Just a matter of life and death

Улыбки как деньги: Ты должен знать кому и за что.

Посреди светлого больничного интерьера Огай Мори выглядит как темное пятно: будто кто-то неаккуратный поставил на полотне реальности хорошую такую кляксу. Он совсем не подходит этому месту как минимум потому, что одна его одежда на вид дороже, чем годовой оклад самого высокооплачиваемого здешнего сотрудника. Или полуторагодовой, если не вдаваться в излишний оптимизм. — Рад видеть тебя в добром здравии, Осаму. Ох, сколько же иронии в этом голосе. У юноши нет ни желания, ни сил отвечать на слова отца чем-то кроме виноватой улыбки, будто смущаясь: «такие дела, снова ничего не вышло, даже неудобно как-то». Хотя на деле неудобство — последнее, что он испытывает в психологическом смысле. И первое, что стоит в списке его физических ощущений последние несколько дней. — Не могу сказать, что разделяю твою радость от моего доброго здравия. Все-таки отвечает, когда Огай не торопится вступать со следующей фразой, насмешливо и молча дожидаясь ответа от своего воспитанника. Быть честным, Дазая это немного раздражает. Спокойный и снисходительный вид опекуна, будто бы наперед знающего, что, как Осаму ни старайся, его ждет провал. Силой нанятых врачей или банальных случайностей. Одной конкретной рыжей случайности, которая исполнила свое обещание и не явилась. — В твои планы входит и дальше обретаться по больничным палатам? Мори окидывает оценивающим взглядом небольшую комнату без намека на какие-нибудь медиа или хоть чего-нибудь, что позволит молодому человеку не сойти с ума от скуки в четырех стенах. — Может, ты хочешь остаться и здесь до своего полного выздоровления? Смею предположить, тогда у тебя не будет желания тут же кидаться под первую встречную машину. Из банального нежелания снова проебаться и снова лежать пластом на больничной койке? Весьма вероятно. — Не стоит, — Осаму качает головой со спокойным и благожелательным лицом, щедро пропитанным приторной иронией. — Я и так за эти несколько дней успел заречься делать что-нибудь не наверняка. Выглядит правильным ребенком, старающимся не разочаровывать своего родителя, если не вдаваться в смысл сказанного им. — Прости за доставленные беспокойства, отец. В палате кроме них никого, но от фарса это не спасает. Юноша будто старается при каждой встрече с Мори отрабатывать некую «актерскую повинность», в любой ситуации паясничая до последнего. И если его это и утомляло хоть в малейшей степени, то виду он не подавал. Потому что на них с Огаем и так надеты роли, вплотную сросшиеся с лицом и сутью — не отдерешь. Мори ведет себя взвешенно и по-отцовски, не имея за этим ничего, кроме исполняемого алгоритма. Даже не пытается сделать вид, что это не так. Ну, вроде того что обзавелся сыном и просто исполняет родительство так, как это ему кажется приемлемым. Ни больше ни меньше. Будто по регламенту. Дазая это нервирует, но где-то глубоко, в подкорке. Внешне он также соответствует занимаемой роли, играя в своем амплуа так, как умеет. Никто из них не притворяется. Зачем? Глупо обзывать пластмассовые отношения чем-то живым, держащимся на привязанности и, простите за мат, любви. Само это слово звучит ужасной пошлостью даже в контексте их вроде-как-семьи. Особенно в ее контексте. Если задуматься, Дазаю бы хотелось остаться в клинике только потому, что она — как шанс и дальше видеться с предметом своего интереса хотя бы и раз в день. Тем более что для типа вроде Осаму нет большой проблемы в том, чтобы расширить границы дозволенного. Выторговать у врача побольше времени на общение или что-нибудь вроде того. Но тухнуть ради этого лицом в кровати все остальное время? Что-то как-то не вдохновляет. — Если так, то я намерен забрать тебя домой. — Буду благодарен. В конце концов, похоже, что Огай что-то знает про Чую. — А откуда ты знаешь