Ложь

Он вальяжно сидит за столом, откинувшись на спинку обитого чёрной кожей кресла, и положив одну ногу поверх другой, пока одна рука упирается в подлокотник, а вторая, будто бы неторопливо водит большим пальцем по тонким губам, хотя вовсе их и не касается. Вот только это вовсе не важно. Совершенно не имеет значения, как и принесенные для изучения бумаги, что валяются поверх ещё такой же кипы документов, к которым он и не притрагивался. Его чёрная фуражка с серебряными ремешками и эмблемой высшего офицерского чина, а также групповой принадлежности, вновь прикрывала тенью козырька его глаза, оставляя собеседнику для любования лишь бледные щеки, да искривленные приподнятыми уголками губы. А то, что им именно любуются, отводя при этом взор, когда он склоняет голову в другую сторону, штандартенфюрер не сомневался. Слишком очевидно. Слишком бросается в глаза. Слишком много уделения внимания деталям, мелочам и бесполезной информации о его самочувствии или предпочтениях, например. Это могла быть просто излишняя наблюдательность или любопытство, если бы не другие «слишком» в длинном списке, цепляющиеся к одному кому и наматывающиеся друг на друга, подобно кишкам, угодившим в мясорубку. А этих «слишком» было излишне много. И человек, чьи запоминающиеся и, как многие считали, привлекательные черты лица, которые сейчас освещал лишь стоящий у него за спиной торшер, склонил голову ниже, мрачно ухмыляясь. Он полагал, что, как и этих «слишком», стоящего напротив него ждёт рано или поздно та же участь. — Господин штандартенфюрер, вы меня слушаете? — штурмбанфюрер откашлялся, когда смог отвести взгляд от всё ещё намеренно медленно скользящего по обманчиво улыбающимся ему губам пальца. Хошигаки Кисаме всегда выражал крайнее почтение и благовение перед столь опасным и прекрасным в его понимании человеком. Если б перед ним положили Библию или фотокарточку полковника, то молился бы он на второго. Всё-таки в Бога майор не верил, да и со своей биографией ни на что, кроме огненной геенны претендовать и не мог, а вот живое подтверждение того, что можно вершить чужие судьбы не пошевелив и пальцем, сидело перед ним. В какой-то мере, это было сродни помешательству, но, если бы кто-то сказал ему это в лицо, то Кисаме без лишних сантиментов свернул бы ему шею. — Я весь во внимании, штурмбанфюрер, — раздался в комнате голос, от которого мужчина ощутил сладкую судорогу в коленях, не сводя глаз с пальца, который будто бы вытирая невидимую каплю крови, прошёлся вновь по нижней губе. — Я рапортовал о том, что танковая дивизия уже двинулась в сторону границы противника и то, что мы понесли потери, — повторил Хошигаки, напоминая скорее себе то, на чём остановился, чем сидящему перед ним. Силой воли заставляя себя отвести взгляд со столь вольной позы юноши, Кисаме вернулся к отчету. — Именно, штурмбанфюрер. — Господин фюрер полагает, что есть необходимость вашего присутствия на линии фронта, — поджав губы, поведал мужчина, снова поднимая взор на полковника, — они нуждаются в вас. Господин штандартенфюрер, вы нужны им, — последнее Кисаме добавил уже от себя, не сдерживая улыбку и, сразу же возвращая внимание к старшему по званию, где инстинктивно вглядываясь в тень, искал глаза юноши. Впрочем, взгляд Учихи Итачи ничего не выражал, а, если бы Хошигаки смог прочесть его мысли, его улыбка, возможно, немного бы поблекла. — Когда? Сухо, лаконично и без лишних вопросов. — В самое ближайшее время, господин. Впервые за всю одностороннюю по сути беседу, штандартенфюрер поменял позу, приблизившись к столу и коснувшись подушечками пальцев стоящей по правую руку фарфоровой чашки с тёмно-янтарной жидкостью. Могло представиться, что Учиха что-то обдумывает или