Горечавки цвет

Два дня спустя поздним вечером Криденс сидел в кустах напротив фермы Мартинсов и ждал, пока везде погаснет свет и все, кроме одного человека, уснут. У него уже порядочно затекли ноги, когда на ведущей от фермы тропинке появилось движущееся пятнышко, едва различимое в слабом лунном свете. Оно приближалось, становилось все больше и больше, и вот в лицо Криденсу ударил луч света — он зажмурился от неожиданности, — и сразу же погас. — Это я, все хорошо. Раньше не могла выйти. Сью все время ворочалась, зубами скрипела, думала, вот-вот проснется. Он слышал голос Модести, но из-за вспышки никак не мог проморгаться — перед глазами плясали цветные пятна. — Хорошо, да, но не могла бы ты больше не светить этой штукой мне прямо в лицо? — проворчал он, когда пятна наконец рассеялись: вылез из кустов и с наслаждением размял ноги. — Видишь, какой фонарик? Электрический! — Модести в полутьме щелкнула кнопкой, и траву у них под ногами озарила короткая вспышка. — Чтобы он светил, надо нажимать каждый раз заново, иначе гаснет. — Ну и толку-то от него? Керосиновый получше будет. — Криденс не разделял ее восхищения. — С ним возни больше, и разбить легко, а этот удобный, можно быстро свет погасить и спрятаться. — Ладно, но я нормальную лампу тоже взял. Как-то она привычнее. — А лом взял? — Как же без него. — «Да уж, как будто на грабеж собираемся...» Молча, стараясь не шуметь, они добрались до центральной (и, по сути, единственной настоящей) улицы Бартоломьютауна. На восточного конце ее стоял дом… его бывший дом. Фонари в округе не горели, и Криденс решил, что им с Модести это очень на руку. Лезть решили через окно кухонной пристройки. Оно выходило на пустырь, за которым стояли какие-то заброшенные лачуги, а за ними начинались кукурузные поля — в этом месте город заканчивался. Отодрав доски, Криденс сначала подсадил Модести, и только потом залез сам, с трудом протиснувшись в маленькое отверстие. Посветив фонарем, он аж присвистнул — «дорогая» родственница покойной Мэри Лу вынесла из кухни все, что смогла, до последней целой кастрюли и острого ножа. По углам гнездились пауки — его старые знакомые, — которым теперь никто не мешал развешивать свое кружево где угодно. Держа Модести за руку, под мерное щелканье фонаря, он вышел в холл. Доски пола похрустывали под их ногами при каждом шаге. Тонущее в густой тьме, которую не мог разогнать прерывистый свет, все здесь казалось еще более гнетущим, чем раньше. Криденс вспомнил, как читал Эдгара По, и, горько усмехнувшись, подумал: жаль, писатель умер за много лет до рождения Мэри Лу — вот уж вдохновился бы на сотню книг! Даже Модести притихла и крепко сжимала одной рукой пальцы Криденса, а второй — свой щелкающий фонарик. Как будто он был оружием, способным победить этот многолетний мрак. Вот зеркало. Интересно, там ли еще его зеркальный двойник? Криденс решил, что совсем не хочет его видеть сейчас. Вот старая, страшно скрипучая лестница, ведущая на второй этаж. Криденс отвел взгляд. Ему начало казаться, что вот-вот откроется на ступенях появится Мэри Лу со свечой. «Криденс, где ты был?» Он вздрогнул и тряхнул головой, отгоняя наваждение. «Нет. Здесь никого нет. И не было давным-давно. А она — в могиле, за которой ты иногда ухаживаешь, стараясь не думать, о той, кто в ней лежит. Все кончено». Модести еще крепче сдавила его руку, помогая вернуться к реальности. — Это здесь. Та женщина и тут все разграбила бы, но, должно быть, книги ее не интересуют. — Криденс указал на высокий темный шкаф, тесно заставленный разнообразными корешками. — Здесь у Мэри Лу одни христианские стоят, даже у каких-то шарлатанов, и у тех брошюрки с гимнами покупала. Грешно плохо о покойниках говорить, да только, думается, она в Бога не верила. Потому что никого не любила и, тем более, не прощала. — Криденс был рад, что Модести сейчас не видит его лицо — она пыталась разобрать незнакомые названия, подсвечивая себе фонариком — Ого! Какой-то «Молот ведьм»! Что это такое? — Мисс Бэрбоун верила, что ведьмы до сих пор существуют и их надо уничтожать, как уничтожал ее прапрапрадед Бартоломью, которого она боготворила. А это какая-то очень старая книга, помню, она еще говорила, что не лучший перевод. Там будто бы написано, чем занимаются ведьмы и что с ними делать, не знаю точно, я никогда не пробовал прочесть. — А… ты? Ты же тоже, ну, делал эти фокусы с пуговицей? — Не знаю, почему она меня терпела. Наверное, думала, что, перевоспитывая «дьявольское отродье», делает богоугодное дело, что спасает мою душу. Уж не знаю, что она спасла… — Криденс