доктора Накахару? Юноша интересуется как бы между прочим, наблюдая, как один из людей отца входит в палату с его вещами. Наконец-то можно сменить больничную одежду на что-то более привычное и удобное. Время от времени Мори проявляет чудеса интуиции, как, например, прямо сейчас, лукаво улыбаясь на вопрос сына. Интерес Осаму к Чуе сложно не заметить. — Когда-то работали вместе. История давно минувших дней, закончившаяся тем, что каждый пошел в свою сторону. Даже не черная полоса, а промежуток полного и беспросветного пиздеца на работе как-то незаметно и постепенно сошел на нет. Вихрь высококонцентрированных трудовых будней хорошенько помотал нервов доктору Накахаре, прежде чем наконец-то оставить его в покое. Просто в один вечер, сидя на самом кончике холоднющей лавочки, покрытой тонкой мокрой наледью, и куря последнюю на сегодня сигарету, Чуя понимает, что все. Можно перевести дыхание: утопленник свалил восвояси еще неделю назад в теплой компании Мори, которого Накахара не застал (и не очень-то стремился). Все проблемные случаи (читай: трудные мамочки) благополучно также отбыли вместе со своими живыми и здоровыми чадами, оставив Чую блаженно плыть по потоку привычного и бытового. Никаких выматывающих волнений и вызовов Кое среди ночи, никаких превышений дневной нормы сигарет и желания побиться головой о стену. Хорошо-то как! Из корпуса выходит замотанный в шарф по уши Накаджима, впервые за двое суток отправляясь домой. Рядом с ним невысокая девушка в красном пальто до колена, расходящемся книзу своеобразной юбочкой. Ее часто принимают за чьего-нибудь ребенка, даже когда она в медицинском халате. Идзуми Кека. Детская сестра и маленькое алгебраическое дополнение Ацуши. Даже смены этим двоим ставятся в одно время, на которые они обычно приходят и с которых уходят вместе. Славные дети. Покажите того, кого Накахара вот прямо сейчас не сможет назвать славным? Хотя нет, стоп, брейк! Не показывайте ни за что! Потому как ну ни хотелось бы настолько бездарно и впустую проебать непривычно добродушное расположение духа, снизошедшее после почти что двух недель бесконечных моральных сношений. Нет, это были не изящные сношения. И даже не душеспасительная ебля*. Это был кабздец. Никотином, к сожалению, сыт не будешь. А жаль, такая классная штука! Но молодой и деятельный организм требует еды. И куда эта сука весь «строительный материал» под шумок пускает? Чуя ни в росте, ни в весе (а он пытается набрать мышечную массу) не прибавляет. Все такой же тонкий-звонкий, простигосподи, будто не мужчина, а еще не оперившийся подросток. Отстой. Приходится тем не менее идти на поводу у своего бестолкового организма и отлеплять седалище от насеста, к которому оно чудом не примерзло по такой погоде. И ничего этому рыжему нестрашно, иммунитет сильнее и страшнее его самого в гневе. Поболеть хоть денек для приличия после давешнего заплыва? Да ну не. Заработать хоть бы насморк в кару за курение на улице в минус без верхней одежды? Как-нибудь потом. Что же выбрать на обед? Лапшу быстрого приготовления или лапшу быстрого приготовления? А может, расстараться и приготовить себе лапшу быстрого приготовления? С растворимым кофе. То ли атмосфера в клинике такая, то ли общение с интернами и просто студентами на Накахару плохо влияет, но на работе питается мужчина так, что любая уважающая себя и ратующая за ЗОЖ личность непременно хлопнется в обморок. Потому что дома — европейская кухня и хорошее вино, а в клинике — магазинный рамен в кругу гогочущего молодняка. Запивается непременно либо кофе, либо, о ужас, энергетиком, если смена как следует вымотает. Иногда чай, но только если в качестве исключения и не из своей заначки. Да, пакетированный чай. В противовес тому разнообразию листового дома, что хоть чайную карту составляй. Пока уже в кабинете кипит чайник, а Чуя вскрывает