Солянка

      Лука не расстраивается из-за проигранного матча. Ему тридцать три года — взрослый мальчик, возраст Христа и его же смирение, — он знает, что на подобные глупости бессмысленно тратить своё ограниченное природой время. Модрич не расстраивается, нет, у него проблема другая.       Он думает.       Об этой особенности маленького хорватского гения знают все, от сборной — читай, семьи — до тех, кто играл с ним всего год в Хорватии, Англии, Испании, где угодно и кто угодно, Лука не скрывает, что после особенно неудачных игр погружается в себя настолько, что вытащить его из глубин подсознания не способны даже самые близкие люди, изучившие его досконально. Он думает, анализирует, прокручивает раз за раз в голове на бесконечном повторе весь отыгранный матч, каждую ошибку и каждую удачу, каждый пас, движение, проход, передачу, гол, каждый свой шаг, расковыривает раз за разом нанесённые хрупкому сердцу раны болезненных поражений, вытаскивая из кровоточащей алой плоти всю заразу и гной раскалёнными щипцами, чтобы потом ни оставить никому и шанса потом ткнуть его упрёками в застаревшие шрамы.       Модрич медленно складывает свои вещи, выйдя из душа в одном только полотенце на бёдрах, подол футболки к плечам, грязная белая ткань до идеального квадрата без малейших изгибов и заломов, сверху извалянные в зелени и земле шорты и гетры. Лука не знает, зачем делает это, но пока мысли мечутся в голове броуновским движением, анархичные, беспорядочные, ему нужно что-то, за что можно цепляться в мире, что-то привычное и упорядоченное, что-то, несущее в себе хотя бы отдалённых призраков его морального спокойствия.       Вслед за формой отправляется влажное полотенце, оставляя его обнажённым в прохладном воздухе, но даже ощущения покрывшегося мурашками тела будто доходят с задержкой, и даже нервные импульсы раздражаемых нейронов не проходят сквозь плотное марево варящихся в черепной коробке мыслей. Левый фланг, цент поля, правый фланг, защита, нападение, полузащита, голкиперы, Лука следит в своей голове за всем и каждым, кто мог помешать ему, кто мог помочь ему, и кому мог — он. Падение, неудачный пас, соскочивший с ноги мяч, вцепившаяся в газон бутса, бесполезный фол, бессмысленный опасный подкат. Лука проматывает матч секунда за секундой, мгновение за мгновением — растянутые в замершую вечность девяносто мучительных минут.       Модрич одевается также неторопливо — в раздевалке уже пусто, все давно разъехались, кто домой, а кто — утешать друг друга на тайные маленькие квартирки, их убежища личной нелицеприятной для нетолерантого общества жизни. Натягивает на влажные ноги бельё и свободные джинсы, чувствуя гудящие мышцы больше постфактум, краем сознания понимая, что подвергшийся напряжению организм должен испытывать приятную лёгкую боль, чем ощущая её по-настоящему. Аякс в его голове рвётся с цепей памяти, атакует раз разом, обходя их растерявшуюся оборону, кажется, играючи, не принимая всерьёз игроков с сливочной форме, выпачканной не то травой, не то грязью их политических внутренних дрязг, проносятся ураганом от своей штрафной через всё поле, пронося за собой по развороченному полю боя мяч, как трофей, не встречая сопротивления разбитой команды. Чёрные силуэты мелькают бестелесными тенями под веками, фамилии на их спинах выжжены кровью их поражения: Зийех, Нерес, Тадич, Шёне. Молодые звёзды Аяксидов сияют белозубыми улыбками, Де Йонг и Де Лигт, светловолосые, похожие, будто братья, скачут на бровке, подначивая фанатов, а он только смотрит — смотрит, смотрит, смотрит, прожигая взглядом обугленные дыры. Смотрит: на сникших болельщиков, на опустивших руки товарищей по команде, на их упавшие под тяжестью груза трёх чемпионств плечи. Смотрит: на пустующие ворота, покинутые голкипером, ворота, которые они не смогли сберечь и те, которые так и не смогли покорить. Смотрит: на несчастного Марко, автора единственного сегодняшнего гола мадридского Реала, того, что мог помочь им спастись, но стал только последним бесцельным выстрелом в пустоту. Только на VIP трибуны, на пустующий сектор — не смотрит.       Он натягивает белую майку — мог ли он сделать больше, бегать быстрее, бить сильнее? — и накидывает на плечи рубашку, не торопясь застёгивать, — мог ли быть креативнее, умнее, ловчее? — собирает в сумку немногочисленные вещи, устраивая их в небольшом рюкзаке в подобии порядка, — мог ли подбодрить команду, мог ли подобрать слова лучше для них, мог ли направить в атаку личным примером? — натягивает удобные мягкие кроссовки на ноги.       Лука выпрямляется на скамье, упирается спиной в стенку шкафчика. Модрич закрывает глаза, гоняет мысли в голове по кругу, не цепляясь ни за что конкретное, не находя пока для себя никаких зацепок, за которые можно, как за кончики ниток, распутывать клубки тяжёлых размышлений. — Лука, — даже не привычное «Лукита», сейчас слишком серьёзно, слишком напряжённо для такой непосредственности. — Можно поговорить с тобой? — Проходи, Чехо. Но я уже собирался уходить, — Модрич улыбается ему устало уголками губ, поднимаясь навстречу подошедшему Рамосу. — О чём ты хотел поговорить? — если бы мог, он сейчас разбавил атмосферу шуткой — про любимые карточки, про полную эмоций речь перед Пересом, про всё, что не могло бы затронуть слишком серьёзно. Но Лука слишком погружён в себя, чтобы быть способным на такие тонкие материи, как понимание людей и их эмоций. — Лука я, — Серхио вздыхает, опуская взгляд в пол, а затем, набравшись решимости, смотрит глаза в глаза, — мне жаль.       