Выгода

Локи проводил жену до портала и, убедившись в ее надежном отправлении в Асгард, шагал обратно во дворец Лафея. Этот день — а вечер особенно — предстоял быть длинным и полным разговоров, а может, даже нелестных слов и нерасказанных историй. Большую часть дня он оказался занят тренировками: ощущения во втором облике и умение владеть новым телом, йотунская магия и самоконтроль. Политическая деятельность уже чуть отошла в сторону, и Локи в эти дни был почти полностью посвящен своей второй сущности, тому, чтобы овладеть ею и обучиться всему, что он бы, наверное, уже бы давно умел, если бы Один не забрал его тогда. Как знать, какой оборот приняла бы жизнь при таком раскладе, но к чему гадать, когда уже все свершилось? Локи лишь старался восполнить прошлое, оттого всеми силами, как и в остальном, отдавался новому делу, быстро продвигаясь. Он старался находить в этом плюсы, как и в женитьбе, чтобы положение не выглядело совсем печальным. Уже вечером, когда подошло время ужина и он восполнил силы после изнурительной работы над собой, Локи молча глянул на Лафея, который на этот раз восседал напротив. На настоящего отца, который считал своего наследника погибшим там, на развалинах, вместе со своей царицей. На эту высокую фигуру, лицо которой не отображало ни одной эмоции, словно все мышцы на том застыли и не были способны двигаться. — Расскажи о Гулльвейг, — раздался голос Локи в гробовой тишине столовой. Наверное, словно лед внезапно треснул с громким хрустом, так уж это показалось Лафею. Тот поднял тяжелый взгляд, обращая его на найденного сына, и Локи мог поклясться, что только сейчас в этих алых глазах мелькнуло хоть что-то, отдаленно говорящее о жизни и чувствах. Пелена заволокла глаза, и перед йотуном в один миг пронеслись далекие воспоминания, которые ноющей болью отзывались в груди. Локи ясно и отчетливо видел перемену каждой морщинки на этом ледяном лице и слегка прищурился, приготовившись наблюдать и анализировать. — Почему я должен? — глухо отозвался Лафей. — Самая богатая библиотека Девяти Миров явно уже во всех красках поведала тебе историю. — Поведала. Но недостаточно. — Какая досада, — наигранно охнул Лафей. — Что же там было написано? Говорить вслух такие вещи, наверное, даже стыдно? — ядовито бросил он, пока его воображение живо рисовало всевозможные биографии его убитой супруги. Что же там, поди, младенцев убивала и кровью их обливалась? — Не сказал бы, самые обыкновенные, — Локи еле заметно усмехнулся, — деяния. Они вас явно роднят. Глаза Лафея недобро сверкнули, лицо вновь застыло, не выражая эмоций. Такая острота явно не пришлась ему по душе, а может, он и не совсем понял, к чему клонил Локи, поэтому тот спокойно пояснил: — Ненависть ко всей округе, уничтожения… — размеренным тоном продолжал Локи, разглядывая бокал. Резкий удар по столу, казалось, сотряс весь обеденный зал, что Локи почувствовал вибрацию даже на своем конце. Он лишь молча поднял взгляд на «родного» отца в ожидании хоть каких-то пояснений. Лафей заметно нахмурился, лишь слегка наклонился вперед, добавляя тихим голосом с нотками легкой угрозы: — Замолчи. Ты и понятия не имеешь, о чем говоришь. Локи слегка напрягся, слыша, как прорезался в мужском голосе металл, а глаза внезапно сверкнули. Это рана, только понял Локи. Старая и не зажившая рана, которая до сих пор терзала Лафея, оттого, видимо, тот ни разу и не говорил об этом. Несмотря на столько прошедших веков, эта утрата так и не оставила его, лишь заставила погрубеть и ожесточиться. — Я лишь говорю о фактах, которые известны мне, — постарался уклончиво, не желая обидеть и нахамить, ответил Локи. — История крайне не точная наука. — Асгард может обличать и величать меня как угодно, — продолжал Лафей более живо, сжав подлокотники. — Вины за прошлые деяния я с себя не снимаю, но Гулльвейг… не сметь порочить ее имя. Это было самое светлое существо во всех Девяти Мирах. Локи сдержался от высокомерного хмыканья. Какие пышные речи! Самое светлое существо! Не мог поверить в такие россказни хотя бы потому, что никто не идеален, у каждого за душой есть хотя бы один постыдный скелетик с темного прошлого. Даже у его обожаемой Фригги были