упаковку чашки с лапшой, к нему в кабинет без стука заруливает интерн Тачихара Мичизу. — Накахара-сан, уже ходили курить? В его руке зажата помятая пачка сигарет и зажигалка, видимо, парень рассчитывает, что врач соблаговолит составить ему компанию. Но тот лишь качает головой, заливая кипятком свой обед. Интересно, удастся ли сегодня пораньше уйти с работы? И если все сложится хорошо, то что тогда стоит приготовить себе на ужин? Может, пасту? — Только что вернулся, — он накрывает чашку фольгированной бумажной крышкой, придавливая ее сверху своими палочками для еды. Стальные и легкие, они служат ему верой и правдой, кажется, с первых дней в этой клинике. Среди младшего медперсонала даже появилось дурацкое поверье, что если выпросить у акушера его палочки и поесть ими, то сможешь выкручиваться из самых сложных случаев на работе. Чушь собачья. Но тем не менее в исключительно хорошем настроении рыжий мог и пожертвовать свои столовые приборы кому-нибудь из знакомых. Ацуши вон таскает у него их уже регулярно. Чуя знает, что едят ими они с Кекой попеременно, но пусть дети забавляются, честное слово. Сигареты — это личное, а палочки — нет. Главное, чтоб они чистыми возвращались. Тачихара выглядит расстроенным, кажется, уже настроившись потрещать за жизнь. Или, может, у него произошло что-то интересное за рабочий день? Без разницы. Припрет — потом расскажет. Завтра поймает на улице, например. Этого если приспичит, то докопается как пить дать. Черт возьми, в окружении Накахары слишком много не в меру настойчивых типов. Будем надеяться, что их количество не вырастет в обозримом будущем. Мичизу уходит несолоно хлебавши, а Чуя остается наслаждаться спокойствием и выбором чай\кофе. Он недавно на правах сильнейшего увел у Акутагавы целую пачку чая сенча. Нет, ему не стыдно обирать патологоанатома, он уже задрал требовать истории болезней со всеми подробностями, делал бы себе биопсийные исследования и не ебал бы мозг, вот честное слово. Нет, к Рюноске отношение у врача было самое что ни на есть положительное, но моральная компенсация ему все еще нужна. В итоге так и заваривает изъятый зеленый чай, посматривая на степень готовности своего обеда. Ага, готово. Усаживается за стол, аккуратно сгребает бумажки на край стола, чтобы не заделать при непредвиденных чп, и уже готовится приступить к заслуженному обеду, как в дверь просовывается тачихаровская голова. — Что такое? Ты как-то быстро. — Да я еще не успел, Накахара-сан, к вам тут это, посетитель. Чуя вопросительно приподнимает бровь, но откладывает палочки в сторону. Кто? И кого так запросто пропустили в корпус, а не вызвали врача на пункт охраны внизу? Тачихара убирается из дверного проема, в который тут же входит нежданный-негаданный гость. Лучше бы интерн оставался на месте! — Поразительно, ты еще жив. Вместо приветствия выдает врач, не особенно фильтруя свои мысли. — Это немного невежливо Чуя-сан, не находите? Ах да, этот паршивец уже на имя перешел, как можно было забыть? Но такое простое и панибратское обращение несколько режет слух. Потому что из всех звать его по имени на работе могла только Кое. Стоит себе забинтованное человеческое нечто, довольное, что аж глаза режет. Будто внутри парня натянуты вольфрамовые нити, вырабатывающие это дурацкое свечение. И лицо улыбчивое. Почему от этого на периферии сознания скребется раздражение? — Не тебе учить меня манерам, — Накахара разворачивается в кресле, поняв, что они остались наедине. Хотя не то чтоб общество кого-либо в этом мире могло бы сейчас запарить Чую. Ну, кроме уже имеющегося. Но это совершенно не мешает ему развалиться в удобной позе в своем кресле. — Ах, да, точно. Здравствуйте, Чуя. По имени, но все еще на вы. Наверное, именно благодаря этому он так и не отхватил от врача за панибратство. Ну, а еще благодаря тому, что пока тот не располагает