок вздрагивает и…подползает к Криденсу. Медленно-медленно. Криденс восхищен, но не может полностью отдаться этому чувству — ведь тогда все усилия пойдут прахом. Прикусив от напряжения губу, он немного приподнимает руку вверх. Пуговица, несколько секунд поелозив по полу туда-сюда, взмывает в воздух и зависает на уровне его глаз. «Да!» Криденс заставляет ее подплыть к нему по воздуху, а потом встает с пола, где просидел уже почти полчаса. Теперь пуговица повторяет все движения его руки, то подлетая чуть ли не к самому потолку — высокому, затканному сетью непуганых почтенных пауков, — то кружится вокруг головы. Криденс смеется. Он бежит в соседнюю комнату, где Мэри Лу, как обычно, занята чтением душеспасительных книг. — Мам, смотри, как я могу! Прямо как святые в Библии! — Криденс улыбается, пуговица мельтешит вокруг него, как муха. Мэри Лу откладывает книгу и встает из кресла. Криденс слишком увлечен созданным «чудом», он не замечает холодной ярости в ее глазах. — Правда, это здо… — Договорить он не успевает, сбитый с ног сильной затрещиной. Пуговица падает рядом с ним на пол, катится и неподвижно застывает у ног Мэри Лу. — Больше. Никогда. Так. Не. Делай, — отчетливо произносит она каждое слово, даже не повышая голоса. Криденс, лежа на полу, прижимает руки к лицу, чувствуя, как в носу что-то неприятно щекочет. Он так потрясен, что даже не плачет. — Но… но, я же хотел сделать чудо, как святые… — шепчет он, тупо уставившись на лежащий перед ним черный кружочек. — Ты не святой, Криденс, о нет. И это не чудо. Это дьявольщина, которую я не потерплю в своем доме. Из носа Криденса течет кровь. Она капает на пол и расползается на досках уродливыми темными кляксами… — Ничего себе! Так ты правда мог двигать разные штуки, не прикасаясь к ним? — В глазах Модести заплясали озорные огоньки. Она даже отложила свою новую книжку — про цветы. Они проводили этот день возле «камня Бартоломью»: Модести, по своему обыкновению, читала, а Криденс занимался починкой оградки вокруг надгробия — кто-то сильно ее расшатал. — Ну да, я хотел порадовать ма…мисс Бэрбоун. Она постоянно говорила о Боге, о грехах и спасении души, о чудесах, которые творили Иисус и разные святые. Я, грешным делом, подумал: вдруг то, что выходит у меня само собой — чудо и понравится ей? Вдруг она тогда сможет меня полюбить? Мне было семь, я был еще очень глуп. — Голос Криденса на мгновение будто охрип. — Но она только била меня, все чаще и сильнее. Говорила, что это все от дьявола. Что я проклят. Что если не прекращу эти «дьявольские штуки», то никогда не попаду в рай, и мою душу будут рвать бесы. — Криденс потупил взгляд. Ему было неприятно вспоминать все это. — Я проделал это всего несколько раз, но с тех пор больше не пробовал. Зачем? Модести подошла к нему и погладила по голове. — Может, тебе надо сейчас попытаться? Мэри Лу больше нет, никто не скажет, что это гадость и чертовщина. И ты сам себе докажешь, что она больше не имеет над тобой никакой власти. Что ты живешь так, как хочется тебе самому, а не ей. Попробуй! А не выйдет — просто забудь. Криденс, помедлив, опустил руку в карман. «В конце концов, это чистая правда. Я не сын Мэри Лу, и могу делать что захочу». — Ладно. — сказал он, достав четвертак. — Я постараюсь, но может и не выйти. Не гляди так, я стесняюсь. Криденс слегка покраснел. Модести ободряюще потрепала его по плечу: — Ничего, все хорошо. Он положил монетку на ладонь. Долго-долго сверлил ее взглядом — ничего. «Дурак! А чего ты еще хотел, спустя столько лет!» Криденс уже хотел сдаться, как вдруг монетка — как тогда, бесконечно давно — вздрогнула и вспорхнула над ладонью, словно какое-то диковинное насекомое. Модести