Чемпион Азкабана

Секунда медленно сменяла секунду, они соединялись в минуты, часы и дни. Сначала Гарри пытался считать дни, но потом сбился и бросил эту привычку. К нему никто не приходил, за исключением авроров — каждый раз разных, — которые трижды в день приносили ему еду. Отвратительную на вкус, но еду. Гарри воротил от нее нос только в первые сутки, потом желудок согласился, что лучше это подобие каши и супа, чем голод. Авроры не разговаривали с Гарри. Он пытался спрашивать у них, когда кто-нибудь придет к нему, хотя бы на допрос, если уж свидания тут не разрешены, но получал в ответ лишь равнодушное молчание или короткий окрик, приказывающий заткнуть пасть. Только один аврор как-то бросил, что разговоры с заключенными запрещены, а на слова о том, что он не заключенный, только пожал плечами. Видимо, раз человек сидит в камере, он автоматически становится заключенным, решил Гарри. Камера ему досталась, в принципе, неплохая. Там была кровать, небольшой столик, за которым можно было поесть, и закрытый ширмой туалет с раковиной и унитазом. От общего коридора камеру отделяла стена, забранная железной решеткой; часть этой решетки использовалась как дверь, а часть — совсем небольшая — как окно, через которое ему передавали еду на подносе и забирали пустую посуду. Гарри видел такие кадры в тех детективных фильмах, которые ему удалось посмотреть по телевизору у Дурслей. Про волшебное правосудие он знал чрезвычайно мало. Заниматься в этой камере было абсолютно нечем, так что у Гарри появилось много времени для размышлений. Он вспомнил все, что знал о том, как проходят суды в магическом мире и вынужден был констатировать, что это «все» равнялось нулю. На его втором курсе министр Фадж прибыл в Хогвартс, чтобы арестовать Хагрида, которого обвинили в организации нападений слизеринского чудовища. Почему этим занимались не авроры, почему министр делал это лично — Гарри не имел ни малейшего понятия. Более того, у него и догадок не было, почему все случилось именно так, а не иначе. На третьем курсе Гермиона и Рон на пару занимались делом Клювокрыла, ранившего Малфоя; они искали какие-то прецеденты, которые Хагрид должен был использовать на суде. Но предполагал ли тот суд обыденные для маггловских фильмов вещи вроде адвокатов, прокуроров и судей в накрахмаленных белых париках, Гарри тоже не знал. Он даже не удосужился спросить у друга, как этот самый суд прошел, только выразил сочувствие, что дело было проиграно. Для казни Клювокрыла министр тоже приехал сам, хотя и привез с собой палача Макнейра. На том же третьем курсе кто-то в Министерстве магии — Гарри подозревал, что это тоже был сам Фадж — принял решение, что дементоры должны поцеловать Сириуса сразу после поимки. У магглов подобное было, наверное, невозможно, хотя в новостях иногда говорили, что преступник застрелен при попытке бегства. А когда Сириуса все же поймали, казнью ведали все тот же Фадж и Макнейр, который собирался привести дементора в школу. Обдумав все это, Гарри решил, что правосудие в магическом мире олицетворяет министр, то есть Корнелиус Фадж. Именно министр решал, стоит ли наказывать школьника за случайное колдовство на каникулах и раздутую как шарик тетушку Мардж. Наверное, и сейчас дело о нарушении правил Турнира ждет, когда до него дойдут руки у министра. А тот занятой человек, может и нескоро вспомнить о каком-то Гарри Поттере… На этом месте размышлений у Гарри тревожно екнуло сердце. Проблема была в том, что он не какой-то среднестатистический студент Хогвартса, которых сотни. Он очень известен в магическом мире как Мальчик-Который-Выжил. Предположительно, все колдуны и ведьмы должны испытывать к Гарри нечто вроде чувства благодарности за то, что в годовалом возрасте он победил Волдеморта и остановил войну. Гарри вспомнил, как посетители «Дырявого котла» возбудились, когда Хагрид произнес его имя, как они подходили к нему и говорили теплые слова. А сейчас — что изменилось? Почему авроры отворачиваются, почему министр не бежит со всех ног в его камеру, разбираться с этим пустяковым, наверное, делом — лишь бы побыстрее вытащить национального героя на свободу, признать ошибку и извиниться? Почему, в конце концов, никто из школы не пришел его проведать? На Снейпа Гарри, понятное дело, не рассчитывал, но Дамблдор, МакГонагалл или Хагрид могли бы вырваться из Хогвартса хотя бы на часок, проверить, как идут дела у их ученика. Но почему-то не вырвались и не проверили. И это все очень испугало Гарри. Его словно вычеркнули из жизни, но такого не могло случиться. Слишком много народу были свидетелями того, как Кубок огня выбросил обугленную бумажку с его именем и фамилией. Целая толпа преподавателей, министерских чиновников и свежеиспеченных Чемпионов видела, как его арестовали. Не может быть, чтобы никто не проговорился, чтобы все осталось тайной за семью печатями. В конце первого курса все точно знали, что Гарри совершил подвиг — пусть и не были уверены, какой именно. На втором курсе о его владении парселтангом быстро узнали все ученики с первого курса по седьмой. Слухи в Хогвартсе распространялись настолько быстро, что Гарри иной раз только диву давался. Магия, не иначе. Но в данном случае, видимо, магия не сработала. Гарри терялся в догадках, как его отсутствие объясняли остальным студентам. Возможно, сказали, что ему требуется дополнительная и серьезная подготовка в особом месте… Он обвел свою камеру взглядом и подумал, что у него и палочку отобрали, и никаких книг не дали — видимо, чтобы не слишком радовался жизни. Его беспокоили слова Грюма об обязательном участии в турнире. Об этом он думал каждый день, с утра до вечера, но ничего толкового придумать не мог, только еще больше беспокоился, что мешало нормально спать. Если Грюм не шутил в свойственной ему грубоватой манере, то без нормальной подготовки Гарри ждет на этом Турнире незавидная участь — стать одной из жертв тяжелых и опасных испытаний, через которые должны пройти настоящие Чемпионы. Себя к таким Чемпионам Гарри не относил. Видимо, дядя Вернон и тетя Петунья были правы — он ненормальный, и с этим следует просто смириться. Если бы Гарри спросили, он не смог бы наверняка сказать, когда он все же смирился. Точно не тогда, когда его забирали из Хогвартса двое авроров. И не потом, когда он еще пытался что-то разузнать у охраны тюрьмы. Но в какой-то момент что-то внутри него надломилось и рассыпалось в мельчайшую пыль. А сам Гарри как-то легко подумал, что было бы неплохо избавиться от Дурслей, чтобы не пришлось каждое лето возвращаться в Литтл-Уингинг. Если, конечно, он переживет это заключение и Турнир. И, выбросив из головы мысли о Хогвартсе и оставшихся там друзьях, Гарри начал обдумывать идеальное преступление, после которого его никто не сможет обвинить в убийстве. Дамблдор, наверное, мог бы назвать эти мысли падением во тьму. Сам Гарри предпочитал думать о будущей свободе. Без решеток и Дурслей.