Снежный край

Когда Дэну первый раз позвонили с ТНТ, он прикрыл трубку рукой, лихорадочно искал, куда съебаться, и свалил на лестничную клетку. Вписка шла четвертый час, он был пьян, с трудом связывал слова, и на щеках у него горели красные пятна. Говорить он старался как можно меньше. Морщился от резкого света. У входной двери столпились все, кто влез в коридор. Дэн пытался закрыть ее, но он психовал, мерил площадку шагами, и стоило ему повернуться спиной, как дверь открывалась снова. Потом он попрощался. Шумно вдохнул. И сказал: - Мы летим к ним десятого. Слав, бери выходной. Слава сбил его с ног и наебнулся сам, когда понесся обнимать. Вечером перед вылетом Дэн не мог заснуть. Они с Юлей по скайпу смотрели Дизастера, потом старые клипы СД, потом видосы с пиздюками из начальной школы. Пиздюки граймили на темных улицах Бирмингема. Дэн полез смотреть на гугл-картах, как далеко от Бирмингема находится Слау, расшарил экран. Потом долго летал по одинаковым улицам на гугл-фотках. Белое небо, серые облака. Низкие кирпичные заборчики. - На Тисовую улицу похоже. Он залипал еще секунд десять, не отвечая. Потом отмер. - Что? - Где Гарри жил. Гарри Поттер. Похоже на улицу в фильме. Чейни сказал, без тени улыбки в голосе: - А. Ну смешно, да. И снова залип. Юля не сразу сообразила, что в Слау жил Оксимирон. Дэн беспрерывно курил. Она на автомате поджигала сигареты вместе с ним. Дело шло к четырем утра. - Я думаю, у вас получится все. - В смысле? - Я уверена, ладно. - Понятия не имею. Не важно. Не сейчас об этом говорить, в любом случае. И после паузы. - Да похуй вообще. И потом вдруг: - Думаешь? Юля постаралась как следует взвесить ответ. Он свернул гугл-карты, его лицо вернулось на экран. - Я как бы не в вас сомневаюсь. Я в них - немножко. Если они совсем говноеды – то не возьмут вас. Если не совсем говноеды – возьмут. Так и узнаем. Он улыбнулся. Потом отвел взгляд, ей сильно не нравилось выражение его лица. - А ты зачем сказал, что похуй? - А что? Ну что мне? - Да не, ничего. Сидишь ты, которому похуй, Диме там за стенкой похуй, он просто так не спит. Славе вообще больше всех похуй. - Слава не считает, что такие вещи должны вообще… не знаю… волновать мужчину. - А ты? - …я с ним согласен, в целом. Она не прониклась. - Ну что, хорошо, лучше будет, если я трястись начнусь? Она подумала, что он устал сильней, чем ей казалось, раз делает ошибки. Денис сломал зажженную сигарету. - Поебать вообще, я монал дергаться больше всех, и так уже жопа седая. - Ты рад, что позвонили же? - Ну и что, раз рад? - Ну и все. И охуенно же. В этот раз улыбалась она: пока ему не пришлось улыбнуться в ответ. Когда она встречала их в аэропорту из Москвы, он обнял ее, быстро и крепко, тут же убрал руки, одернув себя, и она жалела, что одернул, он скупо, сдержано рассказывал про встречу, оговариваясь, что пока слишком рано о чем-то судить, и Слава перебил его: - Да завали уже ебало, бога ради, сколько можно-то, охуенно прошло все! Дима поржал, а Денис не стал спорить. Их всех в тот момент – даже его, как бы он ни сопротивлялся, - наполняло безмятежное чувство нового дня. Не было денег на такси и ехали в автобусе до Московской. Вчетвером жрали большую порцию картошки из макдака, и Юля со Славой облизывали пальцы, а Чейни ругался: - Блядь, грязными руками, за поручни держались – вы срать с этой картошки будете дальше, чем видите, я серьезно говорю как бы вам… Дима спросил его: - Чо, вообще мандеть не перестанешь? И Дэн покорно заткнулся, а потом, как бы извиняясь, боднул его в плечо. Еще работали фонтаны на площади. На них играло солнце. Площадь запружена была школьниками, но ни к кому тогда не подходили фоткаться. Дэн почесал затылок. - Ну чо, к нам? Солнце ушло, когда вышли из метро на Горьковской, Дэн по дороге звонил Умнову, Умнов снимал