восторженно заверещала, прижав руки к груди: — Господи! И правда летает! «Вспомнить бы, как я это делал». Криденс слегка соврал — последний раз он проделывал подобный трюк года три назад, но этого времени могло хватить на то, чтобы позабыть и разучиться. Криденс, чувствуя, как по лбу скатывается пот, шевельнул пальцами. Монетка на мгновение снизилась, но уже спустя секунду взлетела высоко-высоко и заплясала в воздухе над их головами, повторяя каждое движение руки Криденса. Модести следила за ее полетом с таким детским восхищением, что Криденс заулыбался. Он заставил монетку полетать вокруг Модести, потом долететь до дерева у ограды (дальше она начинала крениться к земле) и вернуться обратно, прямо ему в ладонь. И только тогда выдохнул и расслабился. — У меня получилось. — неверяще пробормотал он. Модести сразу же бросилась его обнимать, и следующие минут десять они просто прыгали и кричали, как счастливые дети. — А знаешь что? — вдруг сказала Модести, когда полчаса спустя они вновь валялись на траве. — А давай вместе сбежим и будем работать в цирке. Я стану воздушной гимнасткой, а ты сможешь фокусы показывать. Вместе точно не пропадем. — Было бы забавно. — Криденс слегка смутился, представив себя управляющим кучей разных предметов, летающих, точно птицы. Еще больше он смутился, представив Модести прыгающей по натянутой высоко в воздухе проволоке. Но где-то в глубине души ему и впрямь хотелось удрать вместе с ней подальше от их унылого городка. — Но тебя же родители найдут и вернут обратно. — Не найдут. Я уж постараюсь, чтоб не нашли. Лучше жить где угодно, даже сдохнуть, чем дальше здесь прозябать. — Модести зло сморщила нос. — Согласен. Но я пока могу поднять только что-то мелкое. Вряд ли в цирке нужен человек, который по десять минут уговаривает взлететь один четвертак. — Так ты тренируйся! Тогда сможешь поднять даже целого слона, — воодушевленно заявила Модести. Криденс видел этого самого слона только на картинках, но знал, что это очень большое и тяжелое существо. «Дай Бог мне сначала управиться с чем-нибудь полегче, вроде яблок и стульев, а там и до слонов дойдем!» — решил он. И Криденс принялся усердно тренироваться. Бывало, весь вечер после работы проводил, заставляя летать по комнате ложки, спичечные коробки, яблоки и миски. До боли в мышцах и рези в глазах. Дом Криденса теперь выглядел так, как будто в нем дралась шайка бандитов. Первая попытка поднять стул закончилась тем, что несчастный предмет мебели сначала ударился о потолок, а потом с грохотом разлетелся об пол. Криденс тогда долго ругался самыми последними словами, пытаясь заново собрать воедино спинку, сиденье и ножки. Получилось у него не особо хорошо: стул после восстановления годился только в качестве подпорки для гладильной доски. Криденс решил впредь быть осторожнее и не рисковать той немногочисленной мебелью, что у него имелась. Потому стулья он заменил старыми рассохшимися деревянными ящиками, которые в изобилии валялись во дворе и обычно шли на растопку. Три ящика разбились в щепки, но на четвертом Криденс почувствовал, что уже может справиться и с таким тяжелым предметом. Свои упражнения с большими, громоздкими вещами он проводил во дворе, после того, как стемнеет, когда никто бы не смог подглядывать за ним через забор, чтобы потом судачить про «чертова сына, у которого уже ящики порхают по двору, как птички «. Порой он улыбался, представляя какую-нибудь старую сплетницу, к примеру, миссис Браун, и ее испуг, случись просвистеть над головой стулу или лопате. «Да, это тебе не сочинять про меня небылицы с оладьями — чтоб мне никогда их больше не есть, если я хоть раз у тебя что-то украл, старая ты дура!» — думал