***
Каменные стены, окрашенные в синий, казались такими хрупкими и тонкими, особенно, после каждого болезненного вопля с другой стороны, наполнявшего лёгкие каждого узника здесь сжатым ледяным воздухом, от одной мысли, что сегодня кому-то не повезло. Не им. Кому-то другому. И от ужаса, что завтра будут раздаваться в пустых коридорах уже их отчаянные и надрывные крики для равнодушных и лишённых всяческого сострадания ушей охранников и палачей, у некоторых заключённых сдавали нервы. В связи с этим из камер намеренно убрали простыни и пододеяльники. Несмотря на предпринятые меры, некоторым военнопленным не мешало использовать в качестве верёвки собственные рубашки или майки. Слабые люди — слабые решения. Сильные предпочитали с гордым видом без ногтей, зубов и нескольких пальцев складывать голову на плахе. Всё-таки сейчас война, а патроны тратить на дезертиров и отступников — недозволенная роскошь. С другой стороны, тюрьма — это место для преступников, попавших, к их несчастью, в руки правосудия, она должна очищать душу, разум, дать пищу для размышлений, дать возможность исправиться, так считал Тобирама Сенджу. Некоторым людям там просто нет места. Например, Учиха. Нет, это вовсе не радикальные меры против какого-то клана Японии, но статистика настаивала на том, что этих бесчестных ублюдков надо удавливать ещё в колыбели. Тех, кто смог противостоять безумным припадкам — лизать пятки Мадаре, были, безусловно, единицы, но они были даже полезны в какой-то мере. Сенджу поморщился и потёр переносицу, когда раздался очередной пронзительный крик за тяжелой деревянной дверью, оббитой тёмной лакированной кожей. Тем не менее, всегда найдётся Учиха, перечёркивающий всё хорошее, что создавалось другими. Взять хотя бы Учиха Итачи. Тобирама, сложив руки на груди, с горечью подумал о том, как они с Данзо могли так просчитаться по поводу него. Ведь ничего не предвещало беды, всё шло по плану, и в какой-то момент всё летит в бездну, и пацан, из подающего надежды гения, становится садистом-психопатом. В какой момент была перегнута палка? В какой день идеальный кандидат вышел из-под контроля? Что было тем самым пусковым механизмом, после которого уже привычные методы манипуляции сознанием перестали работать? Хлопок двери вывел генерала из раздумий и он поднял глаза на вытирающего пот со лба Ибики Морино, который, даже не взглянув в сторону своего командира, лишь мрачно и неудовлетворённо покачал головой. Щипцы, зажатые в окровавленной перчатке мастера пыток, были бесцеремонно откинуты на стол к остальным инструментам, испробованных ранее. — Может, ещё раз раскалённую кочергу попробовать, … - пробормотал мужчина под вскинутые брови Сенджу, больше обращаясь к самому себе, нежели к генералу. — Молчит? — закономерный вопрос со стороны Тобирамы, вывел Морино из раздумий, заставив хмыкнуть. — Орёт. — А что-нибудь более вразумительное? — Немецкая брань, иногда переходящая на личности, — пожал плечами «палач», снимая перчатки, испачканные в чужой крови, — das Arschgesicht*, das Miststück** и, кажется, der Schwanzlutscher***. Судя по всему, последнее самое неприличное, — пожал плечами Морино. Белоголовый Сенджу лишь покривил губы на все эти иностранные словечки, не говорившие ему ничего от слова «совсем», кроме того, что пленник даже харкая кровью не собирается раскрывать свою Учиховскую пасть, кроме как для обмена «любезностями». — С Вашего позволения, я бы мог применить, гм,… более «действенные способы», — предложил в который раз Ибики, уперевшись ладонями в свой стол, где был разложен весь его пыточный арсенал. — Нет, — качнув головой, вновь отказал Тобирама, — в этом нет необходимости, — не отвечая на немой вопрос со стороны мужчины, Сенджу коснулся ладонью двери, — он всё расскажет теперь мне. — Сомневаюсь, генерал, этот сученыш словно в какой-то параллельной вселенной живёт. Я, как вы и просили, лишь «слегка» над ним поработал и не на видимых участках тела, но, несмотря на крики и проклятья, вытащить из него мне не удалось ничего кроме его гаденькой ухмылочки. — Я ж не зря уточнил, что он всё расскажет именно «мне», — Тобирама произнёс это куда тише, чем хотел, после чего поднял ладонь, знаком руки приказывая подчинённому находиться снаружи, а сам распахнув дверь пыточной, вошёл и сразу же захлопнул за собой единственный выход из небольшого душного помещения, пропахшего сыростью, плесенью и кровью. Ни окна, ни солнечного света, ни свежего воздуха. Духота, пот и кровь. «Не самые лучшие сочетания, но и не самые