Автократ Тиранович

Признаться, я тогда жутко нервничала. Я сидела на заднем кресле в папиной машине, стараясь не сталкиваться с ним взглядами в зеркале заднего вида и даже дышать потише — иными словами, не делать ничего, чтобы привлечь его внимание. Мы ехали в школу: я — на уроки; папа — к Алексею Романовичу. Как оказалось, у этого деспота не было первого урока, и он любезно согласился обсудить моё поведение с отцом во время него, пожертвовав даже лишним часом сна! Подумать только: из-за моего маленького приступа вдохновения, что произошёл, как назло, именно на его занятии, ну, или из-за совершенно невинной лжи во благо всего класса про эссе… и только за это — так меня мучить! Папа припарковался, и мы вместе направились в школу. До звонка оставалось ещё целых десять минут: отец всегда и везде приходил пораньше. Был у него такой недостаток как панический страх опоздать, притом неважно — значимое ли это событие, или же обыкновенная дружеская встреча, на которую вовремя не придёт никто. Пораскинув мозгами, я отвела папу к злополучному кабинету истории, а сама стремглав помчалась вниз, надеясь перехватить Горина. И, возможно, убедить не рассказывать хотя бы о моих рисунках: две двойки — это ещё ладно, а за голое мужское тело в тетради папа с меня три шкуры сдерёт, я же его знаю! Хотя и два неуда в первый же день явно светят лишением карманных или домашним арестом. Я пыталась отвлечься от мрачных мыслей, но в голове только и крутилось предательское «отец тебя убьёт». Ах да, ещё я до сих пор думала о том весьма привлекательном красавце, что так и остался недорисованным на клетчатом листочке тетради по географии. География сегодня была, и я уже мечтала о том, как спокойно сяду в классе английского и тихо-мирно доделаю нижнюю половину моего шедевра. Насчёт одежды на рисунке я ещё не решила, кстати говоря. Но вариант Горина с тем, что этот мужчина останется полностью голым, меня привлекал всё больше и больше. Но от раздумий меня оторвал деспот-историк, появившийся в дверях. На нём был всё тот же вчерашний костюм и — что удивительно — только он. Сегодня, конечно, потеплее, чем вчера, но меня без тёплой куртки никто из дома бы не выпустил, да я и сама бы не решилась. А ему, казалось, и вовсе не было холодно в одной рубашке и пиджаке… А от метро минут пять идти, по меньшей мере, да и автобусная остановка не так и близко. Он так не заболеет случаем? Впрочем, с каких это пор меня волнует, в чём историк ходит зимой? Нам же лучше будет посидеть хотя бы неделю с заменяющим учителем, пока он будет валяться дома с температурой. От мысли об очередном предстоящем диалоге с Алексеем Романовичем сердце забилось несколько чаще: знала ведь, чем всё это кончится. Он, как и обычно, с самым суровым видом пошлёт меня куда подальше, попутно отчитает, а потом повторит всё то же самое отцу. Ну, а тот как следует отыграется на нерадивой дочурке дома. Идеально, блин! И всё же… что я теряю? — Алексей Романович! Извините, можно вас на пару минут? — он кивнул и обернулся ко мне. — А, Неверова… ну, разве что правда две минуты — иначе вы опоздаете на урок, — строго заключил он. — Слушаю. — Неверина, — поправила я. Надо же, этот человек требует идеальной дисциплины, а сам простую фамилию правильно запомнить не может? Нет, мне не пришли в голову вполне естественные мысли о том, что он провёл с нами лишь один урок, что мы у него не единственный класс и что он почти верно по памяти фамилию-таки воспроизвёл. Мне нравилось говорить самой себе, что и этот тиран ошибаться может: это, как какой-то чудодейственный бальзам, весьма грело душу. — Простите. Всех вас я ещё не запомнил, — спокойно отозвался мужчина. — Я бы хотела вас попросить… — неуверенно начала я. — Мой отец… не говорите хотя бы про рисунок, — все слова мигом вылетели из головы, словно я была на каком-то важном экзамене, и из себя я могла выдавливать только лишь отдельные звуки. — Вы об этом… — историк выдержал паузу: пара секунд, не более, но, разумеется, они мне показались вечностью. Наконец, преподаватель многозначительно покачал головой и ответил: — Может, я и довольно молод, но поверьте мне: я и сам знаю, о чём говорить с вашим отцом, Неверина. Наверное, я должна была возразить. Попросить вновь, возмутиться или даже закричать на него… да что угодно: пожалуй, именно здесь был мой шанс как-то упросить его смягчиться, но в этот самый важный момент я как раз окончательно перестала осознавать себя, словно само его присутствие поблизости высасывало из меня все силы. И я сделала самое худшее, что только могла: я промолчала. — Идите, Неверина. Вам ещё подниматься на четвёртый этаж. И даже не вздумайте опаздывать на английский, — велел он, воспользовавшись моим ступором, а сам потопал к кабинету истории. Весь английский и химию, что шла следом, я только и могла думать о том, что же этот тиран наговорил папе. Что удивительно, отец не позвонил мне сразу после неприятного разговора и не начал читать нотации прямо по телефону, как он это делал обычно. Можно было бы посчитать, что это вселяет какую-то надежду, но я всегда была реалисткой. Напротив: папа, вероятно, придумал что-то очень жестокое — настолько, что пока что не говорит мне об этом. Раз он не высказал всё, что о моём поведении думает, при первой же возможности — то есть, на перемене после английского — значит, он ужасно зол. И, конечно же, знает и про двойки, и про рисунок. — Лар… — тихо вздохнула я, направляясь с ней к самому нелюбимому кабинету в этой школе: да, на историю, конечно же. — Как ты думаешь, если я сейчас спрошу Горина, о чём он говорил с папой, он ответит? — Я бы не рискнула вообще соваться к Горину, — повела плечом Лариса. — Тем более, что с утра он тебе, кажется, сказал, что говорить об этом не намерен. Я вздохнула и с силой нажала на ручку двери кабинета истории, следом за мной вошла и Лариса. Я невольно отметила, что на переменах у нас, казалось, никогда не было такой тишины. Сейчас только Андреев с Комиссаровым тихо о чём-то перешёптывались на последней парте, глядя в планшет Василия; остальные же и вовсе не рисковали подать хоть какой-то звук. Прерывал эту блаженную тишину, разве что, шелест страниц учебников и конспектов: многие были сосредоточены на повторении Первой мировой войны. Алексей Романович сидел в своём кресле и читал что-то с компьютера, притом лицо его выражало неподдельный интерес. — Нашёл там новый метод, за что поставить человеку двойку? — усмехнулась я, посмотрев на подругу. Уголки её губ также растянулись в улыбке, но она предпочла не комментировать: вдруг историк таки услышит. Я же об этом подумала слишком поздно, уже когда брякнула эту глупость. С опаской подняв взгляд, я увидела, что и он смотрит на нас. Блин! — Воронцова, — оторвался этот деспот от собственного чтива, когда заметил нас с Ларой, — заберите ваше эссе, — историк протянул ей два листа и вновь перенёс всё внимание на монотонные ряды разных слов на экране. Значит, всё-таки мой комментарий он, о хвала небесам, не услышал — это уже вселяло надежду на то, что новый разговор с папой состоится, по меньшей мере, не завтра. Ну, если я снова где-нибудь не накосячу. Лариса, прочитав мои мысли, ободряюще мне кивнула и уверенно подошла к Алексею Романовичу. Она даже улыбалась на правах одной из немногих, кто не получил лебедя за несданную домашку на первом же уроке, но только до того как увидела свои оценки. В углу первого листа стояла четвёрка; на втором — и того хуже — тройка. Она вся побледнела и молча протянула эссе мне. — Сядь, — велела я ей, отодвинув первый попавшийся стул. Я давно знала, что Лариса страдает сильным синдромом отличника, то есть любая случайная четвёрка могла вывести мою подругу из себя и даже привести к истерике: и это безо всяких преувеличений! Сейчас же, при виде своей тройки, ей стало действительно плохо: лицо приобрело болезненный оттенок, а она отчаянно схватилась за угол парты. — У тебя таблетки нет… ношпы, может? Я молча запустила руку в карман её рюкзака, достала несколько таблеток и одну протянула ей. Она всегда говорила, что это не из-за её фобии неидеальных оценок, но я считала иначе: в обычном состоянии Ларке на моей памяти плохо