Криденс, запуская в воздух разные предметы так, чтобы они описывали ровные и красивые круги в свете фонаря. Спустя неделю он уже с легкостью показывал Модести разные фокусы с вещами размером от цента и до крупной коробки. Они опять встретились у «камня Бартоломью», потому что рядом была удобная полянка, подходящая для такой демонстрации. Пока Криденс переводил дух после очередного «фокуса» и пил воду из чайника, Модести разглядывала забавные синие цветы, похожие на колокольчики, которые пышно разрослись вокруг надгробия основателя города. На коленях у нее лежали «Цветы и травы» — толстый справочник любителя декоративных садовых растений. — Знаешь, что это за цветы, Криденс? — указала она пальцем на «колокольчики». — Нет. То есть я знаю, что их семена мистеру Томпсону привез его приятель из Бостона — большой любитель повозиться с растениями. А доктор велел мне посадить их на могиле этого старого проходимца Бартоломью, будь он неладен. Сказал — они сюда очень подходят. Хотя по мне — нет разницы, что сажать на могиле: хоть эти колокольчики, хоть розы, хоть ромашки. Если уж человек был дерьмом, то никакие цветы его не украсят. — Криденс сплюнул. Он не любил первого Бэрбоуна по многим причинам: начиная с того, что тот был, по слухам, крайне жесток и своенравен, и заканчивая тем, что мистер Бартоломью приходился предком ненавистной Мэри Лу, и именно его фамилию он теперь вынужден был носить. — Мне он тоже не нравится. Видела в библиотеке портрет — ох и противная рожа, злющая! Такой если привидится ночью, так лопатой не отмашешься, — рассмеялась Модести. — Уж отмашусь, будь спокойна. Я с этой лопатой столько лет провозился, она мне как родная стала. А ему бы с удовольствием зарядил по косоглазой роже. Тоже мне, отец-основатель нашелся. Убийца чокнутый, вот он кто, — уверенно заявил Криденс, недобро покосившись на могилу «предка». — А ведь эти эти синие цветы — не колокольчики, как ты их назвал. Это горечавка. Вот, смотри. — Модести, оказывается, нашла нужную страницу иповернула к нему книгу так, чтобы было видно картинки. — Значит, доктор сказал, что она подходит Бартоломью? Странно… — Почему? Да какая разница? Вот я бы ему вообще все сорняком засадил. — Просто … Знаешь, что такое язык цветов? Нет? Это когда каждый цветок обозначает что-нибудь: пожелание здоровья, любовь, разлуку, смерть. Так знающие люди составляют букеты, чтоб со смыслом было. Я в этой же книжке прочитала. Здорово, да? — Ну и что? — Тут под каждой картинкой внизу приписка мелкими буковками, что это растение обозначает на языке цветов. И… Выходит, что горечавка — это несправедливость… или, наоборот, справедливость. Интересно, что доктор Томпсон имел в виду? Криденс поскреб затылок: — Я так думаю, он тоже не знает, хороший был человек этот Бартоломью или нет, вот и выбрал такой цветок, что как ни крути — будет правильно. Ох, черт! — Правый глаз немилосердно зачесался, и Криденс принялся его тереть, часто моргая. — Слушай, я давно хотела тебя спросить, только было как-то неловко. Где ты так лицо поранил? Смотрю, глаз чудом уцелел. — Это ветка. Острая ветка. Шел, зацепился, — машинально произнес он старую, давным-давно заученную ложь, которую привык говорить каждому, кто спрашивал его о шраме у глаза. Но слова прозвучали слишком неубедительно, или, может быть, голос слишком дрожал, и Модести ни капли ему не поверила. — Нет, пожалуйста, скажи правду. Я вижу, что ты врешь. Кто тебя так отделал? Криденс хотел что-то придумать, перевести разговор в другое русло, но губы предательски не желали размыкаться, и он молчал. Модести замерла, пораженная внезапной догадкой: — А ведь я, кажется, знаю. Это она, это твоя приемная мамаша! Но…за