страшные ошибки за плечами, но она никогда не отрицала их, принимая всю вину, раскаиваясь и желая исправить положение. — Так расскажи мне о ней. О матери. Ту самую правду, которую якобы сокрыли. Лицо Лафея вновь сделалось безучастным, и он откинулся назад, на спинку кресла, молча рассматривая наследника. Глазами он изредка вылавливал в нем черты его очаровательной жены, которая слишком рано ушла. Их объединяла не только магия, но и какие-то линии лица, движения бровей, ухмылки, даже походка в чем-то была схожа. Трудно было понять, хорошо это или же наоборот. — А ты обещаешь вернуть Хагалаз в его законное место, в Йотунхейм? — ответно спросил Лафей. — Речь о Ларце Зим, я верно понимаю? — Даже не знать истинного названия… — йотун с усмешкой покачал головой. — К великому сожалению или счастью. С чего вдруг я должен вернуть мощное оружие сюда? — Ты ведь будущий царь, разве не хочется иметь такую власть, чтобы все считались с тобой? Так, по твоему мнению, я скажу, да? — Несмотря на обещание, до моего царствования лет пять, как минимум. А потом ты можешь легко все переиграть, и тогда… эта страшная вещь окажется в твоих руках. И у меня нет уверенности, что та война не повторится, — совершенно откровенно высказался Локи. Раз он просил правды от Лафея, собирался жить здесь… следовало и ему быть честным перед ним. Лафей слегка наклонил голову и чуть сильнее нахмурился. — Хагалаз никогда не был «оружием». Не задумывался таковым. Ты видишь, что творится с Йотунхеймом? Видишь? — Лафей махнул рукой в сторону окна. — То же самое, но в сто крат хуже, творилось несколько веков назад, когда Атты пали. — Это все очень трагично, — хмыкнул Локи и глотнул напиток, — но ларец использовался в ходе войны. И, кажется, наш разговор должен был быть о Гулльвейг, о… матери. — Хагалаз есть ее творение, — не своим голосом сказал Лафей, словно поражаясь, как до сына не доходила эта простая истина. — Она создала его, чтобы помочь нам, йотунам, нашему миру. Он был для жизни, а не войны. Мы вновь начали жить и процветать, но… моя гордыня и жажда большего затмили разум. Лафей провел пальцами по лбу, полному складок, и тяжело вздохнул. Именно его решения и привели к такому исходу, и именно это камнем висело на его душе. Но если жив Локи, сын и наследник сил Гулльвейг, то, может, можно все восстановить? Вернуть йотунам жизнь, а не игры на выживание. — Йотунхейм умирает, Локи. Это увидит даже слепой. Локи отвел взгляд в сторону, постукивая пальцами по столу. Сам прекрасно видел, в каком упадке находился мир, и удивлялся, как жители находили в себе силы хотя бы иногда улыбаться. — Те жалкие трюки, что ты способен вытворять… это лишь малая часть дара Гулльвейг, который она передала тебе. — Расскажи. Расскажи все, что ты знаешь сам, — вновь попросил Локи. И потянулись часы, за которыми слуги только успевали убирать в столовой: унести тарелки и бокалы, донести немного выпить. Локи слушал с неподдельным интересом, хотя по лицу это было сложно заметить. Лафея же захлестнули былые чувства, и он все с большим жаром говорил о тех временах. Гулльвейг бежала из Асгарда, не принятая асами, которых приводил в ужас ее дар. Она, юная и неопытная, не могла справиться с этими силами, текшими в жилах, и ненарочно, не владея собой и магией, устраивала плачевные ситуации. Ее прибежищем после долгих скитаний стал Железный Лес в Йотунхейме, где никто не мог знать ее, где она была скрыта от лишних глаз. Магия бушевала, и йотуны попросту не могли не увидеть этого. — И когда я пришел, то не ожидал увидеть того, что было… — Лафей горько вздохнул, качая головой, и в очередной раз поражал сына таким откровением и чувствительностью, — передо мной была просто измученная дева. Лицо безжизненное, глаза как два стеклышка, а это худое тельце так и трясло. — И просто она взяла себя в руки и начала владеть магией, как нужно? — выгнул бровь Локи и кивнул слуге, чтобы тот не заходил. — «Просто», — фыркнул он, скривившись. — Ничего не бывает «просто». Мы ей помогли. — Так магия же разная, — хмыкнул Локи, парируя и не веря в такую доброту, и скрестил руки. — А принцип один. Контроль и понимание тела. Все одно, только нужно было помочь