худшие», — рассудил Сенджу, переводя взгляд с проеденной грибком стены на единственный источник света — керосиновую лампу, тускло освещавшую привязанного за запястья и локти к железному стулу старого знакомого. Тёмные волосы небрежно откинуты назад, а обрамлявшие лицо чёрные пряди были неряшливо спутаны и кое-где слиплись от пропитавшей их крови. Фарфорово-бледное лицо с заострённым подбородком было на удивление расслабленно, даже чёрные стрелки бровей нисколько не поднялись, когда Тобирама подошёл ближе, чтоб узник тоже мог его получше рассмотреть. Вот только он этого не делал. Даже сейчас, будучи в столь жалком положении, когда чёрный мундир нацистской Германии был разорван и пропитан бурыми пятнами, а где-то даже и прожжён, Учиха не был ни напуган, ни удивлён, ни раздавлен, чтобы жалобно выглядывать через отросшие длинные пряди волос и молить о пощаде. Фактически, было всё хуже, чем предполагал тот же Ибики Морино. Этот дьявол не только не собирался падать в ноги и выпрашивать жизнь или глоток воды, он в общем и целом отменно делал вид, что Сенджу здесь нет. Абсолютно. — Браво, — Тобирама без улыбки на лице хлопнул несколько раз в ладони, — жизнь наконец-то смогла захлопнуть твой не в меру болтливый лживой рот, — встав напротив своего пленника, мужчина продолжил разглядывать ссадины и кровоподтёки на его белоснежной коже, — вот только не очень вовремя. Склонившись над Учиха, генерал заметил, как едва заметно двигаются пересохшие и потрескавшиеся губы. Они что-то повторяли. Раз за разом. Затаивая дыхание и прислушиваясь, с каждой секундой генерал всё отчётливее различал этот повторяющийся шёпот вместе с которым на него поднимались чёрные глаза, а уголки губ пленника становились всё шире и шире. — Тик-так-тик-так, … — Ты, …ублюдок, …- начал Тобирама, но сжал челюсти, когда их взгляды с Учихой встретились. Чёрный. Прожигающий. Прямо до костей и пепла. С красной сердцевиной и алым отблеском. — Тик-так-тик-так, … — Отчитываешь, сколько твоему обожаемому фюреру жить осталось? Во взгляде парня напротив что-то мелькает, Сенджу интуитивно пытается уловить эту промелькнувшую тень на лице пленника, но тот уже скалится в очередной усмешке. Глядите-ка, все как один, гордо плюются немецкими фразами, делая вид, что отреклись от родного языка, но как только доходит дело до жаренного, слова сами как-то подбираются, и память напрягает ещё не до конца прогнившие в нацизме и паразитизме извилины для конструктивного диалога. — Тик-так. — Или через сколько дней он приползёт за тобой на коленях, готовый вылизать сапоги любому, кто даст этой продавшей страну псине хотя б намёк, что ты вернёшься к нему,… — склоняясь всё ближе к чужому лицу, чтоб их глаза были на одном уровне, Тобирама елейно улыбнулся замолчавшему Учихе, — хотя бы по кусочкам? — Тик-так, — шепнул парень и плюнул в лицо генералу смесью из слюны, крови и песка. — Неправильный ответ, — отведя взгляд и облизав губы, беловолосый усмехнулся в сторону, доставая из кармана военной формы шёлковый платок, которым неторопливо стёр эту мерзость со своей щеки, затем выпрямился и наотмашь смачно прошёлся кулаком по чужой скуле, от чего пленник покачнулся на стуле и скрылся за упавшими на лицо волосами. — У меня не столько много терпения, как у старшего брата, чтоб сюсюкаться с тобой, пытаться вести переговоры, убеждать в чём-то, — пояснил Тобирама, касаясь пальцами своего ремня, — поэтому ты вынуждаешь меня вести с тобой себя так, как ты всегда этого заслуживал,… — пряжка клацнула и офицерские брюки были неспешно опущены вниз, — грязная потаскуха. Испещренные мелкими порезами пальцы узника вцепились в ручки стула, к которым тот был привязан ремнями, а высокомерный взгляд нисколько не поубавил спеси, что по мнению генерала было донельзя непростительно. — Что такое? Так привык сосать у братца, что забыл, как выглядит член настоящего и единственного мужчины, что у тебя был, лицемерная мразь? — схватив без лишних прелюдий за волосы Учиху и наматывая чёрные пряди на кулак, мужчина испытал позабытый отголосок когда-то охватившей его страсти. Необъятного и необъяснимого желания. Необходимости. Такой далёкой. Такой недозволенной и запретной. И чертовски-красивой. — Я напомню тебе, мразь, что ты всего-лишь зазнавшаяся шлюха, затаившая обиду, из-за которой сейчас расплачивается вся страна, — прошипел Сенджу, сжимая руку всё сильнее и с непередаваемым удовольствием наблюдая, как сжавший зубы Учиха, тяжело дышит, пока из его разбитого носа вытекает алая