Dragon VS Princess-5: Охота на монстра

      У Тукки какая-то странная способность вечно возникать со своим беспокойством не в том месте и не в то время. Человек-невовремя, как говорится. Йесон не то чтобы раздражен этим, но каждый раз улыбается, видя лидерское смущение. Вот и сейчас Итык завалился на банкетку рядом с Вукки и теребит его, пытаясь выяснить, все ли в порядке с его тонкой дембельнувшейся натурой.       Да все в порядке, неужели не видно? Лыба на полрожи, азарт во взгляде, жажда действия и противодействия — все как обычно.       Йесона эта лидерская заботливость немного бесит.       Нет, когда она направлена непосредственно на него самого, это даже приятно, но наблюдать со стороны немного дискомфортно. — Ты уже отстрелялся? — растягивается рядом на диване Шивон. — Везунчик.       Да, Йесон — везучник, у него сегодня съемки были у первого, и теперь он может заниматься, чем хочется, пока всех остальных истязают перед камерами. Но, блин, проблема в том, что заниматься ничем не хочется — хочется в который раз зависнуть в соцсетях и листать, листать, листать новостную ленту в поисках хоть чего-то о Джиёне.       Йесон скучает по нему. Скучает так, что хочется плакать. Даже не плакать, а рыдать, уткнувшись в подушку, как школьница. И хотя он понимает, что в драконовском виш-листе занимает не то чтобы не первую позицию, а его, скорее всего, вообще там нет, но из груди эту тупую боль имени Джи-Дрэгона не вытравить ничем. Йесон пытался. Пытался много лет.       Вукки смотрит на Йесона с другого конца студии, и у него мороз по шкуре от того, что он видит в узких пронзительных глазах друга. Такого взгляда он не видел уже давно. И не хотел бы когда-нибудь еще раз увидеть. Потому что в последний раз, когда Йесон смотрел такими глазами, Вукки едва успел удержать его, вцепившись в рукав, от того, чтобы случилось непоправимое. Тогда над Йесоном зашло яркое солнце, потому что над Джиёном взошло новое, по имени Хосок. — О, я узнаю эту тягучую черноту во взгляде, — говорит Вукки, когда они сидят в первый вечер после его возвращения из армии вместе и хлещут соджу так, будто у каждого в карманах лежит по запасной печени. — Неужели Джиён снова возник на горизонте?       Йесон улыбается как-то по-больному. — Они переспали в Ёнпхене, — поясняет Хичоль, что-то яростно дожевывая. — Ой, а ты все знаешь! — фыркает Йесон и отворачивается. — Не все, хотя очень хотелось бы! — ржет старший и бьет по столу ладонью. — Дурак ты, Йесонище. Ой, какой дурак!       Вукки цепляет своей ладонью ладонь Йесона и легонько пожимает пальцы. Конечно, дурак. Все мы дураки, когда любим. — И кто у нас нынче в фаворитах? — интересуется он, прекрасно понимая, что вот так вот ковыряться в застарелой ране — не очень-то по-дружески. Но с Йесоном только так и надо, а то ведь он утрамбует свои переживания на самое дно души, и потом эти завалы выбродят, начнут истекать ядом и отравлять все вокруг.       Йесон — хороший. Очень хороший. Светлый. И ему важно знать об этом, вот только он все ждет услышать это совсем не от тех, совсем не от того.       Итык смотрит из другого конца комнаты, и Вукки ощущает искры этого взгляда и на себе тоже.       Интересно, лидер сам-то понимает, насколько из него хреновый лидер? Ну нельзя же ТАК долго, ТАК медлительно, ТАК со смаком себя уничтожать, уничтожая заодно и того, кого любишь.       А еще того, кто любит тебя.       Долго.       Безнадежно.       С наслаждением.       Сила бантанов в том, что они никогда друг друга не осуждают — никто и никого. Случилось — кивнули, обсудили, сделали выводы. Но чтобы осуждать — нет. Намджун называет это демократией.       Воспринимать каждого человека как человека со всеми его проявлениями — для этого большая сила нужна. И у бантанов она есть.       Поэтому, когда Джин возвращается домой после первой страстной ночи с Джиёном счастливый в слюни — все только перемигиваются, поскольку голубая палитра бантанообщаги практически заполнена всеми оттенками теперь.       