Just a matter of life and death

Отделаться от Дазая оказывается сложнее, чем от глупой привязавшейся песенки, которая тебе не нравится, но так и вертится в сознании, будто заевшая пластинка. Из дома он, конечно, спроваживает его с относительным успехом, вызвав гостю такси. И следующие двадцать четыре часа живет почти спокойно. Зато через сутки, возвращаясь из морга (Акутагава успел всю душу вытрясти и ему, и хирургам, и гистологам, и вообще, блядь, всем на свете), Чуя не в лучшем настроении застает перебинтованную каланчу, мило флиртующим с медсестричкой на ресепшене. — О, а вот и он! Спасибо за помощь, прекрасная незнакомка! — Осаму, заметив врача, сияет, излишне поэтично благодаря девушку. Та краснеет, а Чуя — злится. Его свет человекоподобной суицидальной Бетельгейзе порядком раздражает. — Ты снова пришел отвлекать медперсонал от работы? — недовольно выспрашивает мужчина, скидывая верхнюю одежду и привычным жестом вешая ее в гардероб, пока Дазай стоит рядом, раздражая уже своей непосредственной близостью. — О, как можно? — он посмеивается. — Всего лишь пришел пригласить тебя на обед, — кладет перебинтованную до самой ладони руку в область сердца. — Клятвенно обещаю накормить тебя чем-нибудь получше лапши быстрого приготовления. Накахаре хочется зло и устало застонать. — С чего ты решил, что твое общество хоть чем-то лучше, чем лапша? — Чуя хочет выйти, но чья-та не в меру высокая и не в меру настойчивая туша загораживает проход. — Будь добр, свали нахер, у меня разгар рабочего дня, и близкое общение с утопленниками в мои непосредственные обязанности не входит. И в бюджет терпения — тоже. — Я встретил твою старшую коллегу, — в ответ улыбается Дазай так, что хочется ему хорошенько прописать, — Озаки, да? Она сказала, что совсем не против, если я ненадолго тебя украду. Кое, черти тебя дери, за каким хером? — Да? Славно. Зато я — против. Будь добр, не задерживай меня больше. Тогда Осаму уступил, и Чуя опрометчиво решил, что на этом будет закончено. Как бы не так, он выиграл бой, но не войну. В следующий раз Чуя сталкивается с Дазаем прямо перед выходными, предвкушая, как через четыре часа у него будет целых два дня (два!), чтобы срастись с квартирой, отоспаться как следует и вспомнить, как вообще живут жизнь нормальные люди, не обручившиеся со своей работой навеки. Осаму о чем-то трещит с Ацуши, пока тот стоит и ждет Кеку. Накахара останавливается, не донеся сигарету до рта и раздумывая, так уж ли ему нужно в корпус. Осаму, вот непонятный блядский тип, видит Чую, быстро и весело прощается с Накаджимой и спешно уходит, будто приходил повидаться исключительно с парнишкой-ассистентом. — Вы знакомы? Врач теряет желание закурить, убирая сигарету в упаковку. Вместо этого достает блистер с женьшеневыми пастилками (он пытается не пить энергетики, посему спать хочет нечеловечи), отправляя в рот сразу две. Гадость с привкусом сухой травы, но не настолько отвратительная, как хронический недосып. Интересно, оно вообще работает? По ощущениям — нихера. Ни как плацебо, ни как адаптоген. — Не совсем, — Ацуши, наивная душа, пожимает плечами. — Он вроде как к девушке с ресепшена пришел, но сегодня не ее смена. Он спросил у меня, мы разговорились. Он выглядит классным. Классным, ага, как же. — Бедная девушка, — Накахара закидывает пастилки в рот. — От него же не отвяжешься, только если сам на кого-нибудь не переключится, — ага, ему нет большой разницы, видимо, что девушка, что спасший его шкуру человек. Нет, ему не обидно. Просто… забавная кривая приоритетов, только и всего. Досадно, что его рожу все-таки придется видеть время от времени, если не повезет. Зато — спокойствие. Ага, конечно. Иллюзия того, что Осаму сменил жертву, испаряется уже через день ничегонеделания. Потому что это чудовище ему звонит. — Чего тебе нужно? — И тебе хорошего дня, Чу-уя, — насколько сильно его нужно ударить, чтобы он не растягивал так гласную в его имени? — Я знаю, что у тебя сегодня свободный день. Не уделишь мне немного времени? Ах да. — Так вот зачем ты медсестру на ресепшене окучивал, — высказывает догадку мужчина, поняв, что зря он наивно предположил, что его спокойные времена (насколько они могут быть у него спокойными) вернулись. — А ты наблюдательный! — на том конце провода жизнерадостно смеется злосчастный утопленник. — Ну так что? Выберешься из своей пещеры? — Какое заманчивое