замолчал, чувствуя, как начинает зудеть правый глаз. Здесь, в это доме, призраки прошлого мучили его сильнее всего. Модести молча погладила его по руке. На то, чтобы найти письмо, ушло минут десять. Криденс не мог вспомнить, в какой именно брошюрке его видел, поэтому брал все похожие и встряхивал их. «Наверное, Мэри Лу его сожгла. Или перепрятала. Так можно с неделю искать». Он уже был готов отчаяться, как вдруг знакомый конверт упал к его ногам. Модести сразу же подобрала его. — Ну что, откроешь? — Ее глаза в рваной полутьме казались абсолютно черными. — Да. Пальцы слегка дрожали, когда он вытащил из конверта сложенный вдвое лист бумаги и опустился на корточки. Модести встала за его плечом, готовая щелкать кнопкой фонарика столько, сколько понадобится. Прыгающий свет выхватывал аккуратные, как по линейке написанные строчки. Местами буквы казались размазанными, как будто на письмо капнули водой. «Дорогая Мэри! Признаться, твои слова вчера меня очень встревожили и испугали, но я бы не смог исчезнуть, совсем ничего тебе не сказав и не объяснив. Дело в том, что я женат, и это, поверь, многое меняет. В противном случае я бы женился на тебе, но, увы, развод невозможен. Твое положение весьма затруднительно, понимаю, но в наше время есть люди, которые за определенную плату всегда помогут из него выйти. Если же нет — я ничем помочь не могу, потому что не имею возможности взять в семью ребенка от другой женщины. Не трудись меня искать, я сегодня же уплываю к себе на родину, и, скорее всего, к тому моменту, как ты заберешь это письмо в гостинице, мой корабль уже отчалит. К тому же имя и фамилия, которыми я тебе представлялся — вымышленные. Сама должна понимать — безопасность превыше всего. Искренне желаю тебе счастья и сил справиться со всеми трудностями. Твой К. Л». Криденс сидел, силясь понять, что все это значит. Модести терпеливо щелкала фонариком. Она не пыталась прочесть письмо, понимая, что оно касается только Криденса. Мысли в его голове лихорадочно метались. «У Мэри Лу был ребенок от кого-то? А куда он потом делся? Умер, она свихнулась и решила отыграться на мне?» В конверте было еще что-то. Криденс вытащил маленький бумажный пакетик. «Фотография» — вспомнил он. Руки плохо слушались, поэтому, не сумев открыть, он просто разорвал тонкую бумагу. Внутри была небольшая фотокарточка, а на ней… В женщине Криденс с огромным удивлением узнал Мэри Лу. Только совсем молодую, пожалуй, ровесницу его нынешнего. Одетая по моде 1900-х годов, она счастливо улыбалась — раньше Криденс был убежден, что эта женщина не умела улыбаться вообще. Под руку ее держал мужчина лет тридцати пяти. Лицо мужчины показалось Криденсу странно знакомым, хотя он мог бы поклясться, что никогда не видел этого человека в Б-тауне. — Криденс, да это же вылитый ты! — вдруг воскликнула Модести, не сумевшая сдержать любопытство и распиравшие ее эмоции. Криденс почувствовал, как что-то внутри обрывается. Да, человек действительно был чрезвычайно похож на него. Даже слишком. Таким бы, наверное, мог стать Криденс в его возрасте. Тот же нос с горбинкой, лоб, высокие скулы и крупная челюсть. Только глаза смотрели как-то неприятно: лукаво, неискренне. Обратную сторону фотографии пересекала надпись, но почерк отличался от того, которым было написано письмо. Криденс хорошо знал этот почерк — сколько раз он видел его в расписках для лавочника или в собственной прописи — как пример того, как красиво и аккуратно должны писать порядочные люди. «Любимому К. от Мэри в знак наших чувств» — Криденс? Что с тобой? — Обеспокоенный голос Модести доносился как будто через толщу воды. Но Криденс почти ее слышал ее. Он переводил взгляд с фотографии на письмо и обратно, а в голове все громче и громче звучал холодный свистящий шепот: «Помнишь, как ты мечтал найти свою настоящую маму, Криденс? Помнишь? Так кого ты убил, Криденс? Кого ты убил?» Шепот перерос в визг, и, не в силах терпеть то, что разрывало его изнутри, Криденс закричал — громко, страшно. Модести в ужасе выронила фонарик, он ударился об пол и погас. Все вокруг погрузилось в кромешную темноту. «Кого ты убил, Криденс?» … Она стоит напротив него и смотрит с ненавистью и презрением. — Что ты сейчас делал, Криденс? — Его собственное имя звучит в ее устах как проклятие, и из-за этого Криденс ненавидит, когда его зовут по имени. — Ничего. — Он врет, понимая, что это не поможет — ведь она все видела. Пуговицы, обрывки бумаги, монетки, бутылочные пробки — все, что еще мгновение назад кружилось вокруг его головы, теперь лежит на полу. — Ты опять принялся за свои мерзости? Сколько