достаточным количеством морального ресурса. Оному еще только предстоит восстановиться, а пока Накахара может как-то лениво язвить и ворчать. — И тебе не хворать. Скользит взором по бинтам, покрывающим шею утопленника (это прозвище намертво пристало к Дазаю в голове врача) и выглядывающим из-под манжет рубашки. Выглядит представительно до зубовного скрежета. И это дурацкое пальто, пережившее купание, снова на нем. И вообще, кажется, в его облике ничего не поменялось с их первой встречи. Разве что он сухой и в сознании. Последнее досадно. — Чем обязан? Складывает руки на груди и склоняет голову набок, поджимая губы. Не замечает, как гость почти что любуется его волосами. Слишком ершистый, хоть его настроение и можно назвать максимально положительным и добродушным за все прошедшее время. — Просто хотел поблагодарить вас за спасение. Выучено мило улыбается, не пробуждая в Накахаре ни единого отзвука веры. — Не стоит, раз ты все еще живой, то я старался не так уж и напрасно. — Обижаете, я не побегу тут же спускать все ваши труды на ветер, будьте уверены. Извините за доставленные беспокойства. И весь такой правильный и приятный, будто золотой мальчик. Только те же бинты в его облике царапают неправильностью и некоторой несостыковкой. Конкретно Чую царапают еще и воспоминания их первого разговора и заданный ими же вектор их дальнейшего общения. — Кажется, ты был не слишком рад моему вмешательству. — Был. Но я передумал. «Передумал, вы посмотрите только», — ворчит Накахара в голове, но раздражение схлынывает с него морским отбоем. Так, это что такое? Ясно как день, что этот тип пришел если не веревки вить, то уж точно не раскаяться во всех своих суицидальных деяниях. Да даже если и так, черта с два ему кто поверит. Чую он бесит. Б е с и т. — Хорошо, положим и так. Что дальше? Старается держать оборону из недовольного лица и недружелюбного тона. Сучится на максималках, потому что может. — Составьте мне компанию за ужином. Ну пожалуйста. И складывает руки в типичном просящем жесте, который ну никак не идет его наглой роже. — Вынужден отказаться, — почему? Надо придумать. — Я устал после рабочего дня. И рассчитывал на домашнюю кухню, — как, блядь, тупо звучит. — Я уже решил, что собираюсь готовить. И, о да, конечно, настырного Дазая это нисколько не убеждает. — Не пригласите меня к себе? — ну охуеть, парень, у тебя берега вообще в наличии? — Я могу взамен предложить купить вам необходимые ингредиенты, чтоб не быть совсем уж нахлебником. Бля-я. Ему нормально так напрашиваться? Чуя раздраженно трет переносицу: терпеть не может, когда его пытаются подкупить любыми способами. Возможно, что все пошло еще из детства. Просто потому что, эй, он может все сам. И ужин хоть в ресторане позволить, хоть дома. Но отказать просто так не может. Потому что развития темы в контексте «эй, тебе все еще мало?» остро не хочется. Эх, а день виделся таким хорошим! И вспомнил же про количество излишне настойчивых типов в окружении. Вспомнишь солнышко — вот и лучик, получите и распишитесь, мон сеньор. Отстойный отстой. — Не нужно, — голос звучит глухо и как-то вымученно. — Я в состоянии накормить нас просто так. Но, — кажется, сегодня рваться домой пораньше он не будет, — я все еще на работе и не совсем уверен, когда освобожусь. Ой, вре-е-ет. — Не проблема. Не дадите свой телефон? Я подожду и подойду, когда вы напишете, что окончили. Ебаный в рот. Дазай. У Накахары терпение не железное совсем, ты знаешь? — Это необходимо? — На самом деле нет. Мой отец уже поделился вашим номером после того, как вы ему звонили. Блядская парочка. Яблочко от яблоньки, как говорится. Пусть и приемное. Они друг друга стоят, это можно сказать даже без близкого знакомства. — Прекрасно, — Чуя старается не рычать и преуспевает. Относительно. Дверь снова открывается. Ему дадут сегодня