размышляет, как ему лучше поступить, при этом неспешно поглаживая подушечкой пальца расписную ручку чашки, но это было далеко не так. Он всё уже давно спланировал. Слишком давно. — Я успею съесть десерт? Кисаме остолбенел на месте. Вопрос показался ему настолько обескураживающим, что ему почудилось, что, либо он оглох, либо ослышался, ибо всё его естество говорило ему о крайней степени провокации со стороны полковника. — Десерт? — Да, десерт, штурмбанфюрер, — старший офицер поглядел на майора лениво-надменно и с таким видом, будто бы интересуясь о наличии боевых единиц, арсенале или о том, почему войска противника теснят их ряды. Итачи наблюдал, не сводя глаз, которые были теперь видны в полумраке комнаты из-за смены позиции, где он, даже находясь по высоте намного ниже стоящего перед его рабочим столом мужчины, ощущал абсолютную власть над майором. И тот её чувствовал тоже до пересохшего горла, до нервного заглатывания слюны и нелепой фантазии, которую мог породить его мозг. Всего лишь брошенная фраза, всего лишь двояко подведенная черта. Итачи был осведомлен не меньше штурмбанфюрера, что предложи он ему вылизать подошву своего сапога, тот без раздумий исполнил бы это. А это будет даже не приказ. Учиха натягивал невидимую леску безжалостной западни вокруг Кисаме всё сильнее, ему и в правду не было необходимости шевелить для этого даже пальцем, тот и сам отлично справлялся с этим, запутываясь в ней, как опрометчивая муха, увязнувшая в паутине. А Итачи лишь следил, смаковал и в какой раз мысленно сравнивал майора с собакой, преданно заглядывающей в глаза хозяина в поиске ласки и признания. Вот только, как бы то не было, в приступе голода человек мог бы вполне пристрелить эту собаку. — Вы желаете десерт, …- Хошигаки, опомнившись от пронесшихся перед глазами картин, где он и является этим «десертом», от которого бы Учиха откусывал понемногу, оставляя след зубов и кровоточащие раны, снова подает голос. Это вызывает внутреннюю усмешку со стороны члена «Алой луны», Кисаме настолько предсказуем, что становилось скучно. — Господин штандартенфюрер, а это не будет являться нарушением устава и, … субординации? — совладав с собой всё-таки басит мужчина, на что Итачи с напускным удивлением оглядывает его. — Думаю, командирский состав простит мне эту малость, — елейная насмешка застывает на губах полковника, — а теперь, принесите мне мой десерт из офицерской кухни. Ловушка захлопывается со звоном. Казалось бы, в помещении даже послышался металлический щелчок, после которого повисла тягучая тишина, которую, совладав кое-как со своими эмоциями, нарушил майор. — Десерт, … да, конечно, господин штандартенфюрер, — сменивший красноту щек на бледность, мужчина поклонился и готов бы исполнить приказ, но грохот, раздавшийся в соседней комнате, остановил его. Рука сразу же легла поверх кобуры пистолета, висевшего на поясе. — Не стоит беспокоиться, это всего лишь моя собака, штурмбанфюрер, — непринужденно отозвался полковник, не поведя и взглядом в сторону повторно донёсшегося грохота, после которого раздался ещё и звон битого стекла, — а это был мой виски. Я опрометчиво оставил бутылку на столе. В то время, как Хошигаки всё ещё придерживал ладонь поверх оружия, его осторожность сменилась на недоумение, а затем и на тонкий отголосок неприязни. Собака. Он был наслышан о «собаке» господина Итачи, впрочем, как и все те, кому выпадал шанс полюбоваться, как он её третирует и измывается над ней с чувством долга настоящего садиста, которому неведома ни гуманность, ни сожаление, ни прощение. В такие моменты Кисаме считал, что полковник особенно хорош и по угрозе способен затмить даже самого фюрера, хотя не решился бы признать это вслух. Однако, при всём этом пренебрежении и тирании по отношению к подобной «шавке» со стороны штандартенфюрера, Хошигаки охватила непреодолимая волна откровенной неприязни к этому мальчишке с того момента, как он впервые его увидел. Он застал лишь очередную игру со стороны полковника, где тот разряжал обойму в своего пленника, гоняя запуганного и изнеможённого парнишку по снегу и периметру. Майор наблюдал подобное и раньше, но в этот раз в его голове будто бы что-то щёлкнуло. Что-то изменилось в этом всём. Может, по причине того, что жертва — мальчишка, а не взрослый? Или оттого, что полковник всё никак не прибивал эту вражескую дрянь? Кисаме не мог это объяснить, но, чем дольше отсрочивалась смерть узника, тем всё сильнее крепла антипатия к мальчишке, пока окончательно не переросла во что-то более стойкое и способное сохраняться во мраке до нового контакта. Да, штурмбанфюрер, определённо, возненавидел этого пацана. И возненавидел так яро, что ощущал эту ненависть, как раскаленную иглу, впивающуюся в его мозг день за днём. Постепенно все его мысли сходились на страстном желании, что мальчишку надо убрать. Он не раз мысленно представлял, как сделает это своими собственными руками. Как будет сжимать его горло, как тот будет хрипеть в ответ, цепляясь своими маленькими пальцами и карябая его руки короткими ногтями, как постепенно его глаза закатятся и последний рокот заглохнет в его теле. Но это всё были лишь пустые думы, до дела так и не доходило. Может, от того, что ему ни разу не удалось застать пацана без полковника, а, может, потому что в глубине своей чёрной души, Кисаме очень сильно надеялся, как застанет ту минуту, когда штандартенфюрер пристрелит его сам. — Господин штандартенфюрер, мне разобраться с ним? — осмелился предложить мужчина, всё ещё перебирая пальцами по пистолету и лелея мысль, что сможет им воспользоваться. Учиха Итачи перевёл глаза в сторону двери, за которой несколько мгновений назад раздался звон. Вопрос майора не стоил того, чтоб на него отвечать, он был до безобразия глуп. Есть ли на свете человек, который будет держать при себе собаку, полагаясь на то, что кто-то придёт и великодушно предложит её пристрелить? Итачи в этом весьма сомневался, но всё же поднялся со своего места, обдавая Хошигаки ледяным взглядом, от которого словно температура в комнате понизилась на добрый десяток градусов, затем подошёл к двери шагами, отдавшимися эхом. — В этом нет необходимости, штурмбанфюрер, — всё-таки дал «отбой» старший офицер, положив ладонь на дверную ручку и, повернув ту, сразу же отклонился в сторону, так как в ту же секунду в том месте, где мгновение назад было горло юноши, просвистел острый край разбитой бутылки в забинтованной руке. Кисаме потянулся было снова к пистолету, но чёткое «Отставить» со стороны Учихи Итачи словно парализовало его. Полковник лавировал между выпадами неистово замахивающегося на него «розочкой» бутылки «щенка», который рассекал воздух своим импровизируемым оружием и, будто бы раненное животное, в порыве слепой ярости бросился на офицера вновь. Хошигаки не знал, как ему поступить, но тем не менее оставался в стороне. Господин Учиха превосходный боец и тактик, и все, кто в этом сомневался и лез на него в лобовую атаку, об этом очень скоро жалели. Когда мальчишка, который походил на сбежавшего псих-заключенного, хотя бы из-за белой больничной сорочки и бешеного взгляда, попытался в очередной раз пырнуть юношу, а вместо этого скрючился пополам и свалился от размашистого удара в живот, майор подавил смешок. Такая сопля не ровня штандартенфюреру. Вот только этот вывод ничуть не смягчал желание Кисаме с долей удовлетворения понаблюдать, как пленник корчится на полу, хватая ртом воздух. Мальчишка тихо вскрикивает, когда чёрный сапог надавливает на его пальцы, вынуждая разжать горлышко бутылки и выпустить его. Приглядевшись, штурмбанфюрер увидел красные следы, будто бы от удавки, на шее парнишки, мысленно при этом про себя присвистывая. Слухи не лгали. Член элитного отряда и в самом деле «выгуливает» своего питомца на цепи. — Как видите, мой дорогой штурмбанфюрер, у моей собаки проблемы с манерами, — слова Итачи доносятся до Хошигаки, как из-под толщи воды, но при этом они были подобны гипнозу. Мужчина вслушивался в каждое слово, ловил чужую речь, не сводя глаз с фигуры, облаченной в чёрный мундир, что слегка склонилась над мальчишкой. Заломив тому перебинтованную руку и ладонью сжав его подбородок, когда тот агрессивно клацнул челюстями, Учиха удерживал пацана на месте. И в самом деле звереныш. К такому протяни палец, он и полруки оттяпает. Кисаме и не подозревал, как он был близок к истине, однако, его глаза вновь за сегодняшний вечер приковали пальцы штандартенфюрера. Они заставляли «щенка» приоткрыть рот под его заглушенные и возмущенные всхлипы, пока полковник с елейным выражением лица и ядовито-сладкой улыбкой проталкивал две фаланги ему в пасть. Надавливая на язык и будто бы даруя суровую ласку насильственными поглаживаниями, Итачи заставлял пленника истекать слюной. Это было слишком. — Но мы над ними работаем, — продолжил Учиха, в чьих руках сейчас так сладко билась чья-то жизнь. Её было так легко прервать. Стоит только поглубже просунуть пальцы, что скользят во влажном тёплом рту его родного брата и тот задохнется, да подохнет от асфиксии. И Итачи это видел в широко раскрытых глазах мальчишки, что давится, противится и надрывно мычит, пытаясь избавиться от инородных тел. Пытается противостоять. Это так жалко, что даже умиляет. В какой-то степени, конечно же. Быстро высунув пальцы изо рта младшего братишки и отпустив того, от чего тот сразу же шлёпнулся на пол, тяжко переводя сбившееся дыхание и сжимаясь в маленький комок ненависти и злобы, Итачи выпрямился. Непринужденно посмотрев на майора, который пораженно стоял в дверях, приоткрыв губы, выглядя при этом довольно-таки смущённым, тот деловито осведомился у него, словно это не он, только что десяток секунд назад игрался со своим маленьким братцем. — Штурмбанфюрер, насколько я помню, я отправил вас за десертом, почему вы всё ещё здесь? — Прошу прощения, господин штандартенфюрер, я… забылся, — жалкие слова оправдания вызвали у Итачи только отвращение, но, тем не менее, он махнул вольно кистью руки, позволяя майору удалиться. Тому вовсе не к чему видеть продолжение этого перевоспитания из «псины» в человека. Как и знать, что «собака» — это довольно-таки близкий родственник штандартенфюрера. Проследив за тем, как за Кисаме захлопывается дверь, старший Учиха носком сапога плавно пнул свою «псину», с высока наблюдая, как та шипит и поднимает затравленный взгляд. Это не то. Всё ещё не то. Итачи помнил его другим. Он знал его вне разгара войны. Он мрачно нахмурил брови, надавливая стопой на тело под ногой. Он сам не знал, чем вызвано это действие, но от чего-то оно вызывало у него ту бездушную улыбку, которую он так часто скрывал полями своей фуражки. Мальчишка попытался сдвинуть с себя ногу, при этом раскрыв пасть и начав снова что-то кричать на своём рабском языке, брызжа слюной и судорожно шипя, возможно, какие-то угрозы или фееричные обещания убить его. Что он ещё может-то сказать? Его разум сгнил, душа покрыта слоем дерьма, которым его из года в год кормили, указывая в сторону Конохи, есть только тело. На нём тоже грязь, но он её отмоет, по крайней мере попытается отскрести этот налет чужих верований, науськанных утверждений и покров застывшего навоза.

***

По прошествии нескольких часов штандартенфюрер Учиха Итачи стоял рядом с унтерштурмфюрером Учихой Изуной на перроне, дожидаясь последних приготовлений. Он был, как всегда немногословен, и лейтенант порядком подустал вытягивать из него однообразные фразы, оставив это бесполезное занятие на кого-нибудь другого. Полковник поправил воротник своего мундира, после порыва прохладного северного ветра. Несмотря на уходящий февраль, весна порядком задерживалась в этом году. Он уже собирался войти в свой вагон-люкс для старших чинов, но обратил внимание на фотокарточку, которую двумя пальцами ему передал личный ассистент фюрера. — Фронт лишь предлог? — кривая ухмылка на губах этого мрачного юноши всегда вызывала у Изуны неприятные ассоциации, но тем не менее, он доверял фюреру, а, значит, приходилось иметь дело и с таким, как Итачи. К тому же его осведомленность или анализирование методов Мадары, порою, пугало Изуну, даже ему было сложно угнаться за далеко шагающими планами такого выдающегося стратега, как старший брат, что предугадывал действия противника и комбинировал такие обманные маневры, под которые прогибался даже знающий человек. — Да. Дезинформацию получили все, исключая вас, штандартенфюрера Акасуну и группенфюрера Пейн, которые уже на месте, под предлогом поддержки линии фронта. — Мадара надеется, что три члена «Алой Луны» не привлекут внимание противника, уважаемый унтерштурмфюрер? — пренебрежительная и явно с издевкой брошенная фраза в сторону старшего брата заставила лейтенанта скрипнуть зубами и с вызовом поглядеть на нахала, который себе подобное позволяет. Не будь он членом семьи Учиха, Изуна бы немедля выстрелил ему в лицо за подобное панибратство, которым тот намеренно злоупотреблял только в его присутствии, при этом оставаясь таким же непроницаемым и интеллигентным, что раздражало пылкого парня ещё больше. Всякие сомнения о том, что у этого человека на самом деле сердце давно превратилось в кусок льда, отпали после миссии по уничтожению аванпоста «Листа», который обосновался в деревне и на земле, некогда принадлежащей Учиха. А Итачи вырезал их и сжег. Всех до одного. Конечно, не только своими руками, лейтенанту было известно, что там осталась семья нынешнего полковника. И он их тоже убил. Никого не пожалел. Даже так называемая «собака» — показывала лишь жесткость этого человека, как к своим, как и к чужим. Изуна видел мальчишку, когда штандартенфюрер тащил его за цепь, обвитую вокруг его горла и пояса из госпиталя. Он тогда сопровождал фюрера в конференц-зал на закрытое совещание и, сам того не ведая, встал на месте, засмотревшись на подобное издевательство. И больше всего унтерштурмфюрера возмутило то, что его дорогой брат отнесся к этому равнодушно, лениво махнув рукой в сторону, словно его совершенно не интересовало, что творит один из его элитной семерки. — В том-то и дело, что привлекут. Войска будут сдерживать натиск врага, который будет сосредоточен на ложных лагерях, покуда конкретно ваше задание вместе с другими членами «Алой Луны», состоит в том, чтоб забрать из тюрьмы его, — Изуна кивнул на фотографию, которую юноша все ещё держал в чёрной перчатке. — Такая мощная охрана? — Такой несговорчивый мальчишка, — лейтенант отвел глаза, вспоминая рапорт Акасуны, который был крайне раздражен тем, что они тратят столько времени на бессмысленные уговоры какого-то юного террориста. — И что мне с ним сделать? — прохладный тон со стороны Итачи. — Добейтесь того, чего не смог сделать штандартенфюрер Акасуна, — унтерштурмфюрер фюрера слегка сузил чёрные глаза и поправил фуражку на волосах, — он должен примкнуть к нам и встать под наши знамена. Итачи Учиха ещё раз глянул на фотокарточку, где в кандалах и за решёткой сидел светловолосый юноша, чьи длинные волосы были собраны в высокий хвост. Его лицо выражало какой-то безумный смех в сторону тех, кто выносил ему приговор. Развернув снимок, полковник прочёл единственное слово, которое и являлось именем того, кто был запечатлен на фотографии. Дейдара.