Just a matter of life and death

Несмотря на то, что выходят все четверо вместе, наиболее живая половина их компании — Ацуши и Кека — довольно быстро устают подстраиваться под медленный, преисполненный невысказанных страданий шаг старших коллег, поэтому выпрашивают уйти вперед. Что, собственно, и делают, стоит только мерзнущему и ворчливому Чуе молча кивнуть. Ну да, кто-то не может позволить себе вот так запросто опоздать на работу. Накахара, в принципе, тоже когда-то относился к этой категории, пока вчера не решил, что открытое в холод окно хорошо сочетается с алкоголем. Во дурак. Едва парочка скрывается из вида, Акутагава, видимо, потеряв всякую волю влачить свое жалкое существование и дальше, останавливается. — Мы все равно уже не придем вовремя, — он смотрит на экран своего мобильного, будто бы подтверждая собственные слова этим многозначительным жестом. — И что ты предлагаешь? Не прийти совсем, а они там как-нибудь сами? — Чуя выдыхает со смешком эту невозможную, но такую сладкую альтернативу. Положить на все болт, уползти домой, окуклиться в одеяло и не вылезать из кровати, пока не станет похож на человека. М-м, сказочно. — Я немного не готов писать тысяча и одну объяснительную. Да и что я могу сказать? Что сначала я напился, потом у меня случился секс, после которого все, что мне оставалось, — повторно напиться. Тц, не пинайся. Ну так вот, повторно напившись, тип, решивший довести дело до конца и надругаться не только надо мной, но и над моими чувствами, утащил меня черт знает куда к любви всей моей жизни, чтобы я точно не смог глаз сомкнуть этой ночью. Акутагава прячет замерзшие руки в карманы и хохлится, как большая черная птица. С утра на него напало настроение королевы драмы. Даже его друг, повидавший от Рюноске многое на своем веку, впечатлился. Если сейчас патологоанатом каркнет и выдаст что-нибудь вроде «Nevermore», Чуя как пить дать закончится от восторга. — Ты такой поэтичный сегодня, с ума сойти. Когда это Ацуши успел перекочевать в разряд любовей всей твоей жизни? Акутагава смотрит на Накахару, словно ученый, констатирующий, что «данный вид зачатками интеллекта не обладает». Ой, да пошел он. — Я бы ответил, но разговор не об этом. Чтобы смириться с тем, что жизнь не удалась, мне нужна еще одна чашка кофе и сигарета. Патологоанатом просто питает слабость к кофе в картонных стаканчиках. А еще он его делает сладкими как смерть (хе-хе, ироничненько), добавляя туда сразу несколько сиропов и пару пакетиков сахара. И при возможности просит добавить сверху взбитые сливки или маршмэллоу. Извращенец. Не проще ли капельку кофе присыпать в ложку чистого сахара и прямо так отправить в рот? Сдается Накахаре, что разницы не будет никакой. — Так бы сразу и сказал, что предлагаешь зайти в кофейню без лирических отступлений. А то я уже успел, грешным делом, начать мечтать о кровати и обоюдной ответственности за преступление вроде неявки на работу. Рюноске вздыхает так душераздирающе, что его становится нестерпимо жаль. А как эту сонную несчастную птицу не пожалеть? Ему целый день в компании себе подобных торчать. Только они уже на вечном отдыхе и покое, а Акутагаве еще не время. — Нет, Бонни, только кофе. — Как скажешь, Клайд. Ты сегодня тряпка. Рюноске снова обращается к членовредительству. К клинике они подходят почти с часовым опозданием, явно никуда на этом свете не торопясь и попивая кофе. У Накахары американо просто потому, что он может, и насмехается над Акутагавой и его латте на кокосовым молоке с банановым сиропом и вагоном сахара. Оба ведут светскую беседу, которая, несомненно, намного важнее и интереснее выполнения своих непосредственных обязанностей на работе. — Всегда считал, что ты в один прекрасный день умрешь от голода и не заметишь. И остальные разницы не заметят, что так, что эдак. Но теперь мне кажется, что твой конец наступит, когда у тебя слипнется то самое. Патологоанатом надменно вздергивает