нормально поесть и расслабиться? До конца дня еще несколько часов, а благодушное состояние уже собирается совершить побег. Трагично, но помешать ему ничто не в силах. Заходит Кое. Утопленник полуоборачивается и уважительно кивает головой. — Здравствуйте. Она отвечает ему тем же, однако быстро обращает все внимание на Накахару. — Чуя, хватит штаны протирать, сваливай домой. Что? — Еще, между прочим, рабочий день, — хмурится, понимая, что свалить как бы и хочется, уже тошно от стен любимой работы, но прямо сейчас все как-то некстати. — Тебе можно, герой-труженик. Чтобы я тебя здесь сегодня больше не видела, — смотрит на стол перед Чуей, спокойно подходит и изымает его обед! — Не бойся, я об этом позабочусь. Оно мне нужнее сейчас. — Кое… — До завтра! И уходит, унося с собой и лапшу, и кружку, и, что характерно, палочки. Ну да ладно, все равно завтра все будет снова лежать на своем месте. Поднимает глаза на лучезарного Дазая, который улыбается чуть ли не мечтательно. — Кажется, все проблемы разрешились сами собой. Да блядь! Проблемы напротив прибывают в геометрической прогрессии, хотя возможность пораньше покинуть клинику греет: не маяться на пустом дежурстве, когда тут все прекрасно и без Накахары справятся, потому что все сложные случаи благополучно разрешились. Ценой каких нервов и представить сложно, но такова уж работа в здравоохранении в целом. Хорошо, что Чуя в этой жизни не парамедик, честное слово. — Хорошо, твоя взяла. Врач отлепляется от собственного насеста, не слишком сетуя на необходимость готовить на два лица. Скорее сетуя на то, каким именно лицом является второе. Ну да и черт с ним, не Огай — и на том спасибо. Стоит ли зайти по пути в магазин? Был бы один — можно было бы, но при наличии долговязого дополнения желания бродить среди продуктовых полок нет. От Дазая только и пользы, что может вещи с верха доставать. Но и то весьма сомнительное преимущество. Просто потому, что Чуя совершенно определенно не станет просить о помощи у Осаму. Его, кстати, безапелляционно выставляют, пока Накахара переодевается и приводит себя в порядок. Выглядит не менее представительно одетого с иголочки Дазая, зато менее небрежно и вообще чертовски хорошо. Для себя мужчина характеризует собственный вид емким «сойдет», стягивая резинку с хвоста и аккуратно укладывая волосы расческой. Можно и на свет белый показаться. Именно свет. Удивительно, Чуя уходит с работы, а на улице все еще светло. Что это за колдунство? Все необходимое отправляется в кожаный портфель, который Накахара выбирал так тщательно, будто не на работу с ним ходить собрался, а в Пентагон — принимать решения государственной и мировой значимости. Почему японец (отчасти) и в Пентагон? Ну… такова аура у накахаровского портфеля. Дазай ждет, рассевшись на тахте у двери в кабинет, и улыбается, когда видит выходящего Накахару. Хатико недоделанный. — Я вызову такси, — зачем-то предлагает Чуя. — Я надеялся прогуляться, — Осаму пожимает плечами. Врач почему-то думает, что не хочет идти с утопленником по его «любимому» мосту, но не пытается отпираться. Стоит навестить кошек. Они еще не убежали? Хватало ли им еды все это время? Трубы достаточно греют? Г и п е р о т в е т с т в е н н о с т ь Дазай мастерски завязывает разговор ни о чем, стоит им обоим выйти на улицу. Ну то есть какая-то тема в нем неизменно присутствует, но дрейфует и не является чем-то значимым. Вроде разговоров о погоде, но не так прозаично. То есть о погоде тоже, но еще немного о профессии Чуи, о ценах на хороший алкоголь и алкогольные же предпочтения, о коллекционном оружии (у Накахары определенно в наличии страсть, но нет оружия), и, наконец, когда они почти дошли до моста, о животных. Осаму охотно согласился заглянуть к кошкам и покормить их вместе с Чуей, а вот собак, признался, недолюбливает. Иронично. Рыжий его в уме уже успел Хатико обозвать. Через мост переходят спокойно, только самому врачу на середине захотелось подойти к перилам и перегнуться через них. Не свалиться, нет, но вглядеться в темную глубь. Спросить, что в ней такого привлекательного может найти молодой человек вроде Осаму? Достаточно обеспеченный и, выяснилось, достаточно образованный. Вершина пищевой цепочки. Но чего-то ему не хватает. Настолько, что черная вода может заменить резко обесценившееся все остальное. На какую же лирику потянуло, отвратительно. Чуя под удивленным взглядом собеседника (сверху вниз, блядь) встряхивается, отгоняя излишние мысли. Чрезмерное философствование до добра не доводит. К слову, наверняка утопленник был любимчиком своего препода по философии в университете, когда бакалавра брал. Как пить дать. Спускаются под мост по поросшим местами мхом ступенькам, Накахара уверенно направляется к месту обитания кошачьих. Глядь, а их уже не трое, а пятеро. Притерлась палевая кошка с куцым хвостом и черная. Или не кошки, а коты. Но рыжему нет до этого столько дела, чтобы проверять. Трехцветная недоверчивая знакомка привычно вскакивает на лапы и отбегает на почтительное расстояние. Снова этот глупый человек, да еще и не один. Вот привязался, наверное, думает она. Чуя усмехается, привычно накладывая усатым поесть. Только чудом у него сегодня с собой пять порций и хватить по идее должно на всех. А что дальше? Сначала коробками, а потом фурами? Мужчина не знает, но готов удовлетворенно наблюдать за суетящимися у еды усато-ушастыми хоть вечность. Только чей-то смешок на границе отвлекает от созерцания. — В чем дело? Накахара оборачивается к своему спутнику, но, успокоенный пушистым обществом, даже не строит привычное недовольное лицо. — Ничего, — Дазай тем не менее продолжает посмеиваться. — Интересно, видел ли кто-либо из клиники страшного и ужасного Накахару-сана таким безмятежным? Ну вот, теперь Чуя полноценно хмурится и недовольно гримасничает. Какая тут безмятежность. Он банально любит кошек. И все. Можно сказать, что они являлись одной из немногочисленных его слабостей. Поэтому-то он и не завел себе ни единой, справедливо опасаясь начать тащить себе домой с улицы животных уже оптом. Ну уж нет, Накахаре еще рано становиться престарелой кошатницей. Через пару десятков лет — посмотрим. — Вижу твое лицо, и вся «безмятежность» куда-то пропадает. Откровенно грубит, но довольная мина сползать с Осаму не собирается. А Чуя просто поднимается, намереваясь уже дойти до дома. У него не получается не обрастать иголками каждый раз, когда его трогают в неподходящие моменты. Раздражение и злость — вещи, которые неизменно подчиняют себе поведение Чуи даже тогда, когда он пытается этого не допускать. Наличие утопленника под боком только обостряет эмоциональный отзыв. Интересно, тот хотя бы догадывается, что в прошлый раз Накахара кинулся вытаскивать его именно с этого места? Едва ли, наверняка даже не задумывается. Как-то по-дурацки вышло связаться с самоубийцей, вот действительно. С самоубийцей, выглядящим как нежная девичья мечта. Мягкие волосы, приятное лицо и голос. На вид — тонкокостный, с музыкальными, как их называют, пальцами. Будто картинка из сборника поэзии, чей-то сбежавший лирический герой. Может, от того ему и неймется? Что сбежал с печатных страниц и попал в реальный мир, к чьим реалиям оказался досадно не приспособлен. Весь из себя поэтичный: запрокидывает голову, тонет взором в небесных просторах, пуская отблески гулять по туманным озерам зрачков. Весь этот флер сиятельности хоть и имеет определенное влияние на окружающих, не более чем дымный фимиам. На деле получаем если не потерянного ребенка, то точно чужого и чуждого молодого человека. Чуе совершенно не интересно, что такого надломленного в чужих механических биоритмах мыслей. Чуе совершенно не интересен Осаму.