антиванский бренди

Зеврану говорят, что он, постоянно почти обнаженный на сцене, органичнее смотрелся бы в борделе. Зевран смеется всякий раз, мол, да я там все детство прожил, дорогуша. Смеется — а на душе все вертится от воспоминаний. В их цирке, под прикрытием огромного купола, под который взлетает из раза в раз миниатюрная Мерриль, он чувствует себя в безопасности. Люди платят за то, чтобы посмотреть на гуттаперчевого мальчика, а не облапать его, — и его это устраивает. Он в цирке как клей. Без него все переругаются. Все распадется. Раньше эту роль выполнял улыбчивый мальчик Роэль. Рассказывал им всем сказки, которые ему читала бабушка, пел песни, танцевал и заряжал их энергией. Они похоронили его пару месяцев назад. Теперь каждый из них судорожно боится даже простого пореза, — потому что именно так и умер их солнечный мальчик-клей. Распорол ладонь. Всего лишь. Хозяин их цирка, по мнению Зеврана, странный: лысый, статный, почти всегда чем-то недовольный и не любящий чай. Но исправно его пьющий. Зевран не то чтобы жалуется. Его, пожалуй, все устраивает. Еда есть, крыша тоже. Чего ему жаловаться? Мальчишка, который сегодня ему понравился, смотрит на него во все глаза, будто прямо перед ним воскресла сама Андрасте. Он, наверное, немножко влюблен сегодня. Зеврану даже стыдно, что это — просто способ забыться. Что этот мальчик с глазами цвета древесной коры, полной прожилок-ран, — один из многих. Что его, Зеврана, сломали. Тогда, в борделе. Что любить он не умеет. Только умело изображать. Любовь к публике, любовь к партнеру — так ли важно? Гуттаперчевый мальчик, на самом деле, все стерпит. И неважно, что внутри него умирает от чумной боли безумный старик.