Dragon VS Princess-5: Охота на монстра

      Хосок если лезет, то лезет упрямо, настырно, по головам. Вернее, по голове. Его, джуновской, голове.       У Хосока локти острые, коленки холодные, потому что только что под сплитом на паркете вылеживался — охлаждался после репетиции. Потому ему вдруг взбрело, что «наступило время потрахушечек!», и вот, он теперь лезет, своими пальцами цепкими щиплет бока и требует от Намджуна прекратить уже вот этот разговор по телефону и заняться, наконец, своими прямыми обязанностями — комфортить и нежить свое хосочье солнышко.       Честно сказать, у Мона разговор крайне серьезный. Ему обязательно надо от Донхёка добиться принципиального согласия на перезапись, ибо это затратно и времени жалко. Но Мон уверен, что оно того стоит. И Юнги уверен. И Банпиди сказал, что если и Донхёк уверен, то он подтянет ресурсы. И, вот, Донхёк не уверен. И Мон маринует его и по телефону уже пару суток, а тот не сдается. — Приходи в студию и покажи, что имеешь в виду, — предлагает Суприм-бой в трубку, и слышит на том конце телефонной связи рикошетом хосочье: — Он не может сегодня. У него дела!       И, судя по тому, какая улыбка сочится из растерянного сомневающегося ответа Намджуна, дела у него сегодня вполне конкретные… — Может, я сходил бы? — трепетно выдыхает Хосоку в ухо Намджун, когда его тонкие пальцы перебираются с плеч на выступающие под кожей ребра. — А потом мы бы продолжили бы, а?       Хосок вскидывается, потом снова утыкается ухом в намджуньи губы и бормочет ворчливо: — Только попробуй уйти, и продолжать ты потом будешь сам с собой наедине.       И Намджун все равно уходит, потому что звонит Квон Дохен и говорит, что НАДО ПЕРЕПИСАТЬ, а если SlowRabbit говорит слово «надо», то извини, Хосок, но Намджун натягивает кеды и летит в студию. Потому что…       И Хосоку вдруг кажется, что реальный мир вокруг него трещит и крошится на пиксели, а сам он — кукла в какой-то странной игре, будто он сим, которому выдали набор умений и предписывают делать что-то, а кто-то сверху наблюдает, когда же у него кристалл чувств станет окончательно красным, а сам он погибнет от тоски и недостатка внимания.       Как будто кто-то сверху мягко подталкивает его в каждый новый день, прописывая в строке характера и качеств: «Хосок — позитивный», «Хосок — обнадеживающий», «Хосок — всегда радостный и дружелюбный» и вычеркивает из этого списка «грусть», «печаль» и «тоску», потому что решил, что у Хосока этого не должно быть в наборе, и Хосок погибает медленно, чем крайне нервирует того, кто там, наверху, руководит игрой.       Щербатая луна — довольно коварный собеседник. Она не появляется, пока не опустеет дом, пока не будут распахнуты шторы и в комнату не ворвется одинокая ночь. Позади Джиёна распахнута постель, и при взгляде на нее немного передергивает: ощущения того, какая она обжигающе холодная, пугает заранее.       И слишком светло в комнате, и это мешает сосредоточиться и собрать в кучу все мысли.       Ощущение того, что жизнь, наконец-то, вручила в его собственные, драконовы, руки, пульт управления, оказалось настолько неожиданным, что это сбивало с толку.       Привыкнув за все эти годы к тому, что кто-то расписывает твои действия за тебя, что кто-то лучше тебя самого знает, куда тебе следует идти и как тебе следует поступать, странным оказалось столкнуться с необходимостью принятия собственных решений. Иногда — настолько странным, что разбежаться — и с окна, казалось вполне себе выходом.       Джиён проводит пальцами по зеркальной поверхности окна, в котором отражается он сам, его лицо, по какой-то мистической воле не тронутое годами, и усмехается, потому что сюжет в таких случаях известен и банален: то, что неприкосновенно снаружи, истлевает внутри. И он вполне к этому привык. Так зачем же появился в его жизни человек, который вдруг убедил его сердце, что оно юное, совсем еще сердце мальчишки, и что трепетать может так, словно ВСЕ ВОЗМОЖНО, словно ВСЕ вообще возможно, и нет никаких условий и преград. Опасное такое знание, очень. Как motherlode, только опаснее.       У Джиёна внутри как будто кто-то расковырял источник вечной романтики. Он роется в своем сердце и улыбается находкам. Каждой находке улыбается так тепло… — Джиённи…       Позади него шорох внезапен, но вполне предсказуем: однажды этому человеку было позволено врываться в жизнь Джиёна в любое время, как только посчитает нужным, и Дами, если честно, с тех пор не церемонилась. — Джиённи… — Нуна? Уже пора? Я думал, мы поедем к родителям завтра… — К родителям — завтра. А перед тем мы побываем еще в одном месте. Я поведу, а ты поспишь, тебе нужно выспаться…       С Дами в сердце Джиёна было связано все самое светлое и непошлое, которым он был наполнен в прошлом. Что бы она ни говорила, за что бы ни упрекала Джиёна, за что бы ни выговаривала, от этого всегда веяло домом с той его особой нежностью, которой больше нигде не найдешь.       Джиён смотрел на профиль сестры и любовался ее мягкими чертами в свете проносящихся фонарей. — Куда мы едем? — зевая, уточнил он на всякой случай. Впрочем, Дами умела удивлять: она могла увезти брата на берег моря кормить чаек, а могла притащить в центр бушующего звуками праздника, где он мог слиться с толпой, потеряться на время. — В Керён, — улыбнулась она, потрепав его коротко стриженную макушку. — Спи.