Время последних

Утром ты озадачен тем, что будет дальше. Ты встаешь с кровати, боясь грядущего экзамена, учебного дня, скандала с родителями или новых угроз от бывшего мужа. Ты — совсем абстрактный человек: не мужчина и не женщина, не ребёнок и не взрослый. Ты чувствуешь, что привык к этому. Привык к нелюбимой работе, к издевательствам в школе или к постоянной боли, что сопровождает тебя во время бодрствования. И днём ты вертишься изо всех сил, стараясь хоть как-то удержаться в ритме этой волнующей жизни. Вечером ты, уставший от многочисленных хлопот и расстройств, возвращаешься в свой маленький мирок и доживаешь в нем остаток ясной части суток. А ночь — время особенное. Люди не занимаются по ночам чем-то заурядным. Ночью люди становятся другими, и это факт. Ночью взрослый, уже порядком закаленный жизнью мужчина в возрасте подолгу сидит в детской комнатке, в которой уже никогда не будет играть давно почившая дочь. Ночью порядочная офисная работница, распустив рыжие волосы, танцует до упаду с незнакомцами. А к старшекласснице-отличнице по ночам через окно «приходит» взрослый любовник. И все как один используют выдуманные, тщательно выверенные чужие жизни, чтобы скрываться под ними как под банальной маской — чтоб никто вопросов не задавал. Или чтоб самому не было противно. Ночи у нового любовника не были скучны для Роджера, потому что их нельзя было описать в двух словах. Они не проходили по схеме «Напиться и потрахаться», нет. То есть, секс, конечно, присутствовал, но он не был заурядным пятиминутным действом в кровати, как многие его представляют. Однажды — около чёрного хода бара, на улице. И около входа в метро. По-разному, в разных местах, с разными ощущениями. Что точно всегда присутствовало, так это экстрим и невероятное удовольствие — конкретно для Роджера. Он знал, что Финн больше ни с кем не спал, а двух раз в неделю с Тейлором ему было абсолютно недостаточно. Он не говорил этого напрямую, но, если немного подумать логически, — вывод напрашивается сам. Казалось, Роджер уже так давно сказал себе: я не изменщик, я расскажу ему. И так ни слова и не сказал. В Мэе что-то… Сильно поменялось за это время. Что-то исчезло в нём — что-то, что делало взгляд живее, а движения естественнее. Роджер не спрашивал. Он боялся получить ответ. Роджер вот уже два месяца, начиная с самой первой ночи не с Брайаном, жил как на минном поле. То рвался к своему смышленому астрофизику, то, стоя у порога квартиры, разворачивался и уходил. И это рвало на части. И сейчас он понял, что зашёл на этом поле слишком далеко и не заметил, что мины раскиданы не в случайном порядке: они окружили его. Нет, это не просто очередная непонятная метафора. Он буквально не мог сделать шаг назад. А что было впереди — больше не видел. Когда впервые пришло осознание? Сейчас. Когда перед уходом, уже обуваясь, он услышал из спальни один лишь краткий вопрос, заставивший всё внутри Тейлора неприятно сжаться. — Куда ты? Финн спросил это буднично, и прозвучала фраза вполне обычно, и не обратил бы Роджер на неё внимания, даже если бы это к черту не порушило все штампы, которыми он уже успел обзавестись насчёт этих так называемых отношений. — Я… — стушевался Роджер. — Я домой. — Ты же не один живешь? — Финн, натягивая белую футболку, вышел из гостиной и встал напротив Роджера. Непринужденно, но уверенно настолько, что Тейлору вмиг просто захотелось раствориться. Он безусловно боялся. Может, это было и бессознательно, на уровне инстинктов. И тогда понял, что, кажется, боится не напрасно. Не то чтобы Роджер не мог предвидеть, что эта глыба по имени Финн может возомнить себе всё что угодно, но одно дело — предвидеть, а другое — прочувствовать. — Не один, — сказал Роджер чуть приглушенно, будто собственный голос мог сработать против него. — Парень? — Да, — Роджер уже заметно волновался и едва смог зашнуровать кеды. — А почему спрашиваешь? Это должно что-то менять? — Так ты, оказывается, тот ещё… — Финн не договорил, но Роджер, тем не менее, все понял. И даже согласился — мысленно. Должно ли это что-то менять, так и не выяснилось. Но Роджер понимал, что, наверное, да. Тогда он, в принципе, понял сразу две вещи — всю мерзость своего положения и то, что просто секс исчез как понятие. Наверняка найдутся люди, которые с гордостью заявят о своих прогрессивных отношениях, где никто ничего никому не обязан и где верность заключается не в сексе, а в чём-то более высоком. Кто-то скажет: верно; кому-то это покажется аморальным. Но все дело в том, что даже в таких отношениях половое влечение играет огромную роль. Конечно, в консервативный шестьдесят восьмой о нём не говорили, а те, кто говорил, называли вещью недостойной и мирской, не главной в жизни и в отношениях. Вот поэтому ему и было так паршиво сейчас. Роджер, несомненно, убеждал себя в том, что это лишь физиология, необходимое зло, что он взрослый человек и может распоряжаться собой как захочет. В сущности, так оно и есть, но только сам он себе не верил. Потому что все вокруг, особенно в родном Дерсингеме, были такими чопорными, так упорно строили из себя не живых людей с плотскими желаниями и человеческими наклонностями, а чистых, непорочных святош, роботов. А Роджер считал себя чужим. Ему хотелось носить рубашки без пуговиц, а не уродливые свитера в полоску, рваные джинсы, а не классические брюки, и, в конце концов, он хотел видеть на улицах настоящих людей! Живые тела, которые признают его своим. Он ведь не дефектный, раз просто это любит?.. В любом случае, сейчас его волнения по поводу того, что он — действительно распоследняя дорожная шалава, имели исключительно лирический смысл и ничего не меняли из того, что он натворил сам. Не скажешь Брайану: «Мне люди кажутся холодными и черствыми, а я не хочу быть как они». Если и скажешь — это будет издевкой. А Финну в принципе лучше ничего не говорить. Он, наверное, не был таким психом, каким виделся Роджеру, но тот так или иначе не хотел испытывать что-либо ещё в этой жизни. Поэтому так и жил: одной жизнью днём, второй — ночью.