прийти к этому. Локи замолчал и лишь ждал, пока тот доест. Контроль и понимание. Именно те факторы, которые помогли ужиться с йотунской магией и даже больше сладить с той, «родной», как называл он ее (ведь узнал о ней раньше). Эти слова начали приобретать больший смысл. Гулльвейг жила и дальше в хижине в Железном Лесу, а частые встречи и занятия с йотунами помогали «прочувствовать» магию, отдаться ей, а не пытаться подавить. Магия не была чем-то посторонним или внешним, это являлось частью ее сущности, оттого и требовалось такое глубокое понимание. Локи и моргнуть не успел, как услышал о скорой женитьбе. Каким образом это вышло, он, конечно, не понял, но спрашивать подробности этой «великой истории любви» не горел желанием. Да и все чувства были написаны на лице Лафея… — Атты пали, я так понимаю, уже после? — уточнил Локи. Лафей медленно кивнул и провел ногтем по столу. — Тогда Гулльвейг и ушла из дворца, обратно в хижину. Нехорошее было время, никак не мог ее вернуть… Но ее слова были неизменны: «Мне нужно одиночество и пространство. Я намерена спасти свой народ.» Да… Я дословно запомнил. Хагалаз буквально спас Йотунхейм, заменив Атты. Вся магия, вложенная в него, заново подпитывала мир и его жителей, став новым светилом. — И вы начали завоевывать Мидгард, — резко вставил Локи, и на эти слова Лафей чуть ли не ощетинился. — Не мы, а я. И словно Один этим не промышлял… События прошлого проносились перед глазами. Гулльвейг, встревоженная и розовощекая, влетела в зал, тут же устремляя взгляд на мужа. — Верни Хагалаз на место, — раздался ее голос в пустом зале, громко и четко. — Верни его в храм. Лафей лишь бросил на нее взгляд через плечо и все же развернулся полностью. Он стоял, выпрямившись во весь рост, и его мысли явно были не здесь. Гулльвейг нахмурила брови, не встретив никакого ответа. — Он поможет нам вернуть былое величие, — наконец заговорил он, держа руки за спиной. — Йотунхейму нужно вернуть жизнь, а не какое-то призрачное величие, — фыркнула Гулльвейг и твердой походкой направилась к столу, где поблескивал ларец. — Хагалаз нельзя так использовать. Лафей покачал головой из-за нравоучений и быстро встал рядом с супругой, беря ее за локоть и обратно привлекая к себе внимание. Она вскинула голову, смотря на него с хладнокровным спокойствием. — Как нельзя использовать? Во благо? Йотунхейму потребуются месяцы, если не годы, чтобы зажить хорошей жизнью, а Мидгард поможет лучше пережить этот период. — Ты думаешь больше о расширении территории твоей власти, нежели о народе, — резко выдала Гулльвейг. Она не раз отмечала тот блеск в глазах мужа, стоило лишь коснуться темы других миров. Все цари промышляли этим, но сейчас точно было не то время, чтобы проводить такую политику. Йотунам нужно собрать силы и прийти в себя, а не идти воевать. — Я думаю о благе нашего мира, — поправил он ее. — А Хагалаз останется здесь, под моим присмотром. Через несколько дней я лично поведу своих воинов на новые завоевания. Гулльвейг бесцеременно скинула его руку, уже откровенно злясь, и золото плескалось в ее разгневанном взгляде. — Может, я и не люблю людей за их малодушие и трусость, за их попытки сжечь меня в собственном доме вместе с животным… но это не значит, что я желаю им участь пленников и прислужников. — Не нужно строить из себя добродетель, моя любимая супруга, разве мы оба не знаем, что ты бы хотела отомстить им всем, в том числе и асам? — Лафей криво ухмыльнулся, думая, что озвучивал ее потаенные желания. — Значит, ты очень плохо меня знаешь, мой любимый супруг. Я хочу просто жить. И чтобы мой, — выделила она, словно отрезала Лафея от семьи, — сын рос в мире и спокойствие. В любящей семье. А большего мне и не нужно. Гулльвейг забрала ларец и той же уверенной походкой пошла вон из зала, чувствуя прожигающий взгляд мужа в спину. Вернуть ларец и уйти обратно в покои, где под присмотром нянечки ждал новорожденный сын. — Завтра я заберу войска из Мидгарда, — бросила она напоследок. — Не забывай, кто из нас двоих имеет б`ольшую власть. Раз Лафей не желал принимать во внимание, что и она являлась царицей, равноправной ему правительницей, то Гулльвейг сама покажет эту власть.