Потеряны, не найдены, недоступны (Тогда я заберу тебя себе)

      К концу месяца Чонгука посещают уверенность в себе и сбитые костяшки с синяками. Чимин не задает вопросов, но и не дает ответов. Они начинают какую-то негласную войну в молчанку, занимаясь каждый своими делами. Никто из них не хотел её заканчивать, потому что это означало бы сдаться и рассказать о том, что происходит внутри, о том, что гложет и волнует. Их отношения встретили новую проблему, которую решить так быстро не представлялось возможным.       Пак не хотел, чтобы Чон думал, будто он его винит за то, что тот завёл нового друга, поэтому старался ложиться вовремя, периодически оставляя записки на холодильнике, где было написано синим фломастером «Доброе утро», и уходил на работу. Чимин брал больше смен, сильнее выкладывался в изучение хореографии новых танцев и напрочь забивал голову только тем, что не относилось к долгому отсутствию Чонгука в вечернее время.       Чонгук понял, что старший чувствует полуправду, но так и не хотел делиться тем, на что он тратит своё время с Юнги, предполагая, что выбрал нужный консилер для лица. Казалось, что рассказ о том, что он одержим возможностью применять свою физическую силу, приведёт неизбежно к краху конструкции, которая держалась на их влюблённости. Однако с каждым днём он понимал, что фундамент расползается вереницей трещин, и одно маленькое землетрясение поможет рассыпаться всему построенному за одну секунду. Поэтому он решает капитулировать первым, так как является зачинщиком недомолвок. И, когда Чимин приходит с очередной смены с серыми полумесяцами под глазами и отсутствующим выражением лица, Чон протягивает ему немного неуверенно небольшую крафтовую коробку.       — Извини, я знаю, что был не прав, и, видимо, я тот ещё придурок, но… — Пак нехотя принял предложенный предмет, отмечая, что успел привыкнуть к тому, что они не общаются.       Развязав бант и стянув бело-синюю ленту, Чимин отложил её на комод рядом со входом и открыл коробку. Внутри лежали часы. На их циферблате были выпуклые серебряные римские цифры, а фон за ними был чёрным с золотистыми вкраплениями, ремешок из искусственной кожи был также чёрным и блестел глянцем под светом коридорной люстры. Пак не скрыл своего удивления и, несмотря на усталость, попытался надеть их, предварительно бережно вынув из коробки. Справившись с третьего раза, он посмотрел на свою руку с прищуром.       — Откуда деньги?       — Я же работаю не бесплатно, Чимин.       — Спасибо, я давно хотел часы, но постоянно это откладывал, забавно, что ты запомнил, хотя я только раз говорил об этом, — Пак хотел сначала остановиться и не произносить ничего больше, но его эмоции, которые он так успешно блокировал столько времени, просто этого не позволили.       Он выдохнул и снисходительным тоном продолжил:       — Ты реально думаешь, что я дурак? Синяки, раны на руках, подбитая скула, да из твоего рюкзака периодически торчит ремешок боксёрских перчаток. Охрененная дружба с Юнги. Мне нравится, — сарказм. — Вообще, я ждал просто более серьезных травм, когда тебе уже сломают руку, тогда бы ты, наверное, всё рассказал?       — Чимин, прости. Я даже не думал, что это надолго. Потом я втянулся…       — Ты просто стал решать проблемы по-другому, забив на нашу договоренность. Вот и всё.       — Ты не обещал, что мне поможешь, я лишь подумал, что смогу попытаться сделать так, что тебе и не придется.       — А, — Чимин закатил глаза, затем посмотрел в лицо Чонгука и вскинул брови, будто изумившись. — Ты предлагаешь мне не просто попытаться переспать с тобой, — Чимин нарисовал в воздухе кавычки к следующему слову. — Силой. Но и устроить с тобой драку?       Повисло молчание, и оно не было неловким. Каждый из собеседников злился и распространял эту энергетику в пространство с бешеной скоростью. Чонгук сжал кулаки, потому что хотел найти вразумительный ответ, но Чимин трактовал это по-своему.       — Окей, я тоже могу тебя ударить, — Пак не хотел, даже не размахивался, а просто приставил кулак к щеке Чонгука, ожидая дальнейшей реакции. — Ты решил, что можно убить двух зайцев сразу? Причинять боль себе, причинять боль другим. Зато не чувствовать. Не пытаться справиться с насилием, которое было в твоей жизни, а поощрить и оставить. Легализация. Серьезно? Ты боялся мне это сказать, лучше бы боялся до конца. Я каждый гребаный день пытаюсь выжечь из себя то, как я бы хотел... — он задрал напульсники, проводя линию поперек запястий. — …сделать из этой кожи кровавое месиво.       — Прекрати, — Чонгук рвано выдохнул, вспоминая, как по его коже проводят ножом, разрезая.       — Нет. Почему я должен? — он указал на кровоподтек Чона на лице пальцем, слегка ткнув. Чонгук поморщился и отвернулся, а Пак пошел на кухню.       У Чона затряслись руки, а в глазах появилась влага. Он знал, что рано или поздно расскажет. Но даже не задумывался, что это может за собой повлечь. Как Чонгук и боялся, Чимин оказался прав. Сделав боль социально-принятой он надеялся, что Пак окажется из тех, кто похвалит его и скажет бороться, как это сделал Мин Юнги. Ему показали выход, помахав перед носом красной тряпкой, и он решил, что это выбор, который никто не сможет поставить под сомнение.       Чонгук ожидал банальной злости и смирения, а получил сравнение, которое оказалось слишком болезненным для его памяти, когда он повернул голову, ожидая увидеть просто молчаливого хёна…       — Чимин, блять! Нет!       Порезы от остро заточенного поварского ножа на руках так быстро окрашивались в красный, что Чимин невольно утонул в этом зрелище, нанося их всё больше и больше. Ему было больно, но он не проронил и звука. Парень знал, что стоит обратить на себя внимание, и его план тут же раскроется. Подобное поведение означало для него срыв. Справится ли он ещё раз или…       Чонгук вырывает опасный предмет из ладони, смотрит с ненавистью и болью. Чимин чувствовал то же самое, когда видел его раны? Старший же улыбается и ловит лёгкую эйфорию от того, что ему больше не надо мучиться. Тревога, беспокойство, разочарование и многие другие негативные эмоции заменила шипучая резь в запястье, которая покинет его нескоро.       — Чимин… — в ответ послышался тихий смех. — Чимин, зачем?       Улыбка спала с чужого лица так же быстро, как и появилась.       — Думал, что сможешь меня переиграть? Думал, что этот вариант меня устроит, и мы сможем жить припеваючи? Ты… — Пак приблизился и с легкостью забрал нож себе.       В Чимине что-то просыпалось. Ох, как же давно он не был бок о бок со своим безумием. Вспоминая свои мысли о собаке на поводке, понимая, что в голове тянется поволока ярости и гнева, его разум разрезает ошейник на нем, который душил многие годы, начиная с детства.       — Я влюбился в тебя. Нет, я полюбил тебя, — острый кончик уперся в шею напротив. — Я хотел дать тебе возможность, дать нам возможность. А ты прожевал её и выплюнул. Я видел твою надломленность и не хотел, чтобы ты превратился в пятно, которое потеряется среди остальной серости этого грёбаного мира.       То, что сейчас происходило, Чонгук воспринимал со страхом, который мешал нормально дышать. Все его защитные реакции куда-то пропали, а психика готова была сдаться уже в тот момент, когда он увидел эти глаза застланные бешенством. Отголоски прошлого породили в нём звуковые галлюцинации в виде чужого голоса, который убаюкивал и успокаивал, пока за окном шёл снег, а на досках пола размазывалась его кровь. Чон говорил, что попытается спасти Чимина, помочь ему справиться с его болью, но он даже не представлял, что ему придется столкнуться уже не со своим отражением, а с садизмом, от которого он бежал несколько лет.       