предложение, — Накахара делает вид, что задумывается. — Пожалуй, откажусь. — Будешь сидеть у себя дома и зарастать мхом? Рано еще ведь, рано! — Да хоть лишайником, Дазай, дай отдохнуть в свой законный выходной. Не доводи до греха. Мне уже и так хочется отмотать время назад и позволить тебе закончить свое дело. — Как жаль, что в реальности не предусмотрены клавиши ctrl+z, — его голос теряет напускное веселье. — Но я стою у твоего дома, и, если я заболею, это будет на твоей совести. Здесь не очень тепло, а я, кажется, оделся не по погоде. Ай-яй, как нехорошо получилось! Под конец эта паскудная тварь снова веселится и отключается, а Накахара матерится и одевается, понимая, что спокойно поразлагаться дома ему не дают. Наверняка вселенная мстит за то, что сегодня Чуя отказался вылазить из кровати на утреннюю пробежку, отделавшись ленивой гимнастикой. Когда одетый и недружелюбный Чуя выходит на улицу, на ходу застегивая пальто, Дазай приветственно машет ему рукой, выходя из такси. Чертов. Манипулятор. Одет действительно легче, чем следовало бы, но явно не мерз. А еще сучара больше, чем следовало бы, но, судя по довольному лицу, и сам прекрасно это осознает. — Назови мне хоть одну причину, почему я не разворачиваюсь и не ухожу домой? Чуя складывает руки на груди, а на лице сочиняет неприятственную мину, поднимая лицо навстречу Дазаю. Дурацкая Токийская телебашня. — Например, ты рад меня видеть? — Напротив, Дазай, — полный истинно мученического выражения театральный вздох вырывается сам собой. — Пытаюсь придумать, к какому пантеону обратиться за заступничеством, чтобы тебя отвадили. — Мне кажется, — Осаму напускает задумчивости легкой дымкой на свое лицо, — что боги ведут двойную игру. Ты просишь у них помощи, а я прошу у них смерти. Все с точностью да наоборот: они улыбаются, мол, поживи, потерпи еще немного, и будет тебе благодать. А в итоге развлекаются там за наш счет, подлые метафизические ублюдки. Смеется. Вероятно, в чем-то он прав. Ситуация напоминает злую шутку хотя бы уже тем, как легко и запросто Накахара ведется на уловки Дазая. Всего лишь студент, а взрослый состоявшийся мужчина (это он себе так льстит) от него отделаться не может. Может, не хочет? Хочет, конечно. Однозначно хочет. Интересно (нет), на каком Осаму курсе? Чуя сидит в машине и чувствует смутную неловкость и некоторый дискомфорт. Как минимум потому, что не он здесь инициатор. Не представляет, куда они едут, имея в арсенале расплывчатый ориентир «отдохнуть и выпить». Выпить звучит хорошо. — Знаешь, — дурацкий утопленник не пустил врача на переднее сидение рядом с водителем, развалившись вместе с ним на заднем, — у некоторых африканских племен до сих пор остался весьма любопытный обычай. Охота настойчивостью. Слышал о такой? — Не интересовался, — Чуя отвечает настороженно, пытаясь понять, к чему ведет пространный экскурс в географию. — Все очень просто, — на лице юноши блуждает улыбка, когда он поглядывает в окно на мелькающий пейзаж. — Охотник с копьем начинает преследовать какое-нибудь животное, например, антилопу, в своем темпе. Антилопа, несомненно, намного быстрее человека, но человек настойчивее. Охотник может преследовать жертву до нескольких дней, пока та рано или поздно не выдохнется. И все, исход предрешен. Животное становится легкой добычей. Монолог венчает самодовольная улыбка. Блеснул эрудированностью? — Это ты мне так метафорично намекаешь, что от тебя так просто не отделаться? Накахара вопросительно вздергивает бровь. — В точку! — Дазая ничто не смущает. — И вообще-то, говорю прямым текстом, если ты не заметил. — Ужасно. Даже представлять не хочу, как звучат, по-твоему, туманные намеки. По ощущениям Чую притаскивают на другой конец города, при том что процентов шестьдесят пути Накахара сидит, уткнувшись взглядом в окно. Предлоги для разговоров не берутся из воздуха. И дураку понятно, дай Осаму возможность — тот не заткнется, перебирая темы от африканских племен до предполагаемых дат появления вселенной. Листает мысли, словно книжку с картинками. А еще Чуя понимает, что его подсознание воспринимает утопленника как переползшую с будней на законные выходные работу. Боги упаси от беременных женщин с характером этого типа (Накахара тогда просто сбежал бы из клиники), поэтому Дазай по счастью не является его непосредственным пациентом. Но что-то мешает перестать