что? Сердце Криденса словно превратилось в ледяной комок. «Нет, нельзя больше это скрывать!» Он набрал в легкие побольше воздуха и впервые в жизни отважился открыть всю правду. — Мне было... наверное, лет девять, может, чуть меньше. У мисс Бэрбоун в комнате стоял старый комод, большой такой, резной, с кучей ящиков. Там лежало белье, а в одном ящике, запертом на ключ, хранилось что-то очень важное. Я, хоть и боялся ее, но любопытство распирало:, что же именно там лежит? Но никак не выпадало подходящего случая хоть краем глаза подглядеть. А меня так разбирало, что думать не мог ни о чем, кроме того, как бы туда забраться. Как-то раз мисс Бэрбоун вышла встретить почтальона, а ящик запереть забыла. Я мигом нос туда сунул, смотрю — много разных листов, на них буквы, цифры, печати. Ничего не разберешь. Теперь-то понимаю: то были какие-то счета или документы. Мне они показались неинтересными. Хотел уже задвинуть ящик — и вдруг увидел конверт. . Потянул за уголок, открыл — в нем небольшой свернутый листочек и еще один конвертик, в такие обычно фотографии складывают. Развернул листок — это оказалось старое письмо. Успел прочитать только пару строчек, когда она вернулась. Никогда ни до, ни после я не видел мисс Бэрбоун такой злой. Нет… злой она была всегда, а тут… просто пришла в ярость. Я… — Криденс почувствовал, что ему не хватает воздуха. Модести смотрела на него во все глаза и держала за руку, но ему все равно казалось, он вот-вот свалится в обморок. — Может, лучше не будешь продолжать? — дрогнувшим голосом прошептала Модести. — Если так страшно, то лучше не вспоминай, не мучай себя. — Нет, я должен, раз уж начал. Она набросилась на меня. Кричала, что я дрянной мальчишка, сующий нос не в свои дела. Что я урод с гнилой кровью. Била, таскала за волосы. Должно быть, она сумела вырвать у меня конверт, в который я от страха вцепился мертвой хваткой. Не помню, как это произошло, но только мисс Бэрбоун отхлестала меня им по лицу и вдобавок исцарапала ногтями. Остановилась, только когда до нее дошло, что именно она натворила. Мне показалось, что я ослеп, глаз залила кровь, — и я кричал от безумной боли. Она подумала, что выбила мне глаз, что я умираю, начала суетиться, бегать. Говорила, что, мол, я сам виноват во всем. И еще что-то, я не запомнил. Модести, страшно бледная, сидела перед ним словно окаменев. — И… что было потом? — Потом? Ничего. Доктору Томпсону, которого ей пришлось позвать, она сказала, что ее дорогого сына так изуродовали дети на улице. Я плохо соображал и, пожалуй, сам был готов в это поверить. Мне очень повезло — глаз остался цел, я даже вижу им так же хорошо, как и другим. Но шрам никуда не исчез. Пока лицо заживало, я не выходил из дома, чтобы не вызывать пересуды. Лежал в постели и все время думал: что же такого было в том письме, что ма… Мэри Лу готова была меня убить, лишь бы я не прочел. А она была готова, я уверен. Со временем я почти забыл о письме. Мэри Лу велела молчать про эту историю, никому ни слова. И я постарался все забыть, твердя себе, что это была ветка. Острая, сучковатая ветка. Криденс замолчал. Модести, ничего не говоря, обвила его шею руками. Он в ответ обнял ее за плечи. Так, в тишине, они просидели добрых полчаса. Потом Криденс, так и не размыкая объятий, произнес: — Знаешь, я и до сих пор иногда думаю, что же за тайна была у Мэри Лу. Что она могла скрывать от меня такого, что я чуть не поплатился глазом? — А то письмо, она его сожгла? — Голос Модести был приглушенным и бесцветным. — Письмо-то? Нет, я его потом видел. Лет в пятнадцать, незадолго до того, как Мэри Лу отправилась на тот свет. Она его спрятала вместе с конвертом в старую религиозную