капля. — Тик-так, тик-так. Предатель явно получал не меньшее удовольствие, выводя его на подобные эмоции, раз посмел это прошептать вновь. Это он, конечно, зря. Власть над чужой жизнью всегда ломает рамки привычного поведения, оставляет позади мораль и закон. Достав из сапога складной нож, Тобирама намеренно медленно раскрывал его под взглядом чёрных глаз. — Я ведь уже говорил, что у меня нет времени, — проверив остроту лезвия подушечкой пальца, генерал потянул на себя чёрную ткань немецкого мундира. С какой-то долей детского восторга, которой зарождается при вскрытии долгожданного подарка, Сенджу с наслаждением слушал, как трескаются под сталью нитки, — и желания осуждать твой бездарный выбор, который ты вдруг решил, что имеешь право принимать. Я только,… — нож прошёлся по тонкой коже шеи, останавливаясь на трепещущих сосудах, где замирала от перемещения лезвия кровь. Учиха дерзко и самонадеянно дёрнулся, видимо, желая перерезать себе горло, но Тобирама вовремя поднял нож выше. — Т-ш-ш, — остриё замерло у века пленника, и Сенджу хмыкнул, — а, знаешь, есть вещи похуже уязвлённого самолюбия или безответной любви, — его голос становился тише, переходя на шёпот, отдающий эхом по мрачной комнатушке, — Изуна.***
Душераздирающий крик раздавшийся после этого в комнатушке для пыток, заставил отвлечься от чистки инструментов Ибики Морино, который лишь бросил вялый взгляд на обитую кожей дверь и так же равнодушно вернулся к своему занятию. Его не интересовал ни скулёж в комнате, ни болезненные стоны, не то, что генерал задерживается. Ему велели не вмешиваться, ему доверяли за компетентность и молчание. И его это вполне устраивало. — Капитан Морино? Мужчина напрягся. А вот это уже выходило за рамки обязательств мастера-пыток. Капля холодного пота скатилась по пульсирующему виску, пока мозолистые пальцы рук продолжали машинально вытирать кровь проспиртованной марлей с щипцов. — Капитан, надеюсь, хоть вы меня просветите по поводу того, почему камера военнозаключенного Учихи пуста? Ибики смотрел перед собой, не смея посмотреть в лицо человеку, которого безгранично уважал, но, поддавшись горячему желанию, выведать у пленника военные перемещения или планы, не устоял перед мыслью, что это даст стоящее преимущество «Листу» в борьбе против оккупации Мадары. Винить в этом противоречивом поступке генерала Тобираму — крайне глупо, ведь не он открывал камеру Учихи, не он сопровождал его к пыточной, и не он прикладывал раскалённые инструменты к чужой коже. Если такова будет цены победы — Ибики готов был её заплатить. — Хаширама-сама, — мужчина склонил голову, прикрывая глаза. Раздавшийся очередной надрывный вопль за обитой лакированной кожей дверью сказал всё за него и даже больше. Сопровождающие главнокомандующего остались на месте, как и склонившийся над столом Морино, когда Сенджу бросился к пыточной. Вот только, насколько можно было судить по абсолютной тишине, прерываемой лишь прерывистым дыханием и продолжающимся надрывным криком по ту сторону двери, всё пошло совсем не так, как надеялся Ибики.***
Диск солнца уже закатился за горизонт, оставляя последние лучи поддразнивать колыхающие на весеннем ветру тяжёлые бордовые шторы с виеватым чёрным орнаментом. Каждый порыв заставлял ткань трепетать, дрожать и, затаиваясь, снова развиваться с шелестом и резко опадать, будто из комнаты вылетал не только воздух, но и что-то ещё. Что-то давящее, что-то важное, тёплое и далёкое от понимания материального мира. Истина ведь для каждого должна быть относительна, но всем всегда хочется навязать свою, заставить принять на веру всё что угодно: религию, смерть, жизнь и даже любовь. Мужчина, обмякший в чёрном кожаном кресле, напротив окна, смотрел на кровавый закат, расстилающийся по его лагерю подобно огню, через веер ресниц полузакрытых век. Его графитовые волосы растекались по плечам и спинке сидения, плавно перенимая опустошённое положение своего хозяина. Алое зарево цвело в ониксовой радужке, не предвещая ничего хорошего ни для этого мира ни для любого другого. Любой случайно вошедший солдат бы пожалел об этом быстрее, чем в него бы прилетел бы стакан с недопитым виски на дне, который всё крепче сжимала ладонь в чёрной перчатке. «Алкоголь ещё более недобросовестный союзник нежели потасканная портовая проститутка, которая продаст за медную монету. Потому что в отличие от неблагодарной бабы, он ещё и разум отравляет», — подобная мысль пришла командиру «Чёрной Гвардии» не просто так, ещё спустя несколько мгновений он позволил