чужую свадьбу. Не прекращая разговора, Дэн пытался стащить толстовку. Сунул ее Юле в руки, возмущенно хлопнул ее ладонью по голому локтю, мол, ну как ты так ходишь, «голая». Отвел в сторону трубку. - А потом она будет жаловаться, что голоса нет. И Берсерк ткнул в него пальцем, уже на его счет: - Вот именно! Но Дэн только отмахнулся, ушел вперед, его голова была занята другим: он все еще боялся потерять Умнова с командой, хотя все говорили, что это немыслимо, разливался про пилот соловьем, считал деньги, которых не было, стал совсем другим, уверенно перечислял фамилии людей, с которыми Умнов встретится, и объем бюджета, который он получит. Он все еще каждому – отчаянно – старался что-то предложить, чтобы не думали бежать с корабля. А Юля была в узком кружке тех, у кого – она надеялась – он мог бы что-то попросить, к кому он мог бы прислониться, и она гордилась этим, спокойно и безмолвно, и ее вера не могла рассеять шторм и успокоить море, но она не сомневалась, что они уцелеют. Юля держала в руках теплую толстовку всю короткую дорогу до квартиры. Когда Сережа, ее тогдашний парень, позвонил в четвертый раз, она вырубила телефон. До приезда Замая коллективными усилиями искали заначку, но не нашли. Андрей привез две бутылки водки и две соски пива. Дэн смотрел на них обреченно и немного испуганно. - Ну я же в жопу через полчаса буду. Ну как… Больше не звали людей, только Стефан с Мишей подъехали с подарочком. Все по очереди ставили «всратотреки», какие были на мобильнике, и искали «убер-всратотрек». Чейни грузился, что ему нужен новый телефон, с таким, как у него, не ходят на переговоры. Слава восклицал: - Посмотрите на него! Капиталист-приспособленец, затаился под колодой там, надо же! Ну-ка пей давай. У Дэна в комнате хронически не хватало сидячих мест. Сидели на полу, на одеяле, слушали Вечного Жида, потом мс Кассима. Дэн так нажрался, что наваливался на Юлю. А утром, стоя у окна, у туго забитой бычками кофейной чашки, он сказал ей: - Если не взлетит, мне пиздец. И поскольку Чейни как правило заботила странная хуйня, он повернулся к Юле и совершенно серьезно предложил: - Может, тебе еще подумать стоить, там, над заявкой в Московский сезон. Я хуй знает. Она спросила: - Ты пизданулся что ли с похмела? И всем стало как-то полегче. - Я чайник ставлю? - Давай. Только кончился чай. Чейни посерел от бессонницы и сбился с ног, ища способы подарить им будущее, которое имеет имя и ложится в руки, не знал, откуда взять деньги на приз, как у Версуса, не знал, нахуй ему на телек, но ругал ее за скромные аппетиты и за то, что для нее третье место – предел мечтаний и повод для спокойного довольства, она вроде бы понимала, как ужасающе хрупко было их настоящее, но это было самое счастливое время в ее жизни, и это ощущение было ничем не перебить, она была свободна от тревоги, одиночества и пустоты, и все, что она искала когда-либо, было в избытке и было во всем, в каждом из них, в любой момент, Слава снисходительно трепал ее за рукав, Дэн качал головой, мол, «авось-авось», но она знала, что это – хотя бы отчасти – игра, и что они не признаются, но чувствуют то же, что она, и кто бы мог тогда подумать, что будущее наступит, но ничего – от всех них – не оставит. Перед отъездом в Челябинск Юля записала заявку на СловоМосква. Ну а хули. Для «сгорел сарай, гори и хата» не хватало огня, для классического Славиного пляса – отбитости и уверенности. То ли в шутку, то ли не до шуток, то ли перепили, то ли не догнались, хотелось то ли, чтобы он взъебался и позвонил, то ли чтобы никогда видоса не увидел. Она была в ушанке. Накидывала фристиком хуевые панчи. Он два года назад учил ее фристайлить, сам зарекся. «Мц Брусника, не самая пиздатая чика, но самая лучшая баттл-мц». А была бы самой пиздатой чикой, он остался бы в ее постели