не становилось. Воронцова быстро глотнула её и просто смотрела на меня, а я не знала, что ответить. Благо, перемена хотя бы длинная: возможно, ей станет лучше до того, как начнётся урок. Кстати об уроке. А вернее — об учителе, который, конечно же, видел, как Лариса отреагировала на его оценку. Мог бы и исправить, в конце концов, тем более, что она ведь сдала всё в срок и уж точно убила на них немало времени! Но нет. Вместо этого он лишь подозвал к себе одного из моих одноклассников, сидевшего без дела, и попросил, ну, или приказал — я точно не знаю, на что это было больше похоже: — Фокин, будьте добры, закипятите воду, — он открыл один из ящиков своего стола и достал оттуда миниатюрный белый чайничек, в который едва ли влезет больше одной кружки. Женя, кажется, немало удивился этой просьбе, но молча направился набирать воду, а Алексей Романович извлёк из того же ящика чашку, чайный пакетик и пачку сахара, бросив в кружку — я, признаться, сбилась со счёта — шесть или семь кубиков. Блин, значит, наш историк — тот ещё сладкоежка? Любопытно… я даже не ожидала этой маленькой слабости от такого строгого и авторитарного мужчины! Когда чайник, наконец, вскипел, Алексей Романович щедро залил эту в кружку кипяток, размешал и поставил на парту Воронцовой. Лариса, конечно, не видела, как он не жалел сахара, а вот мне стало как-то жутковато от того, что такое количество сахара можно запихнуть в одну чашку, а потом заставить это пить мою подругу. Но историк, кажется, не намеревался спорить. — Пейте, Воронцова, — велел он, и Лариска глотнула. Её выражение лица надо было видеть: может, ей и было плохо, но недоумённую гримасу она состроила знатную! Правда, говорить ничего не стала: даже сейчас она, в отличие от меня, не решалась спорить с преподавателем и продолжила пить эту гадость. — Что это? — лишь спросила она. — Сахар с чаем, — буркнула я. — Там шесть кубиков. Или даже семь. — Неверина, — возмущённо проговорил историк и укоризненно на меня посмотрел. — Я думал, вы только мои уроки праздно просиживаете, а вас Екатерина Егоровна в пределах десяти, оказывается, не смогла научить считать… Восемь кубиков, Воронцова. Во-семь. Пейте, это поможет от головной боли. Я бы возразила, что, если он прочитал в своём Интернете, что сладкий чай снимает головную боль, то воспринял это слишком буквально, но Горин моментально отвернулся к своему компьютеру и, как ничего и не бывало, продолжил читать. Великолепный педагог, браво! У него ученице плохо, но всемирная паутина для него явно важнее! Возмущению моему предела не было… — Он же ошибся, да? — вдруг подала тихий голос Лариса. Значит, постепенно начала хотя бы что-то осознавать — это уже неплохо. — Ну конечно ошибся, Ларис, конечно же! Он тебе наверняка оценку Прохорова влепил. Или Дементьевой. Или Фокина, на худой конец. Перепутал листочки, с кем не бывает! — честно, я и сама была в этом уверена. Конечно, он мог бы и сам заметить свою ошибку, особенно когда заваривал ей… нет, назвать тот напиток чаем у меня язык не повернётся, но тем не менее. Может, просто не подумал в такой момент про оценки? Ведь Анна Андреевна всегда ставила Ларкины эссе в пример остальным, а Воронцова в свою очередь всегда писала идеально. — Сейчас я всё тебе докажу, — с жаром пообещала я. — Эй, Саш! — окликнула я Прохорова, желая убедиться в собственной правоте. — Вот что у тебя за эссе? — Два и три, — раздражённо фыркнул он. — Сам в это дерьмо не верю. А что? — Ну, как ты видишь, тут человеку плохо. Да он Ларкины эссе перепутал, видишь, как у неё голова разболелась даже. Я вот и ищу её оценки… — объяснила я. Саша как-то печально на меня посмотрел и покачал головой: — Да нет, Сань, боюсь, оценки как раз её. У Вики две тройки, а у Жени — три и четыре. Что у Анисимовой не знаю — но с той он явно не спутал, та на почту кидала. Только, Сань… ты Ларисе скажи об этом как-нибудь помягче, — посоветовал Александр. Я знала, что он переживает вовсе не за Воронцову, а за меня. Я нравилась ему, кажется, класса с девятого и, хотя полноценным романом назвать это было нельзя, мы часто