себе слабую, едва скривившую его уголки губ усмешку. Ах, да. Цитаты «великих». — Лжец, — губы фюрера дрогнули, — лжец, — цокнул ещё раз старший офицер, будто бы подтверждая свои мысли, затем кинул, без лишних слов и зазрений давно почившей в выгребной яме совести, гравированный стакан в открытое настежь окно. Ему было абсолютно и бесповоротно плевать, если его выходка разобьёт голову тому, кто ошивается под его стенами, будь то караульный или засланный шпион, что роется в его грязном белье и мусоре, пытаясь найти что-то достойное для трофея своему нанимателю. А тех в общем и целом было не мало: Северные кланы Ооноки, которым он в впился в печёнку, Восточные территории наёмников организации «Песка», из которых он немало крови высосал, а так же его заклятый оппонент — Коноха, что воет и хватается за истерзанную глотку. Назойливые мухи, которые за столько лет так и не дошли до элементарной общей стратегии, предпочитая тянуть «одеяло» во все стороны, словно выставляя напоказ свои поражения и жалкие попытки противостоять грядущему будущему. Если б исторические правки входили в его планы, то Учиха без всякой жалости назвал бы эту главу страны «Тупик позора». Иначе как-то назвать самовырытую яму, в которую угодила вся Японская власть у Мадары язык не поворачивался. И сейчас они, трясущимися от страха перед его армией, пытаются идти на шантаж. Гнусный, низкий и порочащий все их «принципы», «Воли Огня» и пути, мать его, самурая. Это было бы даже смешно, если б не выглядело настолько жалко. И ведь ещё нашли кем прикрываться перед дулом немецкого танка — Изуной. Его плотью и кровью. Его родным братом. Его истиной. Его жизнью. Перебить всех блох, носящих гербовую символику Сенджу уже казалось слишком мелочным и быстроиграющим планом, всё-таки это решение имело лишь личностный характер. Нет, здесь имело место быть столь же категоричным и радикальным, которым был его соклановец — «сжечь всё дотла». Протянув руку к распечатанному письму, написанному японскими иероглифами, Мадара не без закатывания глаз, ещё раз прошёлся по строкам сквозь прищур. » …передать всех военнопленных,…» Глупость. Чушь. Откуда им знать, кого из этих тараканов раздавили, а от кого ещё есть толк на рудниках или за миску риса? Мадара поднял глаза на потолок, где гуляли серые очертания теней. Бегали, сливались с друг другом, волнующе колыхались и растворялись в темноте углов комнаты. — Крысы, — одними губами прошептал Учиха, догадавшись, что информацию о конкретных людях всё равно уже донесли двойные агенты, так что любая возможность припрятать козырные карты, которые он исправно складывал в свой карман могла отразиться на Изуне. И это понимал, к сожалению, не он один. Любая утайка того же мальчишки-террориста из Северных Кланов может стоить слишком дорого. Поэтому он отдаст их всех. Это его война. Его правила, его армия. Если нужно будет пожертвовать всем этим мусором ради одного человека, наличие которого на этой обосранной невыполненными клятвами и забытыми обещаниями земле, даёт ему смысл бороться до последнего вздоха, то он это сделает. И не один раз. Скрип дверной ручки привлёк внимание мужчины, который, не видя вошедшего, уже догадался кто это мог быть. Вовсе не из-за того, что за ним посылал, парой часов ранее и совсем не из-за того, что за дверью стоят офицеры на страже своего фюрера. Этот вымуштрованный шаг, этот шелест плаща и мурашки на затылке от понимания, что позади тебя стоит убийца,… были, пожалуй, самыми яркими признаками того, что за спиной находится «последствие» его бездействия и наивности в том, что режим правления Хаширамы себя оправдывает. — Господин фюрер, штандартенфюрер Учиха по вашему приказанию прибыл, — доложил один из старших офицеров, стоявших на карауле, на что Мадара знаком руки, заставил того замолчать. — Я заметил, оставьте нас. После того, как за караульным прикрылась дверь, в комнате создалось обманчивое ощущение пустоты и безмятежности. Только ветер колыхающий шторы нашёптывал о том, что сидеть спиной к тому, кто в любой момент может воткнуть тебе нож в спину — не самая мудрая идея. — Штандартенфюрер, не желаете? — взяв за горло тёмную бутылку, мужчина неспешно налил янтарную жидкость в стакан, выжидая ответа, которого не последовало, зато раздался стук сапог о каменный пол. — Празднуете поражение под стенами генерала Ооноки, господин фюрер? — полковник «Алой Луны» был, как и полагается, вежлив и неподобающе нетактичен. Впрочем, Мадара был прекрасно осведомлён причиной такого