воспринимать его как собственную ответственность. Пусть он сам и сказал, что утопленник более не его дело. Вслух сказать можно что угодно. Убедить себя намного сложнее. Высаживаются на ничем не примечательной с виду улице неподалеку от центра. Чуя выходит из машины, вопросительно поглядывая на Дазая. Тот улыбается, полной грудью вдыхая щедро перемешанный с ранними сумерками колкий воздух. Не холодает, но все никак не теплеет. — И что мы тут забыли? — Немного терпения, Чуя, осталось буквально пять-десять минут. Пошли в парк. Ну да. Ну парк. Хотя, скорее, широкий городской сквер с чинно гуляющими стариками, семьями с маленькими детьми и влюбленными парочками. Вдалеке виднеется кучка ларьков с каким-нибудь стрит-фудом. — Знаешь, если тебе так приспичило погулять в парке, то мог бы выбрать что-нибудь поближе. — Тебе мама в детстве не говорила, что ты очень нетерпеливый мальчик? Вообще-то, для того чтобы стать врачом нужны довольно крепкие нервы. Но у Накахары, внезапно, они начинают звенеть перетянутыми струнами, того и гляди сдадут. Потому что надавать утопленнику по смазливому лицу хочется. У него талант выводить людей из себя. Раздражение скребется где-то под черепной коробкой, когда деревья вокруг начинают испускать слабое синее свечение. Оно колеблется и теплится, словно пламя, становясь все ярче. Теперь-то Накахара, отвлекшись от собственного недовольства, замечает, что стволы и скелетные ветви деревьев обмотаны огоньками. — Праздничная иллюминация? Все еще? Теперь-то понятно, чего это Дазай потащил его именно сюда. — Именно! Отличительная черта именно этого места. Тут рождественская ярмарка продолжается до самой весны, представляешь? — Как-то странно. — Не то слово, но людей сюда приходит каждый день достаточно. Теперь синие отсветы играют на чужом лице и причудливо подсвечивают его черты. Кожа выглядит в их свете мертвенно-бледной, будто Дазай давным-давно нежилец. Ага, и явился из того мира, чтобы преподать Чуе прописную истину, что благими намерениями устлана дорога в ад. А может, чтобы утянуть на дно с собой незадачливого свидетеля? Чуя не из тех, кто станет отмалчиваться, легко поддерживает разговор, пусть и выглядя угрюмым зверем, против собственной воли вытащенным на свет божий. Берет стаканчик с глинтвейном, говоря, что специи сделают лучше любое вино и, чтобы испортить глинтвейн, нужно иметь определенный талант. Что-то рассуждает вслух о денежной выгоде относительно столь продолжительной рождественской ярмарки, прихлебывая из узорчатого бумажного стаканчика. На улице не слишком холодно, даже с учетом того, что Осаму словно презирает одеваться по погоде из принципа. Но руки будто заледенели — так и хочется прикоснуться пальцами к рыжим волосам, надеясь, что они согреют замерзшие кисти. Не буквально, скорее метафорически, давая согреться и отвлечься от собственного ущербного существования. Почему Дазай такой? Просто так. У него не случалось трагичного детства. Его психику никто не ломал и не искривлял. Он не помнит родителей и ему не по кому скучать, он вырос в удивительно хорошем детском приюте и попал впоследствии в более чем обеспеченную семью (если Огая Мори юноша вообще мог назвать своей «семьей»). Что еще нужно среднестатистической личности для счастья, роста и всего такого, что так превозносится в современной культуре? Деньги, здоровье, возможности. Пропади они все пропадом. Осаму сам себе трагедия с пустого места. Вечно чужой мальчик, интересующийся пределом собственной прочности много больше, чем туманными перспективами жизни. Как там говорят, все в его руках? Тогда опустить руки, поднять белый флаг и выйти под град вражеских пуль — тоже его выбор. Но пока он продолжает сидеть в окопе, словив несколько пулевых. Рядом сидит рыжий медик и отчитывает его словно бестолкового школьника. Он выдернул его из-под огня, словно с той стороны вытащил. Спаситель не сияет светом путеводительной звезды, далекой и холодной, но похож на близкий и горячий свет костра на перевале. Вот уж кто не ценитель драмы, верно? Зато ценитель вина и жизни как явления в принципе. Противоположный Дазаю тип. Словно огонь в стеклянной клетке масляной лампы, горит ровно настолько, насколько нужно для достаточного света и не слишком активного расхода топлива. Наверняка в юности Чуя был намного более эмоционален и порывист. Это сейчас врачебная профдеформация заковала его