***
Квартира Марка была… удивительной. Это было первой мыслью, которая посетила Джексона, когда он попал вовнутрь. Прихожая, обустроенная в темных тонах, необычно контрастировала с остальными комнатами. А над ними как будто прошел разноцветный дождь: стены в ярких надписях, как будто ими занимались уличные артеры, детали интерьера из разных стилей, не сочетающиеся между собой ничем, разбросанные по комнатам самым странным образом… И между всего этого хаоса Марк с красными волосами, но в простой белой футболке и серых трениках. — Впечатляет, правда? — спросил он с легкой улыбкой. Видимо, Джексон далеко не первый так терялся в его квартире. — Но… зачем? — наконец выдавил из себя Джексон, не имея сил отвести взгляда от радужных разводов. — Был в моей жизни период, когда все вокруг напоминало кадры из черно-белых фильмов. Вот я и пытался раскрасить все вокруг как можно ярче. Как видишь, мне это вполне удалось, даже наркотики принимать не надо, чтобы поймать приход, — усмехнулся Марк. — Будешь чай? Джексон молча кивнул. Он вдруг понял, что здесь так же, как у него в квартире не будет. Как будто его квартира была частью привычки, частью условного рефлекса, срабатывающего, когда Марк приходил в гости. Здесь этого не было: между сиюминутным сексом и чашкой чая выбрать второе не составляло труда. Или страсти в их отношениях банально поубавилось. Кухня тоже была разноцветной, но как будто построенной из цветных квадратов: разноцветные дверцы тумбочек и шкафчиков, в тон им раскрашенный холодильник с кучей магнитиков, цветные сиденья стульев. Марк сделал простой черный чай и поставил его перед Джексоном. — Честно говоря, я не знаю, чем мы можем заняться. Единственное, чего я прошу: наш план действий должен отличаться от привычного, — сказал он, сев напротив. Джексон сделал глоток. Чай был сладким, как он и любил. Он только один раз обмолвился, что кладет три ложки сахара в чай, но Марк запомнил. — Тебе надоело то, что между нами происходит? — спросил он спокойно. Он не обижался на фразу Марка, просто пытался понять причину такого решения. — Общение должно приносить какой-то результат, в любом случае. Этот наш с тобой, скажем так, этап общения подошел к концу, исполнил свою функцию. И теперь нам нужно решить, что делать дальше. — И какой такой глубокий смысл был в нашем с тобой общении? — Джексон с улыбкой выделил последнее слово, вспоминая, каким образом они «общались». — Мы утолили жажду близости после долгого воздержания и можем, наконец, трезво смотреть на вещи. К примеру, ты вернулся к своим прежним загонам по поводу чувства вины и теперь с новой силой начинаешь есть себя, потому что позволил себе непростительную слабость, от которой не можешь так просто отказаться. Если все продолжится в том же духе, через месяц ты помашешь мне ручкой, замкнешься в своей раковине и продолжишь верить в то, что таким образом сможешь кого-то спасти, — Марк говорил серьезно, четко, не пытаясь как-то смягчить тон. Это было непривычно и неприятно. А Джексон, вмиг почувствовавший в нем заговорившего психолога, тут же нахмурился: — А тебе какая разница? Если все, что между нами было — всего лишь какая-то экспериментальная психологическая методика, к которой Бэмбэм в конце концов решил прибегнуть, чтобы сделать из меня прежнего человека, я вынужден с тобой распрощаться прямо сейчас, — он попытался подняться со стула, но Марк, подскочив с места, надавил на его плечи, не позволяя встать, а затем принялся их массировать. — Успокойся, — нежно сказал он, наклонившись к уху Джексона и превращаясь в прежнего Марка. — Прости, я не хотел давить, но… Я беспокоюсь, правда. Все, что было между нами — это какая-то химия, от которой у меня рвет крышу, а еще я не хочу, чтобы это заканчивалось. Потому что я впервые за долгое время вспомнил, что такое значит дышать полной грудью. Странно обретать это знание, связанное с конкретным человеком, а не делом, как у меня было раньше. Джексон смотрел прямо