на него бровь. И выражение такое сучистое-сучистое. — Тогда я буду жить вечно. — Нет, пожалуйста, этот мир не заслужил таких страданий! Ты хочешь стать причиной апокалипсиса? Рюноске внимательным немигающим взглядом смотрит в глаза Накахары, а кажется — в душу. И четко выговаривает недобрым тоном. — Хочу. Врача пробирает таким смехом, что он умудряется пролить свой кофе даже при наличии крышечки-непроливайки. Акутагава закатывает глаза, когда Чуя хватается за его рукав в порыве не утерять равновесие окончательно. Видно, что патологоанатому хочется, чтобы все нечаянные свидетели данной сцены по умолчанию понимали, что он никакого отношения не имеет к типу, изображающему тут припадок. Накахара разгибается и шмыгает носом, делая вид, что пришел в себя и вообще он — серьезный взрослый человек. В глазах его пляшет смех. — Ты меня ущипнул, вообще-то. Плюс один к оставленным тобой синякам, минус сто очков в карму. — Если за каждый оставленный мною за все время нашего общения синяк мне действительно вычиталось бы по сто очков из кармы, тогда я бы уже был сам Сатана. Рюноске выразительно молчит и думает, что Сатана-акушер — нонсенс. Корпус Чуи находится сравнительно недалеко от входа на территорию клиники, тогда как до отделения Акутагавы приходится тащиться с одного конца локации на другой. Правда, он никогда на это не жаловался, в целом вполне удовлетворенный возможностью по привычке забиться в самый дальний угол и там сычевать. Сегодня ему вздумалось блажничать, и, только закурив (Чуя неодобрительно отказался составить ему компанию, представьте себе), выдает: — Ты подождешь меня у корпуса? Я на пару минут. К Ацуши. Ну каков! — Ты предлагаешь мне отмерзнуть, пока ты там будешь моему ассистенту желать хорошего денечка и смущенно целовать его в щечку? Патологоанатом спокойно пожимает плечами. — Ну да. Накахаре даже крыть нечем. В итоге он отбирает последнюю сигарету у Акутагавы, клянясь мамой, бабушкой и прочими родственниками не скурить ее, пока Рюноске будет там занят своими амурными делами. Последний, взяв клятву, припускает вперед и живо скрывается в корпусе. Накахара подходит к оному в своем темпе, замечая, что его ждут. Чуя чувствует себя крепостью, которую пытаются взять измором. Ах да, охота настойчивостью. Дазай, завидев его, улыбается. — Неужели ты не всегда так ревностно выполняешь свои рабочие обязанности? — он начинает без приветствия, выглядя слишком довольным для такого утра. Хотя, если откровенно, он всегда выглядит слишком довольным. Слишком довольным для человека, замотанного в бинты с ног до головы. И Чуе кажется, что для этого существует более чем веская причина. — Ну, я же человек, — говорит Накахара и на последнем слоге прячет в ладонь зевок. Поспа-ать бы. Еще и горло болит кошмарно. И нос сопливый. И вообще Чуя весь такой несчастный-несчастный. Осаму смотрит на врача с добродушной усмешкой, но в какой-то момент его взгляд меняется. Выражение лица остается прежним, но Накахара интуитивно чувствует какую-то остроту в появившейся эмоции. И ощущение, что слышится характерный треск намерзающей ледяной корочки. Следит за направлением взгляда утопленника. И… Черт. Засосы. — Ночка выдалась та еще, верно? Голос почти такой же, как и фразой ранее, но Чуя слышит проявившиеся нотки яда. Это и заставляет его вскинуться и посмотреть в глаза Осаму почти что с вызовом. — Да, выдалась. Нужно же мне когда-нибудь сбрасывать напряжение от работы, в том числе и сверхурочной, — это он так некрасиво напоминает о том, кто периодически покушается на его личное время. По привычке тянет в рот сигарету, клятвоприступничая. Это Акутагава, между прочим, наоставлял на нем засосов. Вот пусть и терпит убытки за свои деяния. Ну и что, что у него шея не менее зрелищная? Заслужил. И надо же ему появиться ровно в тот момент, когда Накахара о нем подумал. Вылетает из корпуса точь-в-точь в повисшую паузу, словно черт из табакерки, отбирая