в крепкое спокойствие, с которым мужчина помогает новым людям рождаться или угасать, так и не начав свой путь. Было бы неплохо и Осаму точно так же угаснуть, только появившись. Но он продолжает тлеть угольком в груди и по сей день. Смотреть на то, как густо валит пар из бумажного стаканчика его спутника, разглядывать узор на чужом шарфе и говорить-говорить-говорить, заставляя Накахару участвовать в диалоге и хоть так делиться своим теплом. В конце концов, Чуя, мы в ответе за тех, кого приручили. А за тех, кому не дали умереть — и подавно, даже если ты думаешь иначе. Можете осуждать, но Осаму уже мысленно понавешивал на Чую всяческих обязательств перед собой любимым. Обязательств, о которых Накахаре никто никогда не скажет, но исполнения которых от него будут добиваться. В большинстве своем невербально, выкручивая события в свою пользу, размещая призму точки зрения под нужным углом и еще всякое такое, что в «высокоморальном» обществе обозвали бы грязным манипулированием. Но давайте смотреть правде в глаза, что есть сама по себе эта «высокая мораль», как не попытка искоренить манипуляторов и хитрецов теми людьми, кто природной изворотливости лишен. Тоже своего рода манипуляция, не так ли? Дазай находит запястья врача красивыми, лицо, особенно когда оно не хмурится, чертовски привлекательным, а характер вполне терпимым. Хорошо, не будь у Накахары его характера (или хотя бы той части, с которой Осаму успел познакомиться), то тот бы всенепременно лишился бы львиной доли своей притягательности. Дазай мог бы сравнить Накахару с зовущим светом маяка. Неизвестно только, что он предпочтет: спастись, благодаря этому свету, или сломя голову кинуться на скалы, о которых был предупрежден. (Чуя мог бы сравнить Осаму с токсичной гадостью, имеющей тенденцию накапливаться в организме, медленно и незаметно выводя из строя.) — Если честно, ты не похож на человека, который в курсе всяких штук вроде затяжных рождественских ярмарок. Накахара замечает это невзначай, кожей ощущая царящую вокруг атмосферу. Искристая, словно пузырьки шампанского, легкая, словно мягкий плед, она совершенно не подходит Дазаю с той стороны, с которой его успел узнать Чуя. Чудится: нет места, куда бы органично не вписался Дазай. На самом деле нет места, к которому он бы действительно подходил. Две стороны одной медали. — А чем я, по-твоему, должен интересоваться? Осаму сливается с окружающей обстановкой, становится вместе с ней искристым и улыбчивым. Но чем больше Дазай становится «своим» на окружающем празднике жизни, тем меньше верит ему врач. Он-то видит улыбчивое лицо живого мертвеца в синем свете. — В любом случае не представляю, какое твое дело могло быть на рождественской ярмарке, — Чуя не ведется на провокацию собеседника, который не слишком тонко предложил узнать себя получше, например, поинтересовавшись о его увлечениях. — Неужели, — Накахара изображает ужас вперемешку с удивлением, гримасничая при том с поразительной бездарностью, — ты пытался повеситься на гирлянде? Очень остроумно, десять из десяти, жюри отказывается продолжать прослушивание, найдя победителя в номинации «лучший шутник года». — Думаешь, это было бы хорошей идеей? Чуя не отвечает, и тогда Дазай замедляет шаг. Он не видит ровным счетом ничего плохого или неловкого в том, что он собирается сделать. И, когда Накахара поворачивается к нему, чтобы спросить в чем дело, задает вопрос прямо в лоб. — Чуя, я тебе хоть немного нравлюсь? Рыжий недоуменно хмурится, выглядя как-то по-особенному очаровательно для разглядывающего его Осаму. — Каким образом ты должен мне нравиться? — Чуя, если честно, немного не понимает, чего от него хотят. Дазай не собирается объяснять на словах, решив сразу перейти к наглядной демонстрации. Ему приходится нагнуться из-за роста Накахары, но он не жалуется: кладет руки на его щеки и целует, как-то неловко и по-детски прижимаясь губами к губам. И ничего нет в том странного: утопленник и спасший его врач выглядят как и все остальные парочки в этом парке, прогуливающиеся под ручку или обнимающиеся в сени мерцающих деревьев. Осаму тоже хочется почувствовать эту атмосферу. Все длится секунд пять от силы, во время которых Чуя остается безучастным и, стоит только Дазаю немного отстранится, усмехается. — Так вот, как ты должен мне нравиться. — Да, — соглашается Осаму. — Просто обязан нравиться тебе, Чуя.