до утра? Добравшись до дома отдыха Сокол, Юля пьет чай за десять рублей, потом чуть не срубается над столом, и берет комнату за триста, хотя в ценнике написано шестьсот. Кроме нее во всем доме отдыха занято два номера. Ей выдают кипятильник. Она идет по коридору, пахнет горелым маслом из столовой, Юля хихикает, потому что «за триста» - это смешно, и ей очень надо выпить, но обратно на улицу она уже не пойдет. Юля подзаряжает телефон, гикнувшийся на холоде. Курит в форточку, только потом замечает пепельницу. Подставляет под воду зудящие ладони. Когда она телефон включает, на нем три пропущенных, и он звонит снова. На экране крупно: ЧЕЙNИ Юля касается его имени, прежде чем ответить. - Где ты? У какого КПП? Таким резким и злым она его голоса вообще не помнит. - Я в Соколе, тут типа гостиницы что-то. Короткая заминка, потом все становится еще хуже, тон такой, как будто у него вот-вот лопнет терпение: - Какая комната? «Тупая тварь» - Не знаю. А разница? - Комната? Она долго ищет ключ с номером. Под конец у нее деревенеют руки, и ключ она роняет, дважды. Как бы она ни старалась, она не может себя убедить, что Дэн подождет – что оно того не стоит – что оно того не стоит, и она не станет из-за него трястись. - Ну ты будешь отвечать или нет? - Семьдесят шесть. - Жди. Он бросает трубку. Сперва она злится, конечно. Злится сильно. Хочет даже перезвонить и как следует покрыть хуями, но он не отвечает. Юля встает под горячий душ, чтобы успокоиться и перезагрузиться, потому что от нервяка у нее озноб, и его никак не сбить. Затхлый запах давно не смоченных труб заполняет кабинку, вода бьет Юле по плечам, и она пытается заткнуть голос в своей голове, но обсчет идет, и прилетает бесконечно количество вариантов, в которых она облажалась, не учла, не подумала, недопустимо себя повела, и она знает, что дело не в ней, но он говорил с ней так, как будто успел ее возненавидеть, и нужна охуительно веская причина – неподъемная вина – чтобы так случилось. Неужели не нужна? Чувство такое, будто ее ложно обвинили и теперь отправят на казнь. Чувство уже случившейся беды. Несправедливости. Предательства. Ей не в чем упрекнуть себя, но она повторяет это десять, двадцать раз, и не может себя успокоить. Она чувствует, что потревожила и раззадорила темноту, голодную темноту, клубящуюся вокруг них. Она не знает, чем (знает). Не хочет признавать (придется). Юля ничего не слышала о его сестре до середины третьего сезона. А когда услышала, Дэн громко срался по телефону в ванной (постоянное место переговоров), и речь сводилась к тому, что «Анька» может сдавать билет на поезд, потому что проходку она не получит нихуя, и он проследит за тем, чтобы по билету она в зал тоже не зашла. - Ну хуй знает – потому, что ты моя сестра? Эта фраза была даже забавная. Странная, максимум. Если не думать дважды. Почему Юля не подумала дважды? А она не подумала? А был другой способ найти его? - А, то есть теперь – блядь – то есть теперь хотим позырить, теперь это не странная хуйня? На кого второй плюс? Перед подружками козырнуть? Ничо, на Мияги сходишь. Он гастролирует по селам вон. Не надо было разговаривать с Аней Чудиновской. Это единственный разумный ответ. Не может это быть из-за ночи, которую он у Юли провел. Не может же? Не может из-за ебаной заявки. И на Версусе со Славой кроме нее был Умнов и был Дима, они бы не пошли, если б он был против, так ведь? И она не сделала ничего плохого. Она не сделала ничего плохого. Но не надо было писать его сестре (почему?). И новый адрес Дэна брать можно было у кого угодно, но не у нее, ежу понятно (ежу понятно, но почему?). И ничего не надо было говорить ей, вот она, разгадка, вот она, причина, по которой все пошло наперекосяк. Не надо было ворошить темноту. Почему? - Ты, сука, Федя Букер, что ли? В комнате кроме нее никого, ответить некому, но это не страшно, когда ответа не требуется. Не прикасайся к тем, кого уже отрезали, чтоб не отрезали тебя. Юля прежде никогда не нарушала приказов генерала: пусть даже большую их часть он не произносил вслух. Юля не думала, что станет, не думала, что это будет так уничтожающе страшно. От себя тошнит: настолько она напугана. Она не может согреться и лезет в постель, на минутку, потом она оденется и соберется, и он придет – это же хорошо? – и она объяснит, что ничего Плохого не сделала Ничего плохого не хотела, а если что-то сделала не так – то она извинится, и он простит. Он ведь должен простить. Если ей так легко простить его. Пьяные выходные, прогулки в темноте, его точка МВидео на Техноложке, фонарный свет стекает в черный Обводный канал, у Чейни стоптанные кроссы и прокуренный кашель, брала его за руки, прикуривая от подставленной зажигалки, а когда закуривала в постели первую утреннюю сигарету, ныряла в конфу, потом в личку, и весь остальной мир был – как фоновая музыка в лифте. А что в этой постели кто-то еще спал – какая, в сущности, разница. Не было никакой, пока она на вернулась домой к собранной сумке – своей – и охуенной беседе. - Кем я работаю? Сережа сидел, упрямо глядя себе в колени. - Кем я работаю? - Запамятовал, что ли? - Ты со мной живешь полгода. - Бля, ну пишешь что-то. По путешествиям там. Путеводители пишешь? Один хуй тебя с твоей работы самого тошнит… - Ты ж вообще не девушка, тебе ничего не надо, кроме пьянок и твоих наркоманов отбитых. - Ты чего воспаляешься? - Я воспаляюсь? Я сейчас «воспаляюсь»? Хорошо! Да любой бы давно уже рукой махнул бы! А чего не махнул? - Тебе наплевать же? Ну наплевать ведь, тебе же наплевать на меня? Да. Нет. Да. - Все на работе даже говорят, как тебе повезло, не понимают, почему получше не найду. Я, может, ребенка с тобой хотел! Я с тобой собирался… - Можно словечко вставить? Спасибо, здорово. А если я "с тобой" ребенка не хочу? - Ты ничего от меня хочешь. Я посуду эту чертову за тобой по вечерам мыл! - Не надорвался, нет? - Это все, Юль, ты доигралась, все. - Замечательно. Ты с моей сумкой гулять пойдешь? - Надо понимать, когда тебе пора. - Ты мужик или где? Ты только что мне хуем в небе час домострой расписывал. Хочешь съебывать – съебывай, я не буду с квартиры съезжать. - Я под тебя больше не прогнусь. - Сереж, ты охерел? Договор на меня записан. - Скажешь, в тур уехала. Выступать с твоим этим… - Это баттлить называется. - Да ПОХУЙ МНЕ КАК ОНО НАЗЫВАЕТСЯ, СУКА БЕСЧЕЛОВЕЧНАЯ! - Воу-воу, Сереж, не выражайся так. Где-то тут он схватил ее сумку и стал толкать Юлю к двери, одной рукой получалось плохо, с сумкой ему было тяжело, Юля смеялась и шутя отпихивала его руки, у него по лицу катились детские злые слезы, он весь покраснел, прибавил оборотов, ебнул ее сумку в стену и выкинул Юлю за дверь, она упала, не успела встать вовремя, сумку выкинул на нее, дверь захлопнулась. - Сереж. Сереж, ну не плачь, все. Сереж, дверь открой, а то ее я открою. Сереж, у меня кошки остались там, не дуркуй. Когда облегчение пополам с азартом от срача выветрилось, обнаружилось, что она сидит на лестничной клетке, ловит домашний вайфай из квартиры, у нее очень болит плечо и жопа, и она пишет Диме Берсерку: «Дим. Такой вопрос. Если бы нашего пацана из хаты сосед самовольно выселил, ты бы впрягся?» Дима ответил почти сразу же: «это чо за хуйня?» «Ладно, похуй, проехали» «Не-не-не, бля. В смысле ЭТО ЧО ЗА ХУЙНЯ?» «Ну да или нет» «Ну ясен пень» «У меня ключи есть, надо только окопальца из квартиры вынуть. Ты подъедешь тогда, может быть?» Дима собрал для надежности дружину из трех бойцов (то есть, видимо, поднял всех, с кем пил), и через полчаса у Юли на площадке стояли он, Денис и мс Джиглипуф. Денис с дороги позвонил дважды: - Тебе новая хата нужна, что ли, найти надо? - Да я с места блядь не двинусь, он пусть новую хату ищет. - Ты уверена? Безопасно это будет? Ну, то есть, для тебя безопасно – понятно, что если что-то, мы его Финский Залив переплывать отправим, но это-то потом будет, а ты одна у нас?.. Она молчала, потому что теперь ей хотелось плакать, и голос ушел. - Ладно, как хочешь, тебе решать. Во второй раз он перезвонил через десять минут и спросил: - Юлечка, а с тобой-то все хорошо, не дай бог? Эту фразу Миша Джигли запомнил, рассказал Славе, Слава с нее уссался и еще полгода вставлял при каждом удобном раскладе. Она ответила: - Все нормально. - Я так и слышу. Лучше всего из этого набега потом Юле запомнилось, как Миша орал, что сидел на Магадане и похоронит Сережу в лесу, швырял его от стенки к стенке, Сережа самозабвенно повторял, что вызовет полицию, но осекся, когда Денис протянул ему телефон (не подходящий для переговоров), охуевшая мордень кота в коридоре, «Я ей дал собраться, я ей дал, я вещи заберу, не трогайте меня», теплые руки Дениса у нее на предплечьях, и как он до самого конца не сказал Сереже ни слова, а потом осторожно притормозил его на пороге и тихо произнес: - Или ты забудешь сюда дорогу, или будет очень плохо. Они потом весело, преувеличенно, бухали среди открытых ящиков и распахнутых шкафов, с таким настроением, как будто праздновали новый год. Она смеялась так, что не успевала вдохнуть, когда увидела, что Сережа с кровати унес простыню, и желание позвонить ему на утро, чтобы извиниться и спросить, не намяли ли ему бока, сошло на нет с концами. А перед сном она зашла в ванную, сняла толстовку и в полном недоумении смотрела на темные синяки, и не могла поверить, что дошло до дня, когда милый студент-историк, который морщился, если она ругалась, поднял на нее руку, и что вот так закончились ее дела с человеком, которому она, в общем, меньше других своих - друзей? - хотела добра, но точно не хотела зла, и дала столько, сколько оставалось. Она немного поплакала, из ванной вышла в футболке, открывающей руки, и с опухшими глазами. Дима храпел на кухне. А Денис стоял в коридоре, не решаясь, видимо, постучать к ней и спросить, что с ней, и он увидел ее синяки, и скривился, как будто ему было больно, и виновато, в пол-голоса проговорил: - Есть у тебя предположения, почему я ему ебало не разбил? Нет? У меня тоже нет. Он так осторожно, так мягко накрыл ее плечи своими ладонями, и медленно-медленно, прося разрешения, притянул ее к себе, и они обнимались на этот раз долго, потеряв счет времени, и он кончиками пальцев гладил ей волосы, и тогда у него никого не было, а она чувствовала, что он не отстранится и не оттолкнет ее, если поцеловать его, и уже он окажется по другую сторону постели (без простыни), и не надо будет браться за телефон, чтобы поговорить с ним по утрам… а где-нибудь через полгода один из них или оба невзначай или всерьез въебут друг другу так, что будет новая собранная сумка, новая ссора, драма в коридоре вместо тихого разговора и объятий в тишине, и пережить это будет уже невозможно, потому, что потеряет она не мужика, она потеряет весь свой мир – отлаженный, и уютный, с суматохой в зале, с шепотом на кухне, с открытыми дверями, с лекарством от страха, с противоядием от скуки, и выбор был настолько прост, что она не жалела ни секунды. И неужели теперь придется пожалеть так скоро, на одну ночь к нему прикоснувшись? Юля не замечает, как засыпает. Из сна ее вырывает оглушительный грохот, на пару с ее рингтоном. Во сне гремят колокола и рушится белая деревенская церковь, трещина прорезает землю, и куски породы падают в магму, а асфальт под ногами раскален настолько, что подошвы к нему приплавляются, и она не может бежать. Когда Юля приоткрывает дверь, Чейни дергает за ручку так, что Юля чуть не вылетает в коридор.