поведения, поэтому и не застрял на этом внимания, ведь ребёнок, выращенный в жестокости и боли, достоин хотя бы снисходительности и капли жалости. Однако, сострадание к Учиха Итачи было испытывать глупо и опасно одновременно, поэтому их отношения и строились на том, что они будут «жить долго и счастливо», пока каждый играет свою роль в их устном контракте. — Омываю первую контратаку «Листа», после того, как мы успешно загнали их в угол, и периодически били палкой, — без тени улыбки усмехнулся Учиха, подавая штандартенфюреру стакан с алкоголем, затем потянулся было за другим, но, вспомнив, что тот канул в небытие за пределами окна, отпил прямо с горла. Горькая жидкость опаливала рот и пищевод, согревая изнутри и разжигая тлевшие угли сознания на «разговор». — Не слышу в Вашем голосе радости, господин фюрер, — Итачи лишь слегка пригубил виски, крутя стакан в длинных пальцах. — Теряете хватку, штандартенфюрер, она вся у меня на лице, — растянув губы в елейную улыбку, пропитанную виски и ядом, Мадара хмыкнул, проследив за холодным взглядом, устремлённым на него. — Впрочем, я позвал Вас не для того, чтоб мериться в сарказме, — продолжил фюрер, искоса взглянув на соклановца, который на это лишь отпил из предложенного стакана, — Вы ведь осведомлены о «обмене услугами», который запросил «Лист». — Естественно, господин фюрер. — И Вы, уважаемый Штандартенфюрер, ведь понимаете не меньше моего, что Хаширама будет выжимать из своего положения сколько может, поэтому я хочу закончить всё это за раз, — поведал фюрер, снова пригубив виски из бутылки, после чего пробежался пальцами по долькам лимона, лежавших на фарфоровом блюде с сахарной присыпкой, где взяв одну, закинул себе в рот и покривился, — я отдам всех. — Не вижу проблемы, господин фюрер, — кивнул юноша, но из своего стакана на этот раз не отпил. — Вашу «собачонку» тоже, — закончил мысль Мадара и встретился взглядом с Итачи. Приятного в этом мало. — Ничего личного, вынужденная необходимость и только. — Нет. — Это не просьба, штандартенфюрер, это приказ, — безапелляционно пояснил мужчина, закинув себе в рот ещё дольку лимона, — я не дам этим паразитам тянуть время и вытягивать из меня по одному бойцу раз в неделю, пока Ибики ломает пальцы моему бра,… унтерштурмфюреру, — едва не оговорился Учиха, впрочем, эта оплошность ему сошла бы с рук в самых разных вариантах событий. — Мой трофей не относится к армии «Листа». — Во-первых, если хотите солгать, штандартенфюрер, то пожалуйста, но уж извольте врать поправдоподобнее, — нетерпеливо отмахнулся Мадара с толикой разочарования в голосе. — Во-вторых, если щенок носил протектор партизан или лежал/служил под командованием Хатаке, — закатил глаза фюрер, лениво покачав головой из стороны в сторону, при этом раздражённо бросив взгляд в сторону старшего офицера, — выберите уж то, что понравится больше, но, в любом случае, он относится к армии «Листа». Оторвавшись от поедания лимонных долек, главнокомандующий тряхнул головой и вновь приложился к алкогольному напитку, который разносил горечь по его крови, после чего скосил глаза на мальчишку-полковника, что не выглядел ни мрачнее обычного, ни уж тем более поражённым, но тень вспышки ярости всё равно промелькнула на искусно-равнодушном лице. — Что такое, штандартенфюрер? — прервав затянувшуюся меж ним паузу, фюрер отставил бутылку на стол, — Неужели, Вы думали, что я не проверю происхождение этого,… — мужчина пощёлкал пальцами, подбирая подходящее слово, — мм, «комнатного аксессуара»? — Конан, — лишь вымолвил Учиха Итачи, придерживая стакан с виски у рта, едва касаясь сухими губами его края. — О, фройляйн, весьма пронырлива, но не в этот раз, — не став выдавать свои источники информации, помимо известной на всю Японию бригадефюрера, Мадара вновь пересёкся с глазами юноши, те ничего не выражали, вот только в уголках тонких уст уже собрались тени губительной улыбки. Он догадался, в этом мужчина не сомневался, — тем не менее, как я уже сказал, пацана придётся отдать, но можете потом взять себе любого другого за мой счёт, — безмятежно отозвался военачальник, садясь в кресло обратно. Позиция уязвимая, а на порядочность штандартенфюрера рассчитывать было бы прискорбной роскошью. Тем не менее мужчина остался вальяжно сидеть спиной к одному из своих самых доверенных людей и одновременно опаснейшему врагу, не забывая ни на минуту, что однажды настанет тот день и минута, когда этот человек воткнёт ему нож в спину. Как там говорят русские? Держи друзей близко, а врагов ещё