Рок-драбблы

Я был тогда маленьким заносчивым мальчишкой с огромными амбициями, а он — уже состоявшимся, почти отгремевшим своё великим музыкантом. Когда я впервые встретил его, он был полон сил, энергичный, постоянно усмехавшийся в свои знаменитые чёрные усы и любивший выпить шампанское в хорошей компании. Для меня это было той самой вершиной невероятного успеха — я смотрел на него с благоговением и трепетом, в то время как он на меня — с весёлым, почти бесовским огоньком в глазах. Не помню, как меня вообще туда занесло; но когда он предложил выпить с ним, всё остальное потеряло своё значение. Мы были, видимо, в его гримерке — повсюду валялись банки из-под пива, косметика, множество костюмов и почему-то блёсток. Увиденное меня так будоражило, так восхищало, что я пообещал себе, что когда прославлюсь, моя гримерка будет выглядеть также и пахнуть будет тем же: всевозможными духами, пудрой, светом этих круглых оранжевых лампочек, знаменитостью и его кожаной курткой. Он приобнял меня за плечи, запустил пальцы в мои волосы (я их отращивал довольно долго и был безумно рад, что он их заметил) и почему-то глухо рассмеялся. Не чокаясь, быстро опустошил свой бокал — я, зависший во времени и пространстве, наблюдал за тем, как он припадает губами к хрустальному краю, запрокидывает голову, обнажая свою изящную шею и острый кадык, и пьёт; всё это получалось у него настолько по-королевски нагло, красиво, по-рокерски, что оправдывало и название их группы, и всё его существо, неугомонное, как я узнал впоследствии, гротескное и крутое. Но наконец он отпустил меня из объятий, резко встал, и, кивнув мне на прощание, мой кумир ушёл выступать. В последний раз я видел его совсем недавно. Только мне совсем не думалось, что это будет последний раз. Мне казалось, что мы снова и снова будем вот так случайно встречаться, обниматься, хохотать и вразвалочку идти в первый попавшийся бар, чтобы там устроить настоящий погром и безумие – мы вдвоём, особенно навеселе, представляли собой разрушительную силу, способную любое заведение оставить без штанов. Но в тот самый последний раз было много людей: кто-то подходил к нему, брал интервью, короткие вспышки фотоаппаратов освещали наши лица, и я заметил, как печальны его глаза. Они единственные не умели врать, я узнал это из наших долгих совместных вечеров, я научился распознавать его эмоциональное состояние, пожалуй, лучше, чем кто-либо другой. Когда однажды в баре он оборонил, что в помещении слишком душно, я увидел совсем иное, чем обычное желание выйти на улицу. Он явно хотел выйти на улицу именно вместе со мной, я знал это, и сейчас, когда его глаза на секунду задержались на моих, а улыбка — но не та, которой он обычно меня одаривал, совсем иная, — растянула уголки его побледневших губ, я подошёл и, нагло "украв" его у одного журналиста, мягко увёл под руку подальше от чужих глаз. Тогда, в туалете, он крепко сжал мою ладонь, поглаживая большим пальцем её побелевшие костяшки (он сжал судорожно, не рассчитывая силу), и, опустив глаза, впервые признался, что ему нехорошо. Я тупо стоял, не знал, что сказать. Смочил пальцы свободной руки в холодной воде, осторожно провёл по его горячему лбу. Он поднял на меня напряженный, опечаленный взгляд, подался вперёд. Я обнял его за талию и чуть не ошеломлённо отпрянул. Он похудел, похудел так сильно, что мне стало страшно. Но я понимал, что ему самому страшнее. Поэтому лишь сильнее прижал его к стене.