Спасение утопающих дело рук самих утопающих. И Юнги тонет, собственной кровью захлебывается и умывается кровавыми слезами, истошно вопя о помощи. Сам не справляется.
Он пытался много раз, так много раз, что сейчас ощущение неотвратимого и неизбежного ложится могильной плитой и застревает гнилой землей в легких. Неприятное чувство скреблось внутри, точно умоляло омегу одуматься, но тот бы неумолим. Стоило оглянуться назад и увидеть двух мужчин, что без страха и стыда скрутят его и вколят ему седативное, как ему хочется бежать без оглядки, задыхаясь от бега и ощущая как легкие горят, а голова кружится, как шумит кровь в ушах и нещадно быстро заходится в бешеном ритме сердце. Страх стоит вязким комом в горле, не сглотнуть, кадык подпирает. Дыхание прерывисто, не вдохнуть и не выдохнуть, парень воздух пытается в себя пропихнуть маленькими порциями, да тот же стоящий комом страх не дает. Ему правда страшно и жутко, его трясет всего, а руки сводит судорогой. Голова кружится и гудит, кажется абсолютно лишней для этого тела, будто наскоро криво и вкось пришитая. Внутри полная пустота и лишь едкий страх кружит вьюгой и хлопьями ужаса ложится на плечи. Ледяные ветра истерики бьют друг о друга, хлещут его по лицу и ноги подкашиваются от силы удара. Блики серебра от десертного ножа слепят глаза и омега зажмуривает их до цветных пятен перед глазами. Юнги почти треснул пополам, когда чувствует шаги слуги, что едва слышно ступает по ворсистому ковру, наливая горячий чай. Парень знает, что там седативное вместо сахара, от которого он захочет спать и будет ходить пустой куклой, путая эмоции и чувства. Его снова будут обуревать разные эмоции, что в итоге вырвутся истеричным смехом из груди. Юнги так давно пьет эти лекарства, что разрушают его до основания, плотной коркой оседают на его душе, что уже не может понять, что хочется сильнее — плакать, смеяться или кричать. Но слезы давно высохли, кажется он истратил все еще в первые годы. Голос страшно охрип и разговаривал омега лишь шепотом и кивками, даже мимика подвела его, покрывшись ледяной пеленой, так что никакие чувства не мелькали на красивом лице, лишь застарелая вечная скорбь. Юнги делает маленький глоток чая и ощущает, как внутри все испаряется, буквально все что скручивало недавно, выворачивало наизнанку и трещало по швам, исчезает, закручивается в ярком ворохе и испаряется, пылью уносится ветром в распахнутое окно. Небо такое яркое и такое красивое, свободное и далекое, лазурное и мягкое, манящее. Омега так хочет прикоснуться к нему, так хочет дотронуться до пушистых облаков и почувствовать игривый ветер на своей коже, не сдавленный стенами комнаты. Внутри все снова умерло и обмерло, кроме боли и зияющей пустоты, что грязным налетом на сердце и в душе жутким клеймом, ничего не осталось. Лишь это и ничего более. Ему бы прилечь и глаза закрыть, желательно навсегда, но даже сквозь плотную пелену лекарств, жить отчаянно хочется, пускай даже так, хотя жизнь ли это? Омега столько раз уже проклял эту природу и свою судьбу, несметное количество раз осыпал проклятиями свою сущность и презирал собственный запах. От него оттереться, кожу на загривке вырезать, чтобы от метки избавится, ему бы щелочь внутривенно, чтобы никогда более, но увы. Все это невозможно. У него эта грязь в кожу втерлась, ничем не отмыть, сколько не три до крови кожу — не исчезнет. Сколько ее не вспарывай, кровь проливая на персидский ковер, она уже в душе, свой яркий след оставила и даже после смерти будет рядом с тобой. Эта грязь на руках, в глазах и на сердце, она в легких и венах, она везде и даже когда он все же сломает и попытается воспарить, как птица в небо, а может сожжет себя без остатка, сжигая мосты, даже тогда эта грязь будет с ним. После того, как его тело будет перегнивать, а кости станут удобрением для почвы, когда гнилая земля заполнит собой все его естество, даже тогда эта грязь будет с ним. Потому что от нее не избавится, он в имени осела, в уголках глаз притаилась, восковой печалью застыла точно маска на лице. Охранники выходят, с удовлетворением отмечая, что он выпил лекарство, в комнате остается лишь слуга — Сокджин. Альфа помогает ему встать, сам омега с трудом переставляет ногами, у него голова кружится и все сливается в одно белое пятно, что глаза слепит и пеленой слез оседает на ресницах. Слуга тянет его к кровати, но Юнги мычит что-то нечленораздельное и тянется к ванне. Ему необходимо, просто нужно избавится, пускай его потом чувства захлестнут, разрывать на части будут, ему нужно избавится от яда внутри. Джин послушно ведет его в ванну, где Юнги шумно грохается на пол, разбивая колени об кафель в кровь и ползет к унитазу, попутно вспоминая весь прошлый год. Ему не нужно засовывать два пальца в рот и давить на корень языка, достаточно вспомнить все что было, кажется еще вчера. А было так много, так отвратительно много и бесконечно мало, что кажется сейчас он просто упадет замертво, не выдержав избытка грязи. Он вроде человек, но ощущение, что он лишь жалкое подобие его, слепленное из грязи. Его рвет долго и нещадно, желчь стоит едким привкусом во рту и хочется лишь упасть на кафельный пол, ощущая приятную прохладу. Внутри адский огонь горит, жжет глотку и самого омегу варит в соку из собственных мыслей, страхов и ужасом. Он не может вспомнить, сколько раз за последние пару лет ломался, сколько раз склеивал себя заново и вновь трескался, на заклеенных всеми видами скотча, местах опять. Он так устал, ему так хочется закрыть глаза и не открывать их никогда. Эта тяжесть могильной плитой ложится на плечи, давит заставляя глаза закрыть и расслабиться, дышать через раз, отмечая, как сердце стучит медленно, будто через силу. Джин трясет омегу за руку, но тот не реагирует, молчит и лишь глаза иногда мутные открывает, бездумно скользя по нему пустым взглядом. У альфы паника горло пережимает и он подхватывает тщедушное тельце на руки, резко и грубо открывая двери себе, с ноги. Бежит к брату, пытаясь дворецкого найти, но Намджун, как сквозь землю провалился, сколько не кричи, почти голосовые связки разрывая, сколько не зови и другим слуга не шипит угрозы, нет его. Джин не знает, что делать, он судорожно пульс у Юнги проверяет, тот слабый и медленный, точно мед течет и пытается биться, но так слабо, будто у него никаких сил не осталось. У омеги возможно и не осталось, скорее всего не осталось. Альфа машину просит, аккуратно кладет омегу на заднее сиденье и едет в больницу, в голове судорожно пытаясь подобрать слова. Он нервно звонил и хозяину и брату, и даже любовнику хозяина, но все без толку. В больнице парня забирают сразу, зрачки ему проверяют, что-то спрашивают, но Юнги так устал, ему все осточертело. Вечные побои, а потом сладкие поцелуи, угрозы и ненависть, после мягкие объятья и подарки,Немного.