***

Брайан всё пытался занять себя работой. Писал конспекты, читал учебники, читал обычные книги, а на работе в кафе просто носился, словно сумасшедший, между столиками, иногда набирая себе едва ли не по половине зала, учась держать равновесие с двумя подносами в каждой руке. Иногда даже получалось. Но всё равно, сидя на работе в безлюдный день, он думал о том, что живёт во лжи. И лгут не только ему, но и он сам: он улыбается, он говорит, что верит. Он обманывает сам себя, и он уверен в том, что в результате чувствует счастье. Да, он подолгу не мог уснуть, зная, что Тейлор отнюдь не посетителям сейчас коктейли делает. Да, это заставляло его чувствовать, как внутри становится будто бы тесно. Но когда по вечерам они вместе сидели на кухне — без разницы, вдвоём или втроем с новоиспеченным Меркьюри, — ему почему-то становилось легко. Каждый поцелуй наедине приносил все новую порцию надежды на то, что, может, Роджер и откровенен, а Мэй, придурок, просто себя накрутил и сам придумал несуществующий график, когда Роджер работал; что он сам в своей фантазии рисует то, что свидетельствует об изменах. Но каждую одинокую секунду эти лживые убеждения разбивались, ломались на маленькие острые кусочки, разлетались в разные стороны, и Брайан будто наступал на них голыми ногами, идя вперёд. И так они оба оказались в тупиках. Но уже по разные стороны.