ближе? Учиха Мадара исправно следовал этому правилу. — Как прикажете, господин фюрер, — в своей привычной манере надменности и цинизма отозвался старший офицер, вернув стакан на стол и заложив одну руку за спину, вежливо поклонился, хотя Мадара искренне сомневался, что в этом склонении головы была хоть капля уважения или почтения. Только повод скрыть подавляемых демонов под полями чёрной фуражки. Впрочем, она шла их роду, что ещё сказать. Когда за полковником закрылась дверь, Мадара сузил чёрные глаза, подозрительно вглядываясь в стакан с виски, который подавал офицеру. Алкоголя там не убавилась ни на грамм. — Лживый ублюдок, — не без восхищения шепнул в пустоту глава «Чёрной Гвардии». Угли глаз устремились к окну, за которым уже село солнце и лагерь накрывали сумерки. Учиха Мадара отчётливо понимал, что сегодня ночь, терзаемая ожиданием будет не только у него. Кто-то не сможет уснуть. А кто-то может и не проснуться.***
Ино не находила себе места в своей комнате для прислуги. Ходя из угла в угол, она невольно заламывала себе руки и пальцы, сминая бледную кожу и расковыривая до крови заусенцы у ногтей. Её девичье тело билось, словно в лихорадке от вестей, которые она услышала сегодня от Сакуры. Харуно ближе к вечеру велели отнести сухие пайки в офицерскую кухню, где посудомойка услышала о том, что завтра на рассвете всех военнопленных вернут домой. В Коноху. У Яманака тогда лишь вырвалось тихое «ясно», и она сама так и не понимала до конца, что оно значит. Отскабливая жир со сковороды да оттирая копоть с кастрюль, девчонка не придала значение этим словам, всё-таки болтать могут разное, но чем ниже садилось солнце, тем сильнее мысли о том, что это может быть правдой пульсировали у неё в голове. Она может вернуться домой? Туда, где её ждут? Где она просто девочка с возможным будущем, мечтами и желаниями? Где не будет нужды вздрагивать каждый раз, когда будут пролетать самолёты, где не придётся стирать руки в кровь, лишь бы задержаться у коптильни ещё немного на морозе, чтоб подслушать разговор пьяных солдат? Она и вправду может? Или это всего лишь обманчивый слух, чтоб сбить её с толку? Чтоб подразнить пепел её надежд? Что б она выдала себя? Сдавив руками болезненно ноющие виски, девчонка уткнулась горячим лбом в прохладную стену, зажмурив глаза и глубоко выдыхая, казалось бы такой горячий воздух, от которого плавились лёгкие. Веки набухали, а из покрасневших глаз готовы были брызнуть слёзы. Слишком хорошо, чтоб это было правдой. Слишком желанно, чтоб всё могло таким волшебным образом наладиться. Скрипнувшая половица, заставила Ино резко распахнуть глаза и обернуться в сторону двери. Ей показалось, что её сердце пропустило несколько ударов. В последние недели партизанке то и дело хотелось обернуться себе за спину, параноидальные идеи, что за ней кто-то наблюдает заставляли каждый раз затаивать дыхание и дёргано шарахаться от каждого шороха. Кто-то следит за каждым её шагом. Выжидает, когда она оступится. Снова. В прошлый раз, тогда ночью, когда она выбежала ночью, чтобы собрать немного информации. Всё происходило так быстро, что Яманака мало что запомнила, да и память о том вечере была словно в густом тумане с набросками каких-то черт и звуков. Не считая безобразно раскалывающейся головы и нескольких шишек, Ино сочла, что ей повезло и офицер «Чёрной Гвардии» не стал её убивать, а оставил обмякшую и потерявшую сознание от ужаса и резкого удара замерзать в снегу, и, если б не Сакура, пошедшая выносить мусор и заметившая её, то она так бы и осталась там лежать. Навсегда. Прислушавшись, блондинка облегчённо выдохнула, когда топот ног промчался мимо её двери, наверх по лестнице. Это могли быть другая обслуга или мальчишки-поварята, вечно получавшие нагоняй от коменданта барака, но неизменно нарушающие правила, несмотря на ворчание женщины о том, что она доложит об их скверном поведении самому фюреру. Действительно, как будто бы Учихе Мадаре есть дело до беспризорников, катающихся на перилах и подглядывающих под юбки молоденьким посудомойкам да уборщицам. Подойдя к окну и откинувшись на него руками, Ино решительно сжала губы. Сегодня. Уже сегодняшний рассвет предрешит участь тех, кто оказался втянут в эту войну.***
