We are nothing but violence

В жизни Тео не было ничего такого, от чего хотелось бы сбежать, но было кое-что в его голове. Сколько себя помнил, Тео хотел быть кем-то другим. С самого раннего детства он подолгу фантазировал о другой жизни, о других родителях, другом доме, другой школе. Он мог мечтать часами напролёт, наблюдать за кем-то, представляя себя на их месте, а возвращение к реальности оказывалось болезненным. Он умел с этим жить, поскольку иного и не знал, так что поиски чего-то нового составляли значительную часть его жизни, превратившись в своеобразную игру. И была в этом одна большая проблема — всё, что он находил, к чему приходил, всё это надоедало ему слишком быстро. То, что было «тем самым», почти всегда в одночасье теряло новизну и привлекательность. К двадцати годам Хатчкрафту казалось, будто он прожил целую жизнь и перенасытился, и вместе с тем он ощущал дикую нехватку всего и сразу. Гонка никогда не останавливалась. Он до смерти боялся стать кем-то заурядным, бежал от перспективы выхолощенной жизни так яростно, что несколько лет провел в бреду вечных тусовок и всевозможных излишеств. А когда случилось становление группы, всё так быстро понеслось, что Тео не успел понять, как остался в этом сумасшествии один лишь слабый отголосок его первоначального стремления, потому что реальность оказалась не такой податливой, как раньше. Теперь его окружали люди с конкретными планами на него самого, люди, под которых ему пришлось подстраиваться. Первое время Тео ощущал эйфорию, всё завертелось и понеслось, казалось неуправляемым. И потом, когда они просто начали проигрывать одни и те же действия, Хатчкрафт испытал знакомый ему страх рутины. В такие моменты написание текстов превращалось в мучение, а бесконечные репетиции, интервью и прочее возвращали Тео к мыслям об очередном побеге. Он часто думал о том, что просто бросит всё как есть, купит билет куда-нибудь на Кипр и навсегда исчезнет в лучах славы. Мысли были глупыми, даже инфантильными, но он любил пофантазировать. В моменты таких рассуждений Тео думал и об Адаме, который просто круглосуточно транслировал свои потайные и не очень страхи и неуверенность. Но, если разобраться, то были страхи и неуверенность совершенно другого порядка. Хатчкрафт ещё никогда до Андерсона не встречал таких людей — Адам был, вопреки представлению о нём малознакомых, не таким уж замкнутым. Он мог вполне мило и просто вести себя среди «своих», при этом если что-то вдруг выбивало его из колеи, он словно превращался в оголенный нерв. Если в такие моменты следить за ним внимательно, можно заметить, что его пальцы подрагивают, и сам он вздрагивает при любом постороннем звуке или движении. А речь его из плавной превращается в рваную, и невозможно поймать его взгляд в такой момент. Наблюдая за этим, Тео неизменно испытывал стыдное облегчение. Хатчкрафт не особо задумывался об этом, но нельзя было не признать, что Адам, со всеми своими страхами и бесконечной нервозностью, просто оказывал отрезвляющий эффект на Тео. Хатчкрафт знал, что он сильнее, он устойчивее на фоне Адама. И это странным образом контрастировало с уравновешенностью Андерсона, которой не хватало Тео. Так что постепенно он просто вывел для себя некую формулу их взаимоотношений и свою выгоду от них. Он не видел в этом ничего дурного ровно до того момента, пока не стало ясно, что формула устарела. И, как всё в его жизни, дружба с Адамом должна была либо прекратиться, либо трансформироваться. Последнее, что Тео представлял для себя, так это то, к чему всё пришло. Он часто вспоминал их первый концерт и то его новое ощущение, которое он и теперь не может сопоставить с каким-то другим. Он и сам тогда был другим, всё было иначе. Тео хорошо помнил первые неуверенные попытки перейти черту, которые казались неосознанными, а теперь, оглядываясь назад, ему думалось, будто он знал, что делал.