сигарету чуть ли не изо рта Чуи и глубоко затягиваясь. Должно быть, от избытка чувств. От них же обращает внимание на третье действующее лицо, только пару секунд погодя. А вот Осаму внимательно оглядывает парочку с одинаково живописными следами прошедшей ночи на шеях. Мозаика собирается в цельную картину. Ох, не знал он вчера, что его «договорился с коллегой на вечер» под собой подразумевало. — О, это тот самый? — Рюноске реагирует на атмосферу, антуражно выдыхая дым. — Который чуть моим пациентом не стал? — и этот его тон, из-за которого не понимаешь, иронизирует он или говорит всерьез. — Сейчас не время купаться в речках. После такого нравоучительного напутствия кивает Чуе в знак прощания и оставляет его tête-à-tête с проблемой, улетая в объятия гистологического анализа. А Накахаре разгребать последствия. Но чего? Будто бы он мог изменить утопленнику при условии, что они не встречаются. Более того, Чуя почти на сто процентов намерен его отшить. Но почему-то чувствует себя… виновато? И от этого злится. Ему холодно и плохо, а он тут стоит, словно неверная жена перед обманутым мужем. — Тебе что-то нужно? Дазай смотрит все еще колко, но цепко, выглядывая уже что-то в лице Чуи. — Мне не нравится твой голос. А не охуел ли он? — Ну так не слушай, блядь, — Накахара медленно закипает. — Я не об этом, — утопленник качает головой. — Мне не нравится, как он звучит. Ты простужаешься. — Открыл мне Америку. Внутри Осаму тоже нарастают эмоции, которые он старательно скрывает и пытается унять внутри себя. У него есть верный способ. Но не здесь и не сейчас. Он пользуется тем, что переводит фокус внимания. Сложно не замечать красноречивые красные следы на тонкой коже, но что важнее — Чуя без шарфа. И хрипит, словно поломанное радио. Врач передергивает плечами и молча уходит в корпус, не обращая внимания, на увязавшегося за ним Дазая. Не пытается отделаться и даже не ворчит, выглядя уже ужасно вымотанным, хотя едва успел переступить порог работы. А Чуя просто чувствует себя, ну… сложно. В который уж раз за последнее время. И кто, спрашивается, в этом виноват? Магнитные бури на солнце? Ретроградный меркурий? А может, у него просто сейчас такой период, когда семь пятниц на неделе? И все — тринадцатое. Накахара не понимает, зачем он здесь. Накахара понимает, что быть не здесь — слишком большая роскошь для него. Тому виной как ответственность, возложенная на его плечи профессией, так и личная внутренняя ответственность за все, включая смену времен года, время от времени некстати подающая голос откуда-то изнутри. И если Чуя блаженно не чувствовал вины за вчерашнее распитие спиртного, то необходимость жить и мириться с последствиями своих поступков ощущал отчетливо. Выверенные программы и сложные механизмы время от времени дают сбой. Человек — вещь менее надежная, ко всему прочему удивительно глупо устроенная. Поэтому и Накахара не чувствует угрызений совести за свое полурабочее состояние. Сегодня его есть кем заменить — и бог с этой работой. Механически переодевается в привычную рабочую одежду, краем сознания отмечая, что потерял Дазая где-то на подступах к кабинету. Потерял, впрочем, ненадолго, обнаруживая его поблизости уже минут через пять. Куда он успел деться и откуда возникнуть — тайна за семью печатями, новая Атлантида, к которой скучный Накахара не испытал ни малейшего интереса. — Откуда у тебя столько лишнего времени? — смирившись с любыми жизненными невзгодами, включая ненатурально умиротворенного Осаму под боком, вполне себе мирно интересуется врач. Рассматривает в отражении свою шею, которая выглядит, стоит заметить, вопиюще непрофессионально (да-да, очень непрофессионально акушеру не суметь отбиться от голодного вампира). Амальгама кривляется в зеркале ненастоящей улыбкой дурацкого утопленника. Дрянной актер, просто отвратительный. — Оно не лишнее, я просто умею правильно расставить приоритеты. Чуя, не удержав хмурого