Поэтому спокойно падет в спасительную тьму, что мягко обволакивает и всю горечь себе забирает.
Просыпаться было тяжело, даже скорее отвратительно больно, точно его били, хотя даже когда его били не так мерзко было, Юнги уж точно знает. Веки точно свинцом налиты, поднимались так тяжело, что омега в начале даже не захотел мучатся и пытаться. Во всем теле была вселенская тяжесть, она неподъемным грузом укладывалась на ноги и руки, отчего парень валялся переломанной куклой в постели, без желания двигаться. Время точно увязло в смоле и не двигалось, или это омега не двигался? Он кажется, даже не дышал, лишь желал и пугался пустоты в собственной душе и сознании. Когда он открыл глаза, то понял, что в палате никого нет. Подняться было тяжело, ужасно больно и отвратительно трудно. Весь мир сократился до маленькой надежды, тлеющей в казалось давно умершей душе омеги. Каждая часть тела не желала слушаться, противилась воле своего хозяина, но Юнги все равно слез с кровати, глухо упав. Боль, что простреливала жуткими разрядами, при каждом движении словно отошла на второй план. Он закусывал щеку изнутри, стараясь сдержать вырывающийся из глотки крик. Боль прошивала насквозь, протыкая конечности ледяными иглами, что ломались внутри и стеклянной крошкой расходились по венам. Невообразимая боль, вспарывала легкие и пережимала горло, давила на плечи, заставляя захлебнуться тихим воплем боли. Перед глазами темнело от каждого вдоха и задушенного стона, дышать было тяжело и почти невозможно, боль скручивала и выворачивала наизнанку каждый жалкий клочок тела, но парень все равно полз. Ведь у него была надежда. Пара метров казались бесконечность, той самой горой из религии, а собственное тело тяжеленным камнем за спиной. Юнги то и дело останавливался, заходясь в беззвучном крике от дробящей кости боли, продолжая ползти. Это были жалкие пару метров, но он точно пытался коснуться солнца, а не обычной пластиковой двери. Ему бы только добраться, и омега полз на одном упрямстве и призрачной надежде, что он сможет спастись, опадал и загнанно дышал в кафельный пол, жевал губы от дерущей горло боли, но отчаянно продолжал. Ему бы только добраться, а там он сможет, даже неважно что. Лицо его кривилось от мук, что сотрясали все тело, он заходился в немом плаче, глотая соленые слезы, что прожигали мокрые дорожки на щеках, от осознания, сколь много он не успел и как близка была такая желанная свобода. Ногти ломались об гладкий пол, а Юнги ломался об собственную судьбу, что нещадно била его по затылку, заставляя в начале на колени встать, а потом без чувству упасть. Его знобило, сильно тошнило и голова кружилась, от чего даже ползти было невообразимо больно, но он продолжал, искреннее радуясь, каждому пройденному сантиметру. Юнги трясло и колотило, похлеще девяти вал, но мерцающая светом яркая линия у двери была его путеводной звездой. И Юнги почти ее достал, почти коснулся дрожащими пальцами, что свело судорогой от накатывающих волнами приступов боли и выкручивающих неприятными узлами органов. Он почти стал свободен, как дверь распахнулась и на пороге показался человек. В ярком свете, что резал глаза омеги, привыкшие к темноте, мужчина словно светился изнутри, у него за спиной были белоснежные, мерцающие крылья. А у Юнги чернильный, жизненный опыт, вязкой смолой тянущий его вниз. Они были такими разными, как небо и земля, и на секунду, на жалкую секунду, он подумал, что это его спасение, пока не услышал глубокий, прокуренный баритон, что сквозил ядом и капал на омегу, едкими словами: — Тц, выжил, сученыш, — и тогда Юнги вспомнил, что надежда была на дне ящика, что открыла Пандоры. Тогда омега осознал, что ему никто не поможет и никто не спасет, потому что даже надежда была против него. Перед ним стоял Ким Тэхен, альфа, который презирал само существование омеги и каждый его вздох. Альфа, что любил его истинного.Человек, что желает ему смерти.