***

Акутагава без спросу стреляет сигарету и молчаливо просит прикурить. Накахара с лицом «ну вот и что с тобой поделаешь» щелкает зажигалкой. Безуспешно. Ругается, прикрывая ее ладонью от ветра и бессмысленно чиркает кресалом. — Да что за жизнь! Наконец сдается и по старинке дает Рюноске раскурить свою сигарету о кончик собственной тлеющей сигареты. Оба молча затягиваются и выпускают дым изо рта: патологоанатом куда-то в сторону, а акушер — вверх, в небо над головой. Хорошо, черт возьми. — Значит, — когда Акутагава начинает говорить, его голос прохладный и спокойный, — ты привык иметь дело с влюбленными пациентками, а когда дело дошло до парня, то тут же сломался. — Но он не мой пациент, — ворчит Накахара, игнорируя смешок от товарища в духе «было бы странно, будь он им». — Серьезно, я читал про влюбленность пациента ко врачу, но это! Вид Рюноске такой спокойный и морозно-свежий, что его, как пакет со льдом, хочется приложить к больной голове и дать ей остыть. — Ты спас его, — патологоанатом пожимает плечами, — тот же механизм, что и с пациентками. Только он не беременная женщина и не новоиспеченная мамочка, вот и все. Утешил. — С ними, знаешь ли, как-то привычно. Есть отработанная схема. Ага, называется «мягко отшей и не прослыви мудаком, если что — спрячься за Озаки». Сколько Накахара работает акушером, столько, наверное, и пользуется нехитрой методикой. Дурацкая человеческая психология и эта иллюзия влюбленности пациентов в своих докторов. Кое как-то справляется легко и весело с подобными случаями, а Чую вечно коробит. Ему не нравится отказывать, но еще больше ему не нравится осознавать, что на эфемерном чувстве настоящих отношений не построишь. Ну, а еще он не хочет отношений и, простите, не интересуется молоденькими (а иногда и не очень) мамочками. Что бы там про мужчин в профессии гинеколога не придумывали! — Расслабься. Дай ему то, чего он хочет. И сам отвлекись от работы, раз уж врачебная этика в его случае не страдает. — Акутагава, ты думай, что говоришь. — А ты слушай, что я говорю, — Рюноске стряхивает пепел на асфальт, стоя поодаль от мусорки и проявляя чудовищное пренебрежение к труду дворников. — Даже краткосрочные отношения тебе сейчас не помешают. Ты живешь работой. А тут такой шанс хоть немного вырваться из рутины. Чуя даже присвистывает. — Как у тебя все просто. Будто в парк аттракционов сходить, чтоб развеяться. — А у тебя все сложно. — Сказал мне тот, кто второй год подряд смотрит на Ацуши издалека и грустно вздыхает. Бледные щеки патологоанатома тут же заливает щедрым горячим румянцем, и тот даже толкает акушера в бок локтем от избытка чувств. Накахара покровительственно посмеивается, отскакивая в сторону и снова затягиваясь. — Тут другое, — Рюноске нервно жует фильтр сигареты. — А то как же. Чуя чувствует себя полноценной престарелой сплетницей. — У Накаджимы есть Изуми. Я не вижу смысла лезть в их отношения. — Ты даже не знаешь, в каких они отношениях. — А разве не ясно? — зло бросает Рюноске, кидая окурок под ноги и растаптывая его. И тут же собираясь уходить. — Так и протухнешь со своими трупами в морге! — бросает ему в спину Чуя. — Пошел ты! Врач с ухмылкой смотрит на быстро удаляющуюся спину коллеги, думая о том, что тот сказал. Из патологоанатома тот еще знаток человеческих душ. Но, с другой стороны, все мы рано или поздно загремим в гости к Акутагаве. И какая тогда разница, согласился ты на эти дурацкие недоотношения на время или нет? Чуя устало ерошит волосы. — Сложно, блядь!