лица, фыркает. — Как мило, что родильное отделение внезапно каким-то боком затесалось в твои приоритеты. Дазай показательно закатывает глаза, все еще стоя за спиной Накахары со скрещенными на груди руками. Так, что врач видит не собеседника, а его зеркального двойника. Двойник выглядит хмурым небом, низкой облачностью, вот-вот прольющейся дождем. Как маленький капризный ребенок, ей богу. Ребенку хочется спросить, почему заболевающий Чуя пришел на работу. Хочется обиженно заявить, что он не хуже любой другой альтернативы. Он, черт возьми, лучше любой другой альтернативы. Чувствовать, что приз зрительских симпатий отдан не тебе, — обидно. Еще обиднее, что до этой игры тебя и вовсе не допустили, признав не подходящим по параметрам. И что, скажите на милость, Накахару в нем не устраивает? Внешность? Характер? Суицидальные порывы? Ох, да бросьте, кому вообще могут мешать жить чужие суицидальные порывы, глупость какая. Каждый сам себе — своя личная драма и трагедия. И до чужого сюжета дела нет, даже если та книга стоит на полке по соседству с твоей собственной. Осаму подвисает на пару минут, запутавшись в клубке собственных мыслей, и Чуя ответа не дожидается. Оборачивается на Дазая, нервным движением оправляя врачебный халат. Не то чтобы он страстно желает приступить к своим непосредственным обязанностям, но простоять половину рабочего дня, рассматривая в зеркале чужое молчаливое отражение он сегодня не собирался. — Я вот все никак в толк взять не могу, — утопленник оттаивает, видимо, нащупав в хитросплетениях внутри своей головы какую-никакую мысль, — ты уже состоишь в отношениях или как? Накахара стоит напротив и бессовестно потешается. — Не состою. Более того, с этим товарищем дней моих суровых случились внезапные отношения. Не со мной, не надо мне такого счастья. Так что это, — он указывает на засосы, — можно считать финальным аккордом. Фыркает. — А то ты, я смотрю, распереживался. Стоп-стоп, это уже не слишком похоже на старый план «отшей утопленника». — Никакой высокодуховной связи и романтической лабуды. Просто можем себе позволить. Это даже больше похоже на попытку оправдаться. Эй, Накахара, ау, у тебя все дома? — И не стоит делать по этому поводу такое лицо. Мы не в дамском романе. Даже если и так. Дазаю присуще достаточно эгоизма, чтобы недовольно кривить губы и ощущать, как под диафрагмой возится, сводит тело нервозное желание перевести свое эмоциональное чувство неудовлетворения и глупой обиды в более понятное и простое — физическое. Так чувства становятся доступнее и понятнее. Осаму запрещает себе заниматься селфхармом вне дома, но пальцы сводит от острого желания сделать понимание собственного состояния проще. Банально свести его к надрезающей боли и на этом угомониться. Эгоцентричное «так или иначе, в этот раз ты выбрал не меня» остается невысказанным, ухает по гортани вниз, стекая холодной волной. Дазаю не нравится ревновать. И не то чтобы до этого момента в его жизни было так уж много причин. Несмотря на то, что они говорят напрямую друг с другом, получается игра в сломанный телефон. Высказать все прямо и внятно Чуе не дает внутренняя неясность того, что же он хочет донести на самом деле. Хочет ли он оттолкнуть или наоборот — протянуть руку? До Осаму смысл доходит сквозь тонкую скорлупу разочарования, искажающую смысл, закладываемый в слова. Ребенок, не привыкший получать отказ. Ребенок, не привыкший к ответу «я подумаю». Не привыкший к тому, что обстоятельства складываются не в его пользу. Дазай привык испытывать страдания о чем-то беспредметном, высоком и поэтичном. Привык метаться в поисках своего места в этой жизни, но никак не в поисках решения простейшей утилитарной задачи. Эдакое дитя ангельского блуда, голова в облаках. Сердце его — разбито с самого рождения. Кажется, что вселенная должна раздавать карты для Большой Игры такому человеку на особых условиях. Наверное, так оно и есть. Только Накахаре Чуе плевать на чужие кармические льготы. Он — неправильный спаситель из бульварного романа. Упоминалось, что Дазай не любит клише? Забудьте. Именно сейчас он хочет для себя привычного исхода, подходящих друг другу пазлов и некого эквивалента взаимности к своему интересу. Осаму привык отдавать мало, а получать назад сторицей. В этот раз не выходит. Чуя не хочет брать. Чуя не хочет делиться в ответ. Этот сюжет работает неправильно, не так все должно получаться. Героический спаситель жизни не должен избегать общения и спать со своим коллегой, с высокой колокольни наплевав на все попытки спасенного стать ближе. Не должен думать только о своих пациентах и собственной усталости во время драматичной донельзя сцены. Это не должно быть все т а к. Но оно так есть. Накахара уставший, помятый и скупой на эмоции. Думает, что все выходит ужасно глупо, считает количество срочных рабочих дел и просто хочет спать. В его системе координат Дазай со своим интересом и драматичной натурой — инородная часть. Они даже привыкли чувства разных категорий испытывать, о чем вообще может идти речь? Ответственность врача и легкомыслие утопленника. Надежность и эфемерность. Избегание и чувственность. Накахара раздраженно дергает себя за рыжую прядь. Его волосы в ужасном беспорядке, как и все, что существует у него внутри. — Что ты хочешь от меня услышать? Я опоздал на целый час. Будь добр не делать мою вину перед начальством еще тяжелее. Осаму думает себе, что и на сей раз не отказался бы от какого-нибудь избитого сценария, после которого его прекратит жечь изнутри едкая обида. Все неправильно. У него не разбито сердце — незачем его чинить. Вся его печаль — капризное детское недовольство выданными картами. Вот и все. Дазай понимает, как очевидно это для Накахары. От этого еще дряннее. Обидно, когда окружающие не верят в твою искренность. Даже когда вместо искренности в тебе — синтетический суррогат. Но, эй, ты стараешься как можешь! Это — все, что в тебе есть. Многие согласились бы и на подделку худшего качества. Дазай же предлагает тонкую работу за бесценок. — Я, пожалуй, пойду, — Осаму прячет руки в карманах своего светлого пальто, в котором за час у корпуса успел промерзнуть до мозга кости. — Я планировал успеть занять тебя на вечер до того, как это успеют другие, но, кажется, сегодня после работы тебе нужнее отдохнуть. — Это точно, — Чуя вздыхает, представляя, как медленно будет тянуться сегодняшняя рабочая смена. — Удачи тебе. Мне жаль, что ты столько меня прождал. Утопленник автоматически улыбается выученным жестом. — О, никаких проблем. И так же механически прощается по канонам дружелюбия. — Хорошего дня. Стоит им расстаться, Накахара утомленно падает на кушетку, думая, что начать смену с Дазая сложнее, чем с осмотра самых проблемных пациенток. Дазай не думает о многом, но многое чувствует. Невысказанные эмоции, которым хозяин не трудится даже дать названия, подступают к горлу. Не комком, когда хочется плакать от жалости к себе, но удушающей липкой эмоциональной тошнотой. Осаму сам себя ведет за руку по озябшим улицам, разрываясь надвое: на то капризное, что тянет назад, упирается, и на то родительское, требовательно тащащее упрямца в рабочую повседневность. У среднестатистической части человечества всегда есть дела помимо моральных терзаний, и в этом однозначное благо. Кто слишком много обращал взгляд внутрь себя — все плохо закончили. Ах, как хочется закончить уже хоть как-нибудь. Эмоции сильнее логики. Логика — дополнительная надстройка, дамба, которую ставят на пути реки, или гранитная набережная, в которую одевают ее берега. Не суть важно. Все это держится, пока стихия не взбунтуется и не выйдет из-под контроля. Природа всегда была могущественнее. Осаму устал, ему надоело постоянно проигрывать на этом поле. Он не пытается предсказывать штормы, не борется с наводнениями. Он просто чувствует, как есть, ножом по живому. Он просто захлебывается, срезая путь через парк. Чувствует, как его снова обступает черная вода. Не дает жизни, но не пускает к смерти. Утони, пойди на дно, забудь. Ты даже не пытаешься выплыть. Сколько он слышал за свою жизнь упреков в бездействии — все он равнодушно пропустил мимо ушей. Сейчас каждый из них эхом отдается во внутренней пустоте, стоя на бесконечном повторе. Внутри Осаму, такого легкого и пустого, как воздушный шар, достаточно места, чтобы поместилось не одно навязчивое эхо, а сотня. Чуя не хочет тратить себя на Дазая. Но он — катализатор. Одно его присутствие запустило необратимую реакцию, череду изменений, которую ни контролировать, ни даже предсказать не выходит. Ветер шумит в голых ветвях и громко хлопает дверью за зазевавшимся прохожим. Ветер треплет волосы, пробирается за шиворот и бросает в лицо запах мокрой земли и грядущей оттепели. Ветер обещает весну. Чуя смотрит в окно и чувствует себя человеком, выгнавшим на холодную улицу пригревшегося на лестничной площадке бездомного пса. «Чужие ожидания и чувства по их поводу — не твоя проблема», — базовое правило эмоциональной гигиены, которую врачу так же важно соблюдать, как и физическую. Если ты акушер, то на тебя только ленивый не возложит гору личных ожиданий, приправив их еще ожиданиями близких родственников и соседки с нижнего этажа. Ну уж нет, так не пойдет. На душе все еще погано. Посему студентам-практикам, на время отданных клинике на растерзание, почем зря влетело и досталось неприлично много работы. Засыпающая на ходу детская медсестра с ночной смены была агрессивно отправлена спать, а ее часть работы досталась, угадайте, кому? Правильно, тоже студентам-практикам! Мир суров и несовершенен, и если терпеть подставу в подкидываемых жизнью задачках (глубоководный ныряльщик — одна штука) Чуе приходится, то пусть в его профессиональной деятельности все остается в норме и порядке. Эксплуатировать студентов — норма. Глядишь, после их эксплуатации и порядок кое-где наклюнется. Медицина — это вам не плакаты в приемной разглядывать. Врач злобствует и наверняка получает в глазах практикантов минус тысячу очков к карме, но кого вообще волнуют такие мелочи? Гораздо ощутимее, когда недовольный жизнью Накахара берется за осмотр, не здороваясь с пациентками, и сразу приобретает приличную порцию молчаливого порицания в свой адрес. И немного — сочувственного интереса. — Накахара-сан, все в порядке? Миссис Ватанабэ — худощавая японка тридцати пяти лет на вид, вся аккуратная и правильная, словно фарфоровая кукла. Даже в просторной больничной рубашке она сидит прямо, выдерживая осанку, будто ей не мешает боль в спине от слишком тяжелого живота. Она — одна из тех, кто находится под личным наблюдением Чуи. Мать с отрицательным резус-фактором, когда у плода — положительный. Неоднозначные прогнозы, но Накахара почему-то почти не волнуется за эту пациентку. Все будет правильно у правильной Ватанабэ-сан. Потому что иначе ничего не работает. — Конечно, как всегда. Чуя привычно заканчивает осмотр, записывая в заметках на телефоне дополнительные анализы, которые собирается назначить парочке женщин, включая свою собеседницу. — Что более важно, как ваше самочувствие? Тошнота? Головокружения? — Нет, все в порядке, — она качает головой, чинно складывая руки на коленях. — Что бы вас не беспокоило, вы — настоящий профессионал, и решение непременно найдется. Накахара переводит взгляд на женщину, не зная, понимает ли она, о чем говорит. Ведь его запросто может беспокоить не только работа. — В любом деле, сложнее всего — начать, — отвечает на удивленный взгляд она, будто это многое проясняет. — И если уж вы настоящий мастер в том, чтобы начать жизнь, то составит ли вам труда ее продолжить? Ох, действительно ли? Он уже продолжил жизнь одному такому. С этого момента разобраться в себе не может, будто утопленник — котенок, поигравшейся с клубками пряжи его мыслей. Ну почему все должно быть так сложно?