неплохо проводили время вместе, а порой он называл меня своей девушкой, из-за чего я всегда возмущалась. Так или иначе, он знал, как я нервничаю, когда плохо Лариске. Но разве я сама не понимаю, как надо говорить с человеком в таком состоянии? А особенно с тем человеком, которого я с первого класса знаю! — Посиди с ней, — вдруг решила я и, не оставив ему времени на возражения, пошла к Алексею Романовичу. — Простите… я по поводу эссе Ларисы. Я поймала на себе выразительные взгляды трёх пар глаз. Ларка явно была растеряна и уж точно не хотела никаких возражений с моей стороны: она всегда была из робких и не любила даже в открытую выражать собственное мнение, не то чтобы спорить. Саша желал мне удачи, хотя и не верил в положительный исход нашего диалога. Алексей Романович же был скорее удивлён тем, что я опять посмела обратиться к нему. — Лучше бы вы свои принесли, Неверина, — холодно заметил он. — У меня ещё завтра день, — отмахнулась я, сама удивившись, как легко разговариваю с ним по поводу Лариски, в то время как боюсь спросить даже что именно он сказал моему отцу. — И всё же — почему вы так оценили её работы? — Даже вы заметили, да? — его голос вдруг стал громким, таким, которым он диктует на уроках. — Выходит, я действительно сильно завысил балл Воронцовой. Если по поводу второй работы у меня сомнений не было, то вот первая… я долго колебался, стоит ли ей ставить заслуженную тройку, но всё же сжалился и нарисовал четыре балла под этим откровенно слабым сочинением. Вы, значит, тоже согласны с тем, что это много? Однако всё-таки не в моих правилах исправлять отметки — в любую сторону — так что четвёрку я всё же оставлю на первый раз. Голос Алексея Романовича был настолько громким, что теперь за нашим диалогом следили многие одноклассники, даже Андреев с Комиссаровым, что раньше были всецело поглощены планшетом. Конечно, все они поддерживали меня, но ведь от этого лучше не становилось. Горин, видя, что Лариска плохо себя чувствует, нарочно выносит этот инцидент на всеобщее обозрение и вполне себе открыто унижает умственные способности Лары! На этом месте мне вдруг захотелось наброситься на этого придурка и разорвать его на мелкие кусочки. — Анна Андреевна всегда говорила, что эссе Ларисы — лучшие в классе! — выкрикнула я, только потом поняв, что я повысила голос на учителя. И это при том, что он не кричал, нет, он просто перестал говорить тихо. Лариса вновь подняла на нас глаза и, кажется, хотела даже попытаться встать и подойти, чтобы разрешить эту проблему самостоятельно, но Прохоров выполнял моё указание чётко: шепнул ей что-то на ухо, и та кивнула и осталась сидеть. Было бы всё так просто с Алексеем Романовичем! Но увы. — Разве я виноват в том, что у вашего класса такой низкий уровень? Если вот это Анна Андреевна называла лучшими эссе, мне страшно представить, каковы остальные, — он говорил размеренно и спокойно, точно и не обратил внимание на мой крик, но в то же время громко, чтобы развязку этого спектакля точно услышали все. Я взяла паузу, чтобы подумать, чем возразить, но в планы учителя ожидать мой ответ не входило. Вместо этого этот диктатор сам меня спросил: — Давно работаете адвокатом Воронцовой, Неверина? — Мы подруги. Этого достаточно, — разозлилась я. — Так это ведь прекрасно, — он растянул губы в какой-то особенно мерзкой улыбке, и я внутренне сжалась. Как оказалось, шестое чувство, говорившее о том, что ничем хорошим это не закончится, было право: — И всё же я против подобного адвокатства, поэтому поставлю два Воронцовой за то, что она не подошла ко мне сама. — Она не знала! Это исключительно моя инициатива! — вновь выкрикнула я, но преподаватель уже повернулся к ноутбуку и, найдя в нашем списке нужную фамилию, поставил напротив неё низшую отметку. — Но это нечестно! Да и потом: вы же видите, в каком она состоянии! Она вообще соображает с трудом из-за вашей тройки! — возмутилась я. Я бы сказала ещё что-то, но Лариска в этот момент выскочила из класса, а следом вышел и Прохоров. А ещё как раз в это время прозвенел звонок, но я, не обращая на него внимания, поспешила за подругой. Прохорова я нашла у медицинского кабинета. Он стоял там и спокойно кивнул мне на дверь. — Хотела уйти в женский туалет, но я настоял, чтобы шла прямиком сюда. Думаю, Анастасия Павловна о ней позаботится. — Спасибо, — кивнула я. Да, нашей медсестре Воронцову можно было доверить: Анастасия Павловна, совсем молоденькая и очень доброжелательная девушка, всегда знала, что нужно сделать, чтобы помочь. Пожалуй, она была из тех людей, которые нравятся всем школьным обитателям, и от одной только её улыбки становилось приятно на душе. — Обращайся! — усмехнулся парень и направился в класс. Я могла бы остаться караулить у медицинского кабинета, но Анастасия Павловна и без меня может справиться. Тем более, что начинался именно урок истории, и Горин видел, что я выбежала из кабинета. Иными словами, лучше не рисковать, а о Ларке было кому позаботиться, поэтому я следом за Прохоровым побежала к классу. Как и вчера, от урока прошла буквально пара минут — не больше. Но, в отличие от вчерашнего, у нас и причина была уважительная: как-никак, отводили в медпункт человека, пострадавшего из-за действий Алексея Романовича. И свидетели — весь класс, и сам он всё прекрасно должен понимать. Но, как оказалось, нет… — Прохоров и Неверина. Вы опоздали, — строго заключил историк. — Садитесь за свободные парты, по одному, — за это время он успел рассадить одноклассников так, что по два человека не сидел почти никто. А те, кому посчастливилось делить с кем-то парту, раньше не слишком общались: деление происходило, очевидно, по принципу «мальчик-девочка», да и то — сесть с кем-то можно было лишь на первую или вторую парту. Впрочем, не став вдаваться в тонкости очередного садизма Горина, я прошествовала к свободной третьей парте; Саша расположился на четвёртой. Вроде бы, места даже неплохие… — Я хотел спросить у кого-нибудь домашнее задание, но давайте сперва выслушаем опоздавших. Прохоров, дамам ведь надо уступать? Или пойдёте первым? — он скорее не спрашивал, а утверждал; впрочем, в любом случае Саша пошёл бы, чтобы прикрыть меня. — Расскажите мне, скажем, о… Тридцатилетней войне. Всё, что знаете. Меня в ужас привела перспектива того, что следующий кандидат на подобный допрос — я. Мало того, что это материал десятого класса, так ещё и из зарубежной истории, на которую перед ЕГЭ почти никто и внимания не обращает! Анна Андреевна попросту отправила нам список дат, которые могут понадобиться на экзамене, и не стала тратить на это время наших занятий, поэтому в нашем классе со всемирной историей дела обстояли особенно плохо. Саша, однако, начал рассказывать, притом, кажется, его монолог был весьма неплох. По меньшей мере, звучало это уверенно, да и у историка вызвало лишь три вопроса. Все знали, что историю Прохоров любил и уделял её изучению львиную долю свободного времени, но такого блестящего результата не ожидал, кажется, никто. Я восхищённо смотрела на парня в то время как Алексей Романович кивнул и проговорил: — Садитесь, четыре. С минусом. Неверина, ваша очередь. Можно было бы, конечно, повозмущаться, почему за идеальный ответ Саша не получил высшую оценку. Но, зная Александра, ответ, очевидно, идеальным не был, раз тот не стал возражать. В отличие от Воронцовой, Прохоров всегда мог постоять за себя, да и споры были его стихией. Но мне было не до этих мыслей: на трясущихся ногах я вышла к доске и посмотрела на Горина в ожидании вопроса. Впрочем, учитывая моё невезение, спросит сейчас что-нибудь про войны, которые я ненавижу. — Внутренняя политика Павла Первого, — объявил Алексей Романович. Что же, это явно было неравнозначно по сравнению с вопросом Прохорова, но мне же и проще. Я изо всех сил пыталась вспомнить, что знаю про этого человека, что просидел на престоле российском всего лишь пять лет. — Павел Первый — сын Екатерины Великой, правивший с тысяча семьсот девяносто шестого по тысяча восемьсот первый год. В основном, его политика сводилась к тому, чтобы сделать всё наоборот, испортить всё то, чего старательно добивалась его мать. Он безумно любил всякую муштру и слепое следование правилам, забывая о том, что в его подчинении находятся люди, живые люди, которые вообще-то тоже имеют свои мысли и чувства. Его авторитарный стиль правления настроил против него всё дворянство, потому что он был совершенно бездарным императором. Он, Алексей Романович, вообще не понимал, чего требовала та эпоха, и поплатился за это своей жизнью. В то же время если бы не его глупые правила и жестокость, жил бы ещё и правил, и не убил бы его собственный сынок! Но это законы жизни. Так всегда бывает: если человек вообще не делает ничего, чтобы понравиться хотя бы кому-нибудь, а вместо этого устанавливает совершенно глупые и ненужные правила, увлекается санкциями и вообще является последним куском дерьма, от него обязательно найдут способ избавиться те, кого он бесит. Рано или поздно — но найдут… Я рассказывала всё то, что вспоминалось об этом императоре. Рассказывала о Павле Петровиче, а смотрела на Алексея Романовича и думала вовсе не о том, о чём нужно. Если запихнуть Горина в конец XVIII века и на него напялить корону, разве он не будет таким же правителем, как этот полудурок Павел? Блин! До чего же они похожи, на самом деле! И, чем дольше я говорила, тем больше понимала, что скорее не отвечаю учителю, а рассказываю ему самому о том, какой же он негодяй. Несколько завуалированно, но, если он не идиот, должен понять. Притом чем ближе к окончанию, тем сильнее я отдалялась от темы, то есть от конкретных фактов. — Вы забыли упомянуть о положительных сторонах его политики, например, о «Манифесте о трёхдневной барщине», — отметил Горин, когда я закончила. — Потому что положительные стороны его правления — ничто по сравнению со всеми его косяками, что настроили против него буквально всех! — весьма эмоционально возразила я, и историк тихо хмыкнул. — И всё же это названо не было. Плюс были некоторые неточности. И подмена фактов собственным отношением к историческому деятелю. Три балла, Неверина. Садитесь. Что же, тройка — это хотя бы не двойка! А своим выступлением я была, признаюсь, весьма довольна! Уж не знаю, что он обо мне подумал, но зато я сумела при всех ответить ему за публичное унижение Ларисы, что само по себе неплохо. Алексей Романович тем временем допросил ещё одного несчастного — уже по домашней работе — и принялся диктовать продолжение темы, которую я слушала с откровенной скукой. Но всё же записывала: Лариска ведь меня убьёт, если без конспектов останется! После урока я ждала, что он оставит меня и обсудит со мной мой ответ про Павла Первого, но нет: он точно так же, как и на той перемене, уставился в ноутбук. Вот что там может быть такого интересного? Впрочем, это не моё дело. Важнее другое — и я, как хорошая подруга, побежала к Анастасии Павловне. Девушка, завидя меня, мило улыбнулась и произнесла: — О, Саша, — я не знала, как медсестре удалось запомнить имена всех школьных обитателей, но на моей памяти она ко всем обращалась по имени, даже к первоклассникам, — ты, должно быть, зашла навестить Ларису? — Да. Ей лучше? — Я отпустила её домой, ей нужно отлежаться. Будешь с ней общаться — будь добра, скажи, чтобы завтра в школу приходила только если чувствовать себя будет идеально. Я знаю, что она дисциплинированная девочка, но объясни ей, что здоровье важнее. — Да, конечно, объясню… — пообещала я. — А, Саша, Лариса, кстати, просила передать тебе, чтобы ты на обществознание не опаздывала, — улыбнулась Анастасия Павловна. — К Елене Викторовне и опоздать можно, — махнула я рукой. Наша учительница обществознания всегда терпимо относилась к этому: пришли — уже неплохо. — Но у вас ведь теперь Алексей Романович… — пожала плечами Анастасия Павловна и, заметив моё удивлённое выражение лица, прибавила: — Видимо, ты не знала. Елена Викторовна сказала, что оставит только базовые классы, а профильные — отдаст Алексею Романовичу. Ему нагрузка была нужна, а Елена Викторовна как раз хотела побольше отдыхать. Но не переживай так, Сашуль: раз у тебя профиль по социальным наукам, ты, должно быть, хочешь с этим жизнь связать. Алексей Романович может и требует идеальной дисциплины, но, если отбросить все его придирки, предмет он ведь хорошо читает… — от улыбки медсестры нельзя было сдержать ответную улыбку, и всё же от этой новости было больно. — Спасибо, — ответила я и направилась назад, в класс Горина. Это было, конечно, неожиданным ударом. Очевидно, он сообщил всем это радостное известие в те первые минуты первого урока, на который я опоздала. Но я не была морально готова к тому, что, помимо истории, что уже никогда не станет любимым предметом, у меня отнимут ещё и обществознание. А как же мне экзамены в конце года сдавать? А как же посвящать свою жизнь социальным наукам, если за полгода я успею их возненавидеть? Раньше мы с Ларисой собирались вместе поступать на социологический, ну, или на политологию, на худой конец. Лара, правда, задумывалась ещё и о юриспруденции, но вот у меня душа к этой науке не лежала, а учиться мы хотели вместе, поэтому она уступила. Теперь, похоже, придётся резко перекраивать планы на жизнь! На обществознание я не опоздала и, что удивительно, даже не накосячила нигде! И даже мерзкий Горин не стал ко мне цепляться или спрашивать. Пронесло: ни одной двойки можно считать успехом! И, казалось бы, бежать теперь надо было от этого деспота поскорее, пока он не придумал ещё что-нибудь, чтобы меня завалить, но я осталась. Был один разговор, и это очень важно, ради этого можно и на географию опоздать. В конце концов, подруга ведь важнее скучного изучения глобуса или что мы там сейчас проходим? — Алексей Романович! Можно вас на секунду? — Опять? — усмехнулся он. — Можно. Сейчас только Дмитрию Георгиевичу занесу один документ и поговорим, — пообещал он, достав только что напечатанный лист из принтера. Пока Горин был в кабинете директора, то есть Дмитрия Георгиевича, я отчаянно обдумывала, как можно защитить Ларису. Сама она в жизни с ним спорить не станет. И, если тройку за эссе ещё можно списать на повышенные требования Алексея Романовича, то двойка за то, что я за неё заступилась — сущая несправедливость. Лучше уж он тогда мне её поставит! Несмотря на то, что отец у меня строгий, даже его нотации не сравнятся с тем, что ощущает сейчас Воронцова. Я бы и не заметила, что в классе осталась не одна. На задней парте сидела Филатова и, достав косметичку и зеркальце, красилась — прямо в классе. Вернее, поправляла макияж, но это не так уж важно. Веди она себя потише, я и внимания бы не обратила на неё, но она обратилась ко мне первой: — Слушай, Неверина… — отвлекла меня она. — Ты можешь сколько угодно к нему клеиться, но я заберу его себе! — О чём ты? — не поняла я. — К кому клеиться? Кого заберёшь? Ларис, я что-то не втупляю… — Я про Алексея Романовича. — А он-то здесь причём? Блин, сейчас не лучшее время, чтобы ко мне цепляться, Филатова, правда. Я слишком волнуюсь за Ларку. — А то я слепая! — фыркнула она. — А то я не вижу, как ты к нему лезешь. Как рисуешь его портреты и как при каждом удобном случае выдаёшь коронное «извините, Алексей Романович»! Я насквозь тебя вижу, Неверина. А Алёшенька будет со мной, ты меня поняла? Интересно, она это серьёзно? Серьёзно решила, что мне приглянулся Горин? Ну что за глупости?! Я ведь и Воронцовой постоянно твержу, что слишком маленькая для каких-то отношений, поэтому и с Прохоровым соблюдаю определённую дистанцию. А тут с учителем! Что за больное воображение у Филатовой?! — Мне нужно поговорить с ним по поводу Ларисы, — вновь попыталась отмахнуться я, но Филатова, как назло, не желала оставлять меня в покое. — Я ведь сказала: хорош прикидываться и придумывать глупые отговорки! Или ты думаешь, что он, красивый мужчина в здравом уме, посмотрит на тебя? Ты сама себя в зеркале-то видела? — рассмеялась она. И вот тут-то я и не выдержала. Да, конечно, Филатова Лариса — дочь богатых родителей, да и красотой не обделена: длинные золотые волосы, пусть и крашеные, но это не заметно, голубые глаза, длинные ноги, идеальная фигура… На её фоне меня с моими веснушками на лице, непослушной каштановой шевелюрой, достающей лишь чуть ниже лопаток и слишком треугольной формой лица можно было назвать серой мышкой, но насмешек над собой я терпеть не собиралась. — И с чего ты взяла, что красивый взрослый мужчина не может на меня посмотреть? Знаешь, не всё держится на папенькиных денежках, дорогая! — выкрикнула я. — Ты хочешь сказать, что Алексей Романович может заинтересоваться… тобой? Это даже звучит жалко! — рассмеялась Лариса. — Спорим?! — разъярённая, я совсем не понимала, что говорила. А Филатову эта ситуация, казалось, откровенно забавляла. — Спорим. Я бы поспорила на то, что ты с ним не переспишь, но, так уж и быть, начнём с малого. Ты даже в кино с ним не сможешь сходить, малышка. — Смогу. Приглашу и схожу. — На последний ряд, — прибавила Лариса. — Даю тебе срок, скажем, до Валентинова дня, идёт? — Вполне. И если мы с Алексеем Романовичем до четырнадцатого февраля сходим в кино на ряд для поцелуев, ты… весь оставшийся учебный год будешь ходить в школу ненакрашенной! — выдвинула я своё условие, и Лариса улыбнулась своей фирменной, высокомерной, надменной улыбкой. — А если не сходите, то до конца учебного года с Воронцовой буду сидеть я. И списывать у неё — тоже я. Хорошая я подруга, нечего сказать! Вместо того, чтобы возразить, что это условие уже касается интересов Ларисы, я, ослеплённая собственным гневом, легко это условие приняла. Я даже не подумала о том, как на это отреагирует сама Воронцова, которой общество Филатовой, равно как и мне, неприятно! Но — что сделано, то сделано… — Договорились, — кивнула я и протянула ей руку, которую Лариса сжала мне до боли. Как раз в этот момент вошёл Алексей Романович, но, к счастью, кажется, он не слышал наш диалог. — Филатова, вы тоже что-то хотели? — спокойно спросил он. — Да. Разбейте, пожалуйста, — невинно улыбнулась она, и историк, пожав плечами, легко разбил наши руки. — Я попозже зайду, когда Неверина уйдёт, — пообещала Лариса и выпорхнула из класса. И только когда она, наконец, ушла, я начала осознавать, что только что между нами произошло и что я совершенно не знаю, как выкрутиться из этой ситуации. Реакция Горина на предложение сходить в кино наверняка будет очень непредсказуемой, но едва ли он согласится. А вот с отцом поговорит, и вдобавок ещё лебедей наставит в его лучших традициях. Нет, нужно как-нибудь по-другому поступить, как-то заманить Алексея Романовича в кинотеатр, ещё и на последний ряд, и «случайно» самой оказаться там же. Но как это сделать? — Неверина, так вы собирались что-то со мной обсудить, как я помню? — спросил историк. Интересно, как долго я молчала, погрузившись в свои мысли? Но он был прав: Лариса — вот что действительно важно. А другая Лариса… переживёт уж как-нибудь! — Да. Я хотела обсудить то, что двойка Воронцовой — это совершенно несправедливо! — Согласен, — спокойно повёл плечом историк. Что, неужели всё так просто? Я рассчитывала на долгую беседу, на его нотации… на что угодно, но только не на быстрое согласие. Конечно, так намного лучше, но с чего бы это ему быть таким добрым? Честно говоря, это пугало. А ещё я поняла, что, наверное, никогда не пойму этого человека. — То есть вы уберёте её? — Нет. — Но почему?! — Я её и не поставил изначально, Неверина. То есть не сохранил. Может, я и строгий человек, но всё же за такие мелочи не наказываю, особенно на первый раз. — Вы играли на её нервах? — возмутилась я. — Можно и так сказать, — улыбнулся Алексей Романович. — Я хотел показать и ей, и всем, что категорически против таких вот адвокатов. Так что, Неверина, передайте ей, что если бы ко мне подошла она и внятно объяснила свою позицию, я бы, наверное, поставил четвёрку и за второе эссе. Оценка там на самом деле спорная. — Она завтра же подойдёт! — Нет. Это поздно, — пожал плечами Горин. — Время уже не вернуть. Я говорю, чтобы она поняла это на будущее. Вы все должны научиться самостоятельно отстаивать собственную позицию. — Но ведь раз вы были не против исправить оценку… — Тема закрыта. На географию опаздываете, Неверина, — строго отрезал учитель. — Идите, — и он отвернулся к ноутбуку, показывая, что не намерен продолжать эту дискуссию. А ведь так всё хорошо начиналось!..