Каждый человек имеет зависимость. От кофе, от сигарет, от чтения. У кого-то это безопасная и не причиняющая никому вред привычка, а у кого-то она такая, что может засадить в психиатрическую клинику на долгие годы. Чимин ещё не перешёл черту, но настолько близок к ней, что лишь одно слово или движение, истрактовонное неправильно, может остаться тяжелым бременем до конца его жизни.       Несмотря на то, что Чон так долго желал искуситься новой порцией боли, он понимал, что это Пак. Он мог бы вылепить из него нового мучителя для себя, чего яро желало подсознание, но рассудок буквально выл. Это Чимин. Чимин, который помог ему, Чимин, который превратил его жизнь в настоящую. Чонгук поступил неправильно, потерялся в собственном отвратительном решении, забыв о том, что Пак пережил нечто подобное. Монетка с двумя сторонами сейчас стояла на ребре. И лишь легкий ветерок мог склонить её на одну из сторон.       — Я тебя не боюсь, Чимин, — Чонгук схватил нож за лезвие, веря, что тот не сотворит того, что может ранить его.       Делать сейчас ставки на риск, скорее всего, самая безумная идея из всех, которая приходила к нему в голову. Но что ещё оставалось, когда единственная информация, которой он располагал, что их истории чем-то похожи. Разные, но одинаковые.       — Да? Серьезно? — своим действием он сбил спесь агрессии, и голос надломился сразу же после вопроса. — Уйди.       Внутри Чимина что-то неожиданно надорвалось, Чонгук не последовал приказу, приблизил свое лицо к чужому, губы к губам и посмотрел в глаза напротив, которые постепенно тускнели. Всё ещё держа лезвие, он твердо произнес:       — Я не могу. Это моя ошибка. И я заплачу за нее, если нужно. Но только не тобой, — Чимин разжал пальцы, отпрянув.       Тяжелая металлическая рукоять ударилась о пол, создавая звон и смешиваясь с шипением. Небольшой порез остался на ладони Чонгука, из которого тут же пошла кровь. Чимин хотел схватить полотенце и зажать рану, но не мог. Вина сжирала внутренности, заставляя застыть на месте и превратиться в подобие статуи. Чон, к счастью, помог себе сам.       Несколько минут молчания были прерваны глухим шепотом:       — Я не хочу понимать, что сейчас было, — Чимин почувствовал, как холодеют от страха пальцы.       — Может это и не нужно сейчас?       Мрак комнаты развеивал только свет из коридора. Чонгук взял стул и сел на него, сложив руки на спинку и сжав полотенце в ладони. У него был шанс, возможно единственный, чтобы воплотить сценарий своего прошлого и снова потеряться в себе, забыть о том, что он существует, дышит, имеет какие-то желания и потребности. На Чимина сейчас было невыносимо смотреть, поэтому он сосредоточил свой взгляд на побитых костяшках, которые были смазаны где-то час назад кремом для заживления.       — Я такой же? Я сделаю то же, что когда-то сделал он тебе? — Чимин смотрел на неподвижного младшего, который с минуту подбирал верные слова для ответа.       — Нет. Ты только что сам отошел от меня, как будто тебя облили ледяной водой. Хотел бы сделать мне что-то, давно бы сделал. Я никогда не стоял на этой грани, и, если честно, то вряд ли буду.       — Ты буквально колотишь людей, ты серьезно?       — Я работал с грушей. Ну, возможно, не всегда в перчатках.       — А синяк?       — Груша поставила.       — Ты пытался меня изнасиловать.       Чонгук замолчал, размышляя, как опровергнуть данное заявление. Но понимает, что просто не может. Эти действия были, он не контролировал себя, но это была вспышка, после которой он готов был себя разорвать на лоскутки и исчезнуть из жизни Чимина.       — Хорошо. Тогда вопрос, тебе это приносит удовольствие? — Чонгук убрал с руки лишнюю ткань, показывая уже подзапекшуюся кровь.       Старшего передёрнуло, он отвел взгляд в сторону и затем повернулся к навесным шкафчикам, отпирая дверь. Оттуда упал пакет, в котором лежали бинты. Они спикировали со столешницы на пол. Пак поднял их и достал перекись. Подойдя к младшему, он стал обрабатывать рану, аккуратно и медленно, пытаясь не причинить больше боли, чем уже есть.