***

С этими мыслями он промаялся весь день, до полуночи оставалось несколько часов, охваченные всесторонним праздничным воодушевлением, которое в этом году оказалось Тео чуждо. Каждый канун Рождества вызывал у Тео самые светлые чувства, вне зависимости от его местонахождения. Даже в самые тяжёлые для себя времена ему удавалось зацепиться за надежду на нечто лучшее. В детстве, когда он изо всех сил пытался не спать, карауля кого-то сказочного на диване в гостиной, он представлял, что и в грядущий рождественский день обязательно произойдёт что-то невероятное. Удивительно, как глубоко в его разум въелась идея о чуде нового дня. Оно не оставляло Тео даже в самые, как ему тогда казалось, безнадёжные моменты. Всего пару лет назад, когда ничего у них не клеилось, когда они мотались из города в город, чтобы найти хотя бы кого-то, кто бы послушал их демо, они твердо решили закончить год успешно. У них была стопка компакт-дисков с десятком треков на них и весь огромный холодный Лондон. В тот вечер, как и в предыдущие три, они остались ни с чем, застряв в Лондоне перед новогодней ночью. Ехать обратно в Манчестер было поздно, да и никто из них особо этого не желал. Они просто шатались по центру города, заглядывая в завешанные праздничной мишурой пабы. И когда от выпитого на улице стало совсем тепло, они как-то незаметно для самих себя оказались на набережной, странно безлюдной в такой час. Перед ними, как на ладони, простиралась Темза. Противоположную сторону заволокло туманом, как и небо над городом, но зато вода сияла, отражая огни Тауэра, а туман мягко рассеивал преломляющийся свет, и они оба застыли, глядя на это очевидное великолепие. Тогда Тео подумал, что это то самое новогоднее чудо. Конечно, он был пьян, а замёрзшая речная вода никакого чуда не подразумевала, но то самое чувство из детства мягко окутало его и успокоило. Когда Тео взглянул на Адама — тот улыбался, а в уголках его глаз появились лучинки, и Тео загляделся, потому что Адам улыбался очень редко. А когда их взгляды встретились, Тео ощутил, как его губы сами растягиваются в улыбке. И они рассмеялись просто так, потому что вокруг было прекрасно, потому что они были у величественной Темзы, вода которой вдруг стала волшебной, а впереди их несомненно ждало великолепное будущее. Теперь, вспоминая ту ночь, он снова ощутил это предвкушение и вместе с ним абсолютное нежелание так долго дожидаться следующего дня. И всё, что он смог придумать, чтобы как-то отвлечься — позвонить Адаму. По правде говоря, с самого отъезда он ощущал чужеродность отсутствия Андерсона. Они переписывались пару раз с того момента как Хатчкрафт уехал, но несколько сухих строк ничего не значили. И Тео по-настоящему заскучал. За последние пару лет он настолько привык к постоянному присутствию Адама, что теперь почувствовал острую необходимость хотя бы услышать его. Предпраздничная суета охватила родню, и Тео расположился в своей старой комнате, где всё осталось почти так же, как было при нём. Он набрал номер Адама, и, лёжа на односпалке, подгоняемый воспоминаниями, слушал гудки. Ответа не было. И когда он собрался сбросить вызов, Адам ответил. Они поздравили друг друга с наступающим, перекинулись парой фраз о том и сём и на этом разговор просел. Тео отчётливо слышал напряжение в голосе Андерсона, но решил не концентрироваться на этом, пытаясь просто разговорить его. Когда он хотел напомнить о той ночи у Темзы, словно между прочим Адам и выдал: — Кстати, я не успел тебе рассказать кое-что. Помнишь ту танцовщицу на вечеринке, которая рассказывала нам про иглоукалывание? Тео поднапрягся, пытаясь вспомнить, о ком тот говорит. Но ничего не приходило на ум. Он столько людей видел и разговаривал с ними в последние дни перед отъездом, что попросту перестал запоминать не особо важную информацию. — Прости, не припомню. Ну и?.. Тео услышал, как Адам вздыхает и подумал, что ничего хорошего сейчас не услышит. — Да нет…ничего. Не важно. Хатчкрафт знал этот тон, но также знал, что пытать его не стоит. Только интерес уже разгорелся. — Ну ладно, Адам, расскажи, что с ней? Повисла пауза и Тео занервничал. Адам же засмеялся, в несвойственной ему манере. Хатчкрафт попытался представить его сейчас и не смог. Между тем Андерсон заговорил: — Я и она…мы вроде как начали встречаться. — «Вроде как»? Тео обдало жаром, но голос его прозвучал легко. Он не сдержался и поднялся, пнул валяющийся на полу волейбольный мяч, больно ударившись об ножку стула. — Мы будем праздновать Рождество вместе. Извини, что не сказал, как-то не успел. Адам звучал теперь менее напряжённо. — Брось, ты не обязан…говорить. Поздравляю, это круто, Тео едва выдавил из себя слова, потому что ком встал в горле и разговаривать перехотелось. Адам же попытался сменить тему, спросив что-то о родственниках Тео, но тот обмолвился парой слов и на этом они распрощались. Ничего плохого в словах Адама не было, только Тео стало так не по себе от услышанного, что в миг ему захотелось оказаться там, в Лондоне, отмотать абсолютно всё обратно и начать заново. Будто он что-то безвозвратно упустил, начал упускать уже тогда, после новогодней ночи у Темзы. Рождество давило как никогда раньше — сейчас, когда звенящая тишина окутала дом, а от праздника остался лишь отзвук, когда рассвет тронул «новое» рождественское небо, Тео так и не смог уснуть. До сих пор охваченный воспоминаниями, он ощущал себя потерявшимся, и это было так же ново для него, как и осознание своей полной беспомощности. Возможно впервые ему не хотелось убегать от былого, а даже наоборот, и это осознание огорошило. Все рождественские дни были испорчены. Он то порывался вернуться в Лондон, то отгонял новые для себя сомнения и собирался в Лос-Анджелес. В итоге, за день до Нового года, он вернулся в свою лондонскую квартиру. И вот они уже в пабе, будто не было этих пролетевших как миг дней, Андерсон сидел перед ним с раскрасневшимися от выпитого щеками и говорил что-то так быстро, что было не разобрать, но Тео его не прерывал. Было просто хорошо, они разговаривали и шутили, а из изначально большой компании с ними ещё стойко держался один Лаэл, потому что этого мужика невозможно было свалить выпивкой. Адам пришёл один, потому что Эмили уехала праздновать Новый год с родителями, а Андерсон знакомиться с ними не жаждал, да и сама девушка, очевидно, пока этого не планировала. Адам говорил об этом без тени сожаления, так что Тео расслабился окончательно, потому что всё сложилось великолепно. Около полуночи они снова отправились к Темзе, и кажется, потеряли по пути Лаэля, но атмосфера восторженного ожидания охватила их, когда они только ступили на набережную. Его пробирала приятная дрожь предвкушения, хотелось смеяться от счастья, совсем как в детстве, потому что со всех сторон их окутало волшебство: подмёрзшая вода искрилась, отражая яркие огни набережной, люди хором отсчитывали последние секунды до наступления нового года, а они были снова на том же месте. И Тео ни за что бы не променял это на что-то другое. Часы на башне отбили полночь, небо взорвалось сотнями цветов и толпа ликовала, а Хатчкрафт, ведомый порывом, ватными руками притянул к себе Адама и впечатался в его губы своими, и тот не замер, а просто ответил ему, раскрывая губы, будто только и ждал этого. Хоть это и не был их первый поцелуй, но он ощущался совершенно по-новому. Не было в нём страсти, как тогда в студии, не было похоти, но было нечто иное, что Тео ощутил впервые в своей жизни. И только Адам разомкнул поцелуй, как из толпы выплыл Лаэл и тут же кинулся обнимать их, горланя новогодние поздравления. Тео смеялся, потому что он почувствовал счастье, и будто что-то в его сердце вдруг сделалось целостным прямо в этот миг. Когда Хатчкрафт взглянул на Адама и они встретились взглядами, он понял, что он не был одинок в своих ощущениях. Темза так же ярко светилась, и стало холоднее, с неба посыпался мелкий снежок — народ потихоньку начал расходиться. Тео смотрел на воду и был уверен, что его долгожданное чудо случилось. Когда они уходили, силы покинули Лаэля, так что им пришлось поддерживать его с двух сторон. И пока они тащили Голдберга, Тео поймал на себе тревожный взгляд Адама. Хатчкрафт просто улыбнулся ему, потому что сейчас и теперь ему хотелось показать Андерсону, что всё хорошо. Ничего не выяснять, а просто дать понять, что они не делают ничего плохого. И когда Адам улыбнулся ему в ответ, Тео почувствовал облегчение. Постепенно огромный груз сползал с его души, даже несмотря на то, что Хатчкрафт сам до конца не мог понять его величины и истинного значения. Ему неимоверно полегчало именно теперь. И он был уверен, что отныне всё должно быть иначе.