Он не извиняется, в извинениях нет сейчас смысла, не говорит о том, что совершил ошибку, не пускается в пустые размышления по типу «если бы». Он говорит «Мне жаль» — об их поражении, о том, что был лишь сторонним наблюдателем, о неудачном решении, о своих словах, выплюнутых в запале в лицо президента Мадрида, обо всём только два слова. «Мне жаль». — Оставь, Чехо. Надо двигаться дальше, сожалениями чемпионство не завоюешь, — Лука склоняет голову на бок по птичьи, по совиному, влажные длинные пряди спадают на плечо, мажут мягко по лбу и щекам. Он смотрит из-под ресниц на Серхио, думает снова, думает-думает-думает… Рамос всплёскивает безнадёжно руками, подходя опасно близко, рискуя сорваться, обуреваемый слишком многими чувствами разом. Отчаяние, досада, злость, вина, переживание, щемящая сердце нежность и излишне сильная вынужденно скрываемая любовь. — Нет, ты не понимаешь, Лука, я… — Ни в чём не виноват, — спокойно продолжает за него Модрич, не меняя тона и выражения лица. Его усталость так очевидна, что Серхио хочется только сгрести его в охапку и увезти к себе, не выпуская его до тех пор, пока он не станет вновь похож на себя прежнего, на того, кто заряжает светом всю их команду. — Чёрт, да дай же сказать, — Рамос, не сдержавшись, тянется к нему рукой, надеясь, что задумчивое состояние Луки не позволит ему заметить, с какой лаской и желанием он касается пальцами впалых щёк и зарывается в светлые волосы. — Нормальный капитан… — Сесе, скажи мне, ты сейчас осознанно бред несёшь или тебе разговор с Пересом мозги запудрил? — Лука прижимается к его ладони, не скрываясь, но глаза не закрывает — смотрит, прожигает своей плавленым мягким древесным золотом, смотрит до самых глубин, разбирает на составные детали и собирает снова. — Плохой капитан не довёл бы нас до одной восьмой, плохой капитан не сделал бы всё, что только смог, когда в клубе всё разваливается к чертям, ни тренера, ни руководства, ни понимания будущего. Ты делаешь всё, что в твоих силах. Перестань чушь пороть. — Знаешь, Икер бы сейчас назвал меня идиотом, — Серхио хмыкает, прекрасно представляя, как Касильяс, со своим фирменным тяжёлым взглядом и не стесняясь в выражениях, выговаривает ему, не жалея, всё, что о нём думает. — Ага, и не только идиотом, за такие мысли. Рамос, откуда в тебе это тупое желание сравнивать себя с другими кэпами? Рауль и Икер, да и все прежние, поддержали бы тебя, тебе просто выпало неудачное время. Хотя три Лиги Чемпионов опять же… — Лука, сухо усмехнувшись, отворачивается, забирая со скамьи рюкзак, а когда поворачивается вновь, оказывается прижат спиной к своему ящику, а по обе стороны от его головы располагаются локти Чехо. — Лукита… — Сесе склоняется, прижимаясь носом к его шее, вдыхает чистый запах чужого тела, оттенённый только лёгким ароматом мятного шампуня на кончиках волос. — Ага, Лукита, — Лука не в восторге от этого прозвища, предпочитая не переделывать на испанский манер родное славянское имя, но от Серхио терпит его покорно, даже с какой-то тёплой понимающей улыбкой. — Мы по домам-то пойдём или так и будем на Бернабеу сидеть до конца сезона? — С тобой хоть до следующего, — Рамос молится про себя — Деве Марии и всем апостолам, накрывая рот Модрича поцелуем, проталкивает язык дальше, раздвигая сухие тонкие губы, надеясь, что Луке не придёт в голову сомкнуть челюсти, чтобы прекратить этот акт невольного насилия над собой. Он боится сделать этот день ещё хуже для них обоих, боится получить отказ и лишиться даже остатков бессмысленной надежды, но всё равно целует, поддаётся своим желаниям, бросаясь как всегда — опрометчиво, бесповоротно. Но Лука только хмыкает в его рот, позволяя чужому наглому языку вылизывать свой рот так откровенно и страстно, как только захочется, позволяя вцепляться одной рукой в свои волосы, второй притягивая ближе за пояс, позволяет Серхио прижиматься так близко, что он кожей чувствует под слоями одежды жар чужого крепкого тела, всё позволяет, что только взбредёт его капитану в голову.       Рамос только распаляется больше, чувствуя покорность Луки и собственную эйфорию от того, что все его желания, заочно отнесённые к рангу неисполнимых, претворяются в жизнь, дуреет, скользя ладонью с талии по спине ниже, на поясницу и вдоль позвоночника к ягодицам, сжимая пальцами мягкую плоть. — Чехо, не сейчас, — но Модрич не позволяет забыть и на секунду, что силы в нём всё ещё с лихвой хватит на всех одиннадцать — и физической, и моральной, — давит рукой на его грудь, вынуждая отстраниться, и смотрит вновь проникновенно, только дыша тяжело. — И не сегодня. — Да, хорошо, — и в этом «не сегодня» ему иррационально слышится обнадёживающее «но скоро», и он, наклонившись, целует его в горбинку носа, не желая отпускать его. — Я понимаю. — Чехо… Домой-то поедем? — Серхио не знает, говорит Лука так, чтобы было короче, или просто не отдаёт себе отчёта, но, прижимаясь губами к его холодному лбу, обещает и себе, и ему, что сделает всё для того, чтобы «домой» Модрича означало только их общий дом.