Правда, путем настойчивых безапелляционных и где-то даже беспардонных расспросов Тэхён выясняет, что там долгожданного воссоединения Дракона и его Принцессы все-таки не произошло, в полном смысле этого сексуанального слова, но все равно! Повод для ехидных похлопываний по джинову плечу все-таки был. — Сокджини-хён, ты уверен, что тебе не нужно к врачу? — ухмыляется Юнги, заботливо осматривая область джиновой ширинки. — Я подозреваю, что ты хочешь пошутить, — на всякий случай, угрожающе, замечает Джин, — и сразу предупреждаю, что насчет того, что Дракон — огнедышащий, уже шутил Намджун, и с моими гениталиями все в порядке, они не обуглены.       Шуга все равно ржет как потерпевший, немного, правда, разочарованно, что шутка не случилась.       Чимин, правда, выражает беспокойство: он заглядывает в глаза старшему хёну, вздыхает вместе с ним, а потом вдруг подходит, кладет руки ему на плечи и утыкается подбородком в макушку. Словно, хочет сказать, что, мол, очень тебя понимаю, хён.       Юнги от такого понимания, если честно, немного не по себе. Но и Юнги тоже, честно признаться, очень скучает по Дракону.       А вот мелкому все интересно: — Сокджинни-хён, а у тебя с Джиди-сонбенимом что-то было, да? А что было? — Чонгук лыбится очень нахально, потому что долго ходил кругами, думал, как потактичнее спросить, а потом просто выпалил все речитативом и застыл, ожидая пиздюлей. Стратег хренов.       Сокджин ловит его за шиворот, разворачивает к двери и выпихивает из кухни. Вздыхает. Когда же все это кончится?       Джин, если честно, думал, что с уходом Джиди в армию все и закончится. Мол, поиграли — и хватит. И никак страдать и заморачиваться Джин не хочет — это уж точно. Что за детский сад? С этой гейской историей вообще пора кончать. Красиво началось — так же красиво все пусть и закончится.       Все и закончилось, и довольно симпатично: от Джиёна ни слуху, ни духу, и он уже минимум три раза был в отпуске, и свиделся за это время со всеми, с кем мог, но Джину ни разу так и не позвонил. И это во-о-от такой смачный тычок в его карму, между прочим. Уж Джин постарается. Потому что Сокджин, конечно, был к этому готов, но вот теперь Джиён в армии, от него никаких вестей не приходит, а у Джина, как у той невесты, выданной замуж на заре пубертата, зудит в одном месте и на этом самом месте совершенно не сидится.       Джину тоскливо. Он не хочет страдать и заморачиваться, но скучает адски. Каждый день.       Он закрывает глаза, вымотанный после очередного концерта, и рад бы заснуть, вырубиться, но по телу фантомно шарят руки Джиёна, губы Джиёна, дыхание Джиёна. И вот уже сам образ Джиёна обрастает объемом и надуманными подробностями.       Джин такими темпами скоро понапридумывает того, чего нет и быть не могло, а потом слишком удивится, когда образ не совпадет с реальным образцом. — Какой он, Джиён? — докапывается он до Хосока.       Что Хосок ему может сказать, если Джиён у него иначе как с обугленной рваной раной под ребрами не ассоциируется? И пусть уже в этой ране ничего не нарывает и не дергает, но она все равно есть, и она все равно будет.       У Джиёна много талантов. Но есть один, который на вес золота. Он умеет заставить человека поверить в свою штучность, исключительность. Рядом со штучным и исключительным Джиёном начинает казаться, что и ты сам — тоже раритет, тоже сокровище, ценность, раз уж с тобой носится сам Джи Дрэгон как с писаной торбой времен короля Сэджона.       Хосок отшучивается, а потом, ночью, ощупывая рукой холодную джунову половину кровати (потому что этот блядский лидер опять пропадает в студии или полночничает с продюсерами, сколько можно уже, ну елкину ж вашу маму!), думает, отмахивается от воспоминаний и сухо сглатывает подступающие слезы.       А Намджун возвращается в комнату под утро и видит следы этих слез на подушке и на щеках Хоби, видит его припухшие глаза и молча страдает.