— Я взорвал стену? — Взорвал. — Я подорвал укрепления старика Ооноки? — Подорвал. — Я разбомбил его танки минами? Тяжёлый взгляд с оттенком красного дерева с нескрываемым раздражением прошёлся по взбудораженному мальчишке, но тем не менее его владелец лишь закатил глаза и неопределённо кивнул куда-то в сторону. Всё-таки нескольких мин было недостаточно, чтоб нейтрализовать вражескую тяжёлую технику, но этого хватило, чтоб задержать подмогу со стороны «Листа» и дать силам «Чёрной Гвардии» относительно «успешно» отступить. — Допустим, так, — не став придираться к словам, дабы не удлинять и без того бесполезный разговор ещё на несколько возмущённых предложений, всё-таки подтвердил полковник Акасуна, пожав плечами. Он уже порядком устал от этого надоедливого голубого взора, что впился в него аки клещ. — Тогда почему снова кандалы, вашу ж мать?! — подняв руки, закованные в цепи, негодовал молодой унтерштурмфюрер, — Меня должны были встречать, как национального героя — медалями и салютом, а не швырнуть в казематы и на сухой паёк! — Если б ты старательнее заучивал немецкий словарь, глупый мальчишка, то сейчас бы не тратил понапрасну моё время, — пробормотал Сасори, откинувшись спиной на сырую стену, поросшую мхом, пока дёргающий прутья решётки по другую сторону юнец не прекращал вещать свои громогласные заявления о том, что в «Чёрной Гвардии» неполадки с благодарностью. — Эта мера временная, дабы ты не навредил себе своими выходками и попытками побега. — Действительно, вы всего-то хотите меня сдать армии «Листа», после того, что я для вас сделал, псины неблагодарные, а эти меня отправят прямиком к старому хрычу Ооноки, который меня к скале прибьёт, чтоб вороны клевали мой труп! Дейдара не успокаивался, продолжая завывать и топать ногами, как капризный ребёнок, вот только это совершенно не трогало штандартенфюрера Акасуну, разглядывающего собственные ногти, пока мальчишка истерил и надрывал глотку, перебирая оскорбления, доступные ему на обоих языках. Мотивы фюрера были очевидны для любого здравомыслящего офицера, но многим «обмен» одного солдата на несколько сотен казались немного «нерациональными». Всё-таки использование родственных чувств в качестве разменной монеты — дело до безобразия естественное, поэтому Сасори испытал толику облегчения от мысли, что ему терзаниями смертных и сердобольных мучиться не придётся. Все его родственники умерли ещё до того, как он сумел запомнить о них что-то вразумительное, если не считать старухи Чиё, которая благоразумно держалась от него подальше, после того, как он покинул «Песок» и присоединился к восстанию Мадары Учихи. — Эй, мастер, — услышав сквозь собственные мысли уже охрипший и тихий голос узника, который, поправив чёрный козырёк на голове, обратился к полковнику в той почтительной манере, которая привилась у него после показательного урока за высокомерие. — Слушаю, — Акасуна поднял глаза на юнца, который подрастерял всю свою спесь и теперь сбито подбирал слова, облизывая пересохшие и потрескавшиеся губы, на которых на долю секунды задержал своё внимание мужчина. Всего лишь мгновенье, после которого Сасори себя сразу же отдёрнул, словно сделал что-то позорное и лишённое всякого смысла. — Меня и в самом деле отдадут «Листу» с другими военнопленными и международными преступниками? — лепечущая фраза напуганного подростка вызвала заливистый внутренний свист у Мастера пыток, но, само собой, он на это даже бровей не поднял. Кто ж думал, что хохочущий с чекой от гранаты подрывник уже в штаны готов наделать от мысли оказаться по другую сторону баррикад. — Нет, иначе бы господин фюрер остался бы без армии, а на это даже он бы не пошёл, — прояснил Мастер Пыток, говоря спокойно и флегматично, хотя доля сомнений в его словах была. Учиха Мадара непревзойдённый стратег и лидер до тех пор, пока на карте войны не стоит жизнь его брата. Если даже вспомнить о кратком «разговоре» меж ним и штандартенфюрером Учихой, по поводу того, как фюрер отреагировал на их «незапланированное «отступление», ответ в виде красноречивого взгляда в сторону полковника Момочи расставил всё на свои места. Тот был действующим старшим офицером в гуще событий и позволил сдаться на милость врага унтерштурмфюреру фюрера, тем самым давая другим шанс на то, чтоб уйти с поле боя с меньшими потерями. Сломанные руки Забузы и отчуждённый взгляд — были самой малой расплатой за то, что, скорее всего, терпел в Конохе Изуна Учиха. Шанс на то, что Тобирама Сенджу упустит такой момент, чтоб выведать планы армии оппонента был ничтожен. Например, Сасори бы уж точно такой возможностью воспользовался, хотя б чтоб проверить новый компонент в яде, а тут такой повод, … — Значит, всё это только ради, …- Дейдара махнул скованными запястьями, подбирая слова на языке, — какой-то