перед собой, упираясь взглядом в футболку Марка, вслушивался в слова, а сердце выбивало рваный ритм, не позволяя нормально дышать. Он не понимал, откуда брались люди, которым он был зачем-то нужен, почему-то дорог. Такой пустой и выжженный изнутри, такой эгоистичный и такой виноватый. Руки Марка казались тяжелыми, как и его слова, как и ответственность, которую он возложил на плечи Джексона этими словами. — Я просто хочу сказать, что если все так сложилось, значит, это было зачем-то нужно. Абсолютно любое событие, даже мало-мальски незначительное, способно повлиять на глобальные вещи, — продолжал говорить Марк. — Но мне от этого не легче, — пробормотал Джексон. — Тогда, — Марк повысил голос и решительно хлопнул Вана по плечу, — у меня есть идея. Я знаю, чем мы сейчас займемся.***
— Фотографии? — Джексон недоуменно изучал лежащий в руках Марка внушительный альбом. — Да, я заочно познакомлю тебя со своей семьей и… еще кое с чем. Марк открыл альбом на первой странице, где на двух фотографиях была изображена счастливая супружеская пара с аккуратным свертком на руках отца. — Как ты можешь догадаться, это мои родители и я, собственной персоной… И Туан поведал историю своей большой и дружной семьи, о которой Джексон не завидовал только потому, что у него была семья по-своему прекрасная, хотя и не настолько многочисленная. У Марка было две старшие сестры и младший брат. У самой старшей, Тамми, была уже своя семья: муж и две чудесные девочки, о которых Марк рассказывал с непривычной нежностью; вторая сестра, Грейс, была пацанкой с очень яркой улыбкой, а Джо, младший брат, уже перерос Марка и радостно улыбался с их совместной фотографии. Все они были дружными и собирались на Рождество в доме родителей в обязательном порядке. Реймонд Туан тогда рассказывал кучу забавных баек из жизни, которых накопилось за время отсутствия детей, Дорин его поддерживала, племянницы катались на спинах Марка и Джо, изображая из себя ковбоев, а дочери крутились на кухне, готовя для праздничного стола. Джексон косился на Марка, который рассказывал все это с такой теплотой, что хотелось подсесть еще ближе и крепко его обнять, но что-то его останавливало. А потом Марк перевернул очередную страницу. — Это ты? — Джексон недоверчиво всмотрелся в одну из фотографий: на ней угадывалась цирковая арена, над самым центром которой на лентах висел вниз головой и раздвинув ноги в полушпагате воздушный гимнаст. В руках он держал ленту, на которой, как на качелях, сидела хрупкая девушка в белом платье. Угадать в гимнасте Марка можно было только по худощавому телу, которое обтягивало красно-черное трико. — Да, — просто ответил Туан, давая Джексону возможность рассмотреть остальные фотографии: где он с другими гимнастами за кулисами полностью в гриме, где он парит под самым куполом с партнершей, где он в спортивном костюме делает растяжку перед тренировкой. — Знаешь, я с детства, с первого похода в цирк, хотел стать гимнастом. Меня настолько заворожили эти люди, с такой легкостью парящие под самым куполом, что я больше ни на что не мог обращать внимание. Пока они были на арене, я смотрел только на них, — заговорил наконец Марк. — Когда я сказал родителям, чего хочу, они не восприняли мою мечту всерьез, но все-таки отдали в спортивную гимнастику, чтобы не приставал. Там я серьезно занимался. Подростком я все-таки настоял на цирке. Родители пытались меня образумить, мол, это не навечно, и нужно подготовить запасной вариант деятельности, но я их не слышал. Гормоны играли, я готов был взорваться на месте. Родители решили дать мне шанс, и я отправился в цирковую школу. Потом у меня было несколько лет счастья. На самом деле, было тяжело. Тренировки были изматывающими, уровень подготовки, с которым я пришел, был недостаточным, и я учился. Тренеры не жалели никого. Но я мог летать, мог дышать полной грудью. Адреналин кипел в крови, дыханье перехватывало от восторга, а ведь нужно было контролировать себя каждую секунду. Каждый трюк доставался мне с кровью и потом, но зрители видели лишь воздушного гимнаста, который с легкостью парит под куполом цирка. И я в итоге чувствовал эту легкость, и наслаждался долями секунд свободного полета, потому что он в такие моменты казался очень долгим. Я уже решил, что вот, до тридцати лет полетаю, а потом пойду в тренеры, как обычно и происходит, но судьба сыграла со мной злую шутку. Я сломал лодыжку, причем очень неудачно. Мне было двадцать три года. Восстановление заняло много времени, но не это было самым страшным: я не смог до конца восстановиться. Точнее, в обычной жизни перелом почти не дает о себе знать, но в профессиональный спорт с ним возвращаться нет смысла. Я пытался, но объем движений так и не смог восстановить полностью, и тренер говорил, что с такой слабой точкой в организме я буду подвергать опасности жизнь не только свою, но и партнеров. И он совершенно прав. Но тогда мне было очень тяжело это принять. У меня не было депрессии, но какое-то состояние апатии поселилось во мне на несколько месяцев. Это уже после того, как я перепробовал все способы расходиться. Родители пытались вывести меня из этого состояния, и сестры с братом тоже. Но во мне как будто что-то умерло. Я потерял главную страсть, можно сказать, смысл жизни. Мне не хватало воздуха, я чувствовал себя птицей, которой обрезали крылья, чтобы она не могла улететь. Жизнь стала скучной. Я пытался разнообразить ее, думал, что мне не хватает экстрима. Научился ездить на мотоцикле, прыгал с парашютом, занимался скалолазанием, но этого было недостаточно. Даже прыжка с парашютом было мало, хотя вот тебе полет, пожалуйста. Но в этих вещах я не находил себя. Когда окончательно успокоился и смирился, поступил в университет на психолога, так как всегда умел разговаривать с людьми, и моя эмпатия в этом здорово помогала. Познакомился там с Бэмбэмом, а тот свел меня с тобой. Собственно, как-то так. Марк закончил как-то скомкано и уставился на собственную фотографию — где он в белоснежном трико и зачесанными назад белоснежными волосами, с ярким гримом на лице, обнимает пришедших на представление родителей. — Когда я встретил тебя, я как будто стал собой прежним, тем, кем был в цирке, — заговорил он снова. — Почувствовал себя самодостаточным. А еще я никогда никого так хорошо не чувствовал. Это меня даже сначала напугало. Но теперь ты, надеюсь, понял, почему я не хочу тебя отпускать. Джексон молчал. В голове роились мысли и эмоции, превращаясь в бессмысленную какофонию: сочувствие, сопереживание, грусть и щепетильная нежность к Марку, одинокому обескрыленному ангелу, которому он, Джексон, каким-то неясным образом помог стать счастливым. Не зная, что сказать, он все-таки обнял Марка за плечи, прижал к себе и уткнулся носом ему в шею. Только сейчас к нему начало приходить осознание, что его новый друг, тот, кто пытается его вытащить из собственной боли, сам потерпел лишения в этой жизни. Но он взял себя в руки и просто продолжил жить, пытаясь найти новый смысл. Этот сильный человек, который зацепил его с первого взгляда, прятал в глубине души рубец от раны, который время от времени ныл и напоминал о невозвратности прошлого. А сам Джексон стал для него опорой, рядом с которой можно было забыть о себе прежнем и просто быть счастливым здесь и сейчас. А Ван-то думал, что Марку без него будет лучше. — Надеюсь, ты не будешь теперь убегать от меня. Хотя если останешься только из чувства жалости, нам будет лучше расстаться, — Марк прошептал это куда-то в его плечо, крепко обнимая в ответ. Кажется, второй вариант его пугал довольно сильно. И Джексону это льстило. И не потому что он ощущал себя единственным нужным этому человеку, а потому что убегать от Марка не хотел с самого начала. Единственной преградой для него было чувство вины, которое никуда не делось. Но теперь в голове Джексона промелькнула мысль, что Марк поможет ему придумать, что с этим можно будет сделать.