брошюрку, которую все равно бы никто не стал читать. Мне надо было ее подвинуть, чтобы другую книгу поставить, а оно и вылетело, прямо мне под ноги. — И ты не посмотрел? — Нет. Не смог. Только поднял тот проклятый конверт, как сразу вспомнил Мэри Лу, какое у нее было тогда страшное лицо. И глаз опять такой же болью полоснуло. Я поскорее засунул письмо туда, откуда взял…Иногда мне кажется, что оно не хотело чтобы я его прочитал. А иногда, наоборот жалею, что не сделал этого. — Почему жалеешь? — Ну, может тогда бы я, наконец, разобрался, в чем дело. Иногда думаю: а что, если в том письме есть что-то про мою родную мать? Может, Мэри Лу ее знала и ненавидела, и от меня скрывала, что знает. Может, она меня украла у матери, или убила ее, или еще что-то подлое устроила. С нее бы вполне сталось. Не хочу об этом думать, а порой как придет в голову, как застрянет там… Будто и не было этих лет, что я живу без мисс Бэрбоун. Будто именно поэтому мне так тяжело ее забыть. Модести чуть отстранилась и очень внимательно на него посмотрела. К ней явно возвращалась вся прежняя решимость. — Слушай, оно ведь так и будет тебя терзать. Тут только два выхода: или очень-очень постараться забыть, или… Отыскать тот конверт и прочесть письмо. Криденсу вдруг показалось, что подул прохладный ветерок, хотя день стоял теплый и ни одна травинка не шелохнулась. Неужели все решается так просто? «А хочу ли я?» Но представив годы, десятилетия, всю жизнь до самой старости, отравленную призраком Мэри Лу и сомнениями, он понял — хочет. — Хорошо. Но там ли еще оно? Хотя… Вряд ли той родственнице Мэри Лу были нужны старые книжки, . Может, до сих пор так и стоит на полке… Только как мне внутрь попасть? Двери и окна заколочены. — Ой, делов-то! Можно где-нибудь внизу отодрать доски и пролезть, — фыркнула Модести. Она явно ничего и никого не боялась, Криденс любил ее в том числе и за это бесстрашие, которого не хватало ему самому, но порой Модести его очень удивляла. — Но ведь если поймают, то очень не поздоровится. Лезть в чужие дома — а он больше не мой — незаконно. — И этот человек говорил мне, что помощник шерифа — задница с глазами. — Модести возвела очи к небу. — Как будто кто-то стережет у входа и сразу побежит в полицию, ага, как же. Я живу здесь всего ничего, а прекрасно знаю — ночью тут все спят, как сурки. К тому же мы ведь не собираемся сильно шуметь? Криденс чуть не поперхнулся слюной. — Кто это «мы»?! Модести, ты что, хочешь улизнуть из дома среди ночи! Родители тебя прибьют! — Послушай, ничего такого не будет. Я тихонько, до рассвета никто не хватится. Уже сто раз такое проделывала, когда еще в другом городе жили — никто не заметил. Криденс пожал плечами. Ему сложно было поверить, что в семье из четырнадцати человек никто ничего не заметит, но при этом он знал, что Модести врет очень редко. — Все равно нет. Я не могу тебя так подставлять. И вообще, это же нужно мне, а не тебе. — Криденс постарался говорить как можно более серьезно и убедительно. Но Модести только фыркнула еще раз. Поддала носком ботинка лежащий в траве камешек. — Я же все равно как-нибудь за тобой прослежу и сбегу. Ты же знаешь. — Да. А еще я знаю, что ты вредная малявка. — Криденс легонько пихнул ее в плечо и улыбнулся, показывая, что шутит. Он подумал, что им лучше держаться вместе во время этого рискованного приключения. Тогда он хотя бы будет уверен, что Модести никто не обидит по дороге, пока она доберется от фермы к его дому и от старого дома Бэрбоунов — обратно к себе. — Хорошо, вместе — так вместе. Но только никаких козлиных прыжков, ничего такого, ладно? — Ура! — заверещала Модести и тут же изобразила самый что ни на есть отличный козлиный прыжок.