еще раз мне нужно тебя наказать, чтобы ты прекратил? Или тебе хочется попасть в ад? — Ее голос, как обычно, мертв и бесцветен, но Криденс уже не боится. Он устал бояться. Мэри Лу протягивает руку. Он без слов понимает, что означает этот жест. Отдать ей ремень, его собственный ремень, чтобы она снова могла его избить. «Боль очищает душу», — всегда говорила ему Мэри Лу. Но сейчас Криденс впервые в жизни не собирается ей подчиняться. — Нет. — Он вкладывает в этот короткий ответ всю силу, всю решимость, которая у него еще осталась. — Что ты сказал? — Мэри Лу потрясена. Она не верит, что ее послушный сын смеет ей перечить. — Что я тебе сделал? Ты все время бьешь меня, обзываешь, говоришь, что я проклят, что сгорю в аду. Почему? — Криденс чувствует, что вот-вот потеряет самообладание. Глаза наполняются влагой, мешая видеть ее лицо, превращая его в тусклое белесое пятно. — Это потому что я не твой родной сын, да? Хотел бы я знать, кто моя настоящая мать и где она. Может, она смогла бы меня полюбить. Тебе-то я не нужен, — говорит он глухо, сглатывая слезы. — Замолчи! — В голосе Мэри Лу на мгновение прорезаются визгливые нотки, но продолжает она спокойно и уверенно, даже презрительно: — Твоя мать — чудовищная, испорченная женщина, погрязшая в пороке, вот она кто. И я бы скорее умерла, чем полюбила такое существо, как ты. Криденс понимает, что сейчас задохнется. Слезы предательски текут по лицу. «Значит, это правда. Значит, я никогда не был ей нужен. Ни сейчас, ни в детстве, когда я так старался заслужить ее любовь. Но почему?! Что со мной не так?!» Он смотрит на Мэри Лу, не в силах сдвинуться с места. — Немедленно. Дай. Мне. Ремень, — приказывает она, чеканя каждое слово. И в груди Криденса вдруг что-то взрывается. — За что ты меня ненавидишь?! За что?! — повторяет он, как заевшая граммофонная пластинка. И не замечает, как мелкие предметы вновь поднимаются в воздух и вихрем окружают его, мельтеша, как мошки вокруг фонаря. Не замечает, что механически делает шаг за шагом навстречу Мэри Лу, и с каждым его шагом ее лицо меняется, диким животным ужасом наполняются ее глаза. — Я же любил тебя! — Нет! Не смей ко мне приближаться! Ты дьявол! — продолжая кричать, она отступает назад, к балюстраде второго этажа и… Криденс не сразу понимает, что произошло, и какое-то время просто смотрит на распростертое у подножия лестницы тело. А потом бежит вниз — и вдруг замирает, увидев себя в зеркале. Чудовище. Настоящее чудовище. Белые, абсолютно белые глаза — в них нет даже зрачков, — искаженное лицо и мертвый рой пуговиц и пробок, вьющийся вокруг головы… «Она права. Я действительно дьявол», — думает Криденс, прежде чем потерять сознание… Он сам не знал, сколько времени пролежал на полу, в кромешной тьме, уткнувшись лицом в колени сидящей рядом Модести. Она гладила его по голове. Поначалу не мог даже говорить. Лишьпозже, немного оправившись, он заставил себя рассказать Модести все, все как есть, отдавая себе отчет в том, что она, возможно, никогда не сможет простить человека, ставшего, пусть и невольно, убийцей собственной матери — пусть даже такой, какой была Мэри Лу. Но Модести лишь крепко обняла его. — Нет, Криденс, не нужно себя винить. Это ужасная история, но все равно — ты не убийца. Ведь ты не желал ей смерти и не толкал вниз. А насчет того, что она была твоей родной матерью … Может быть, ты был прав, когда сказал, что есть письма, которые не хотят, чтобы их читали, но… Даже не знаю, как сказать. — Говори как есть. — Собственный голос в темноте звучал хрипло и непривычно. — Наверное, она не была тебе настоящей матерью. То есть да, она тебя родила и вырастила, но, видно, помутилась умом, раз возненавидела маленького ребенка и выдумывала басни, что он ей чужой. Можешь со мной больше никогда не разговаривать, пусть, вот только нельзя так, как она. Не по-людски это. Лучше бы и правда отдала в приют. Криденс слушал сбивчивую речь Модести и с каждым словом понимал ее все лучше. Боль, конечно, не могла исчезнуть так быстро, но от этих слов она хотя бы притуплялась, не резала сердце так беспощадно. — А твой отец… — Этот ублюдок мне не отец. — Криденс стукнул кулаком по полу — сильно, до боли. — Я бы ему зубы повышиб, пусть только попадется. Это ведь из-за него все началось. Кто знает, будь этот К.Л. честным человеком, может, все пошло бы иначе. — Ох, Криденс… — прошептала Модести, продолжая гладить его волосы. — Теперь-то я понял, почему она назвала меня Криденсом. — Он горько усмехнулся. — Доверие. Как пожизненное напоминание об ее доверии, которое этот подонок предал.