игры,… ловушки? — Фюрер не делился своими планами по поводу этого. Обмен состоится на закате следующего дня, в месте с ироничным названием «Долина завершения», — Акасуна пропустил тяжкий вздох со стороны своего навязанного лейтенанта, — И, если всё-таки меня освободят от роли воспитателя, то я был бы крайне рад завербовать на освободившееся место унтерштурмфюрера офицера Кабуто, — без лишней сентиментальности и жалости к новоиспечённому узнику, высказался мужчина, на что получил гримасу полную разочарования и немого укора со стороны решётки. Штандартенфюрер ответил это тотальным равнодушием и цинизмом, взирая с высока на выдохшегося от собственных злотрепыханий блондина, который уныло сидел напротив. — Ничего личного, это практичность, которая, увы, не присуща большинству людей, что опираются на фундамент из гуманности и сентиментальности,… — надевая кожаные перчатки, всё же изрёк Сасори, решив закончить эту бесполезную болтовню на поучительной ноте, но осёкся, взглянув на тень, затаившуюся в темноте казематов. Она не колебалась, она не двигалась. Она ждала. « И как долго он тут находится?» — задался вопросом мастер пыток, мягко полуприкрыв глаза и вглядываясь в свет потрескивающей керосиновой лампы. Он даже не заметил, как пришёл тот, кого он меньше всего желал бы тут видеть. Это упущение впилось пульсирующей занозой в спокойствие старшего офицера, чей взгляд теперь неизменно был направлен в другую сторону. Тем временем, его лейтенант уже воспряв духом, снова начал разминать лёгкие, позабыв об уважении и о том, что в полномочиях Акасуны есть поправка о том, чтоб он может зашить ему рот, если его болтовня будет его утомлять. Уже направившись к выходу из подземелья, полковник остановился прежде, чем мимо него пролетел плевок, благоразумно упавший перед его сапогами. Дейдара даже представить себе не мог, насколько ему посчастливилось в этот момент, вот только вместо раскаяния и посыпания головы пеплом юноша скривил губы и выдавил из себя: — Я не дам себя никуда вести, как мешок! — Пока что тебе дана честь передвигаться на ногах. Улови суть, жалкое подобие человека, — опустив формальности и намекая на то, что разговор окончен, и ни бешеные вопли, ни слезливые мольбы этого не исправят, Сасори прошёл мимо камеры, даже не удостоив узника взглядом. На выходе из казематов, штандартенфюрер остановился у фонаря, освещающего тусклым светом грязь и слякоть от недавно растаявшего снега, его там уже ждали. Мальчишка, не любящий пронизывающий ветер и подрагивающий при любом порыве ветра, как дрожащий лист. Круглые очки в тонкой чёрной оправе отражали холодные блики от единственного источника света, пока сам младший офицер мурлыкал себе под нос знакомый мотивчик, с недавних пор крутившийся у него в голове. — Вагнер, — вместо приветствия, произнёс Сасори, приподняв ладонь в жесте «вольно», прежде чем, Якуши Кабуто вздрогнул и попытался отдать честь. — Время проведённое с этим человеком идёт Вам на пользу, — кивнув в сторону здания госпиталя, оповестил юношу полковник, после чего взял из трясущихся холодных пальцев записку, скатанную в множество слоёв, пока её размер не стал превышать и сантиметра. — Господин штандартенфюрер, Вы весьма наблюдательны, как и всегда, — всё-таки отдав дань уважения полковнику, Якуши сразу же убрал руки обратно в карманы. — Лесть не делает Вам чести, — всё ещё осматривая записку, но не открывая её содержимое, Акасуна убрал бумажку в собственную перчатку, — унтерштурмфюрер. Мне стоит знать что-нибудь ещё? — тяжёлый взгляд прошёлся по офицеру, который топтался на месте. — В госпитале ощутимо прохладная атмосфера, сэр, я бы предпочёл вернуться в вашу тёплую и уютную мастерскую. — Это потому что, трупы медленнее разлагаются при низких температурах, — прокомментировал полковник и наклонившись в сторону Кабуто, который замер от столь резкого сближения, шепнул ещё тише, — и мне нужно, чтоб Вы нашли их в шкафах вашего нынешнего назначения как можно больше.***
«Что бы не происходило, ты всегда можешь взять себя в руки», — девчонка лет тринадцати в чёрной военной униформе унтер-офицера стояла у двери, заложив руки за спину и не сводила пронзительных зелёных глаз с пленника её штандартенфюрера. Её взгляд был пустым и равнодушным, как секира палача. Ей было без разницы сколько она ещё будет стоять в этом тоскливом ожидании, ведь рано или поздно оно будет вознаграждено, когда она взглянет на него. На того, кто дал ей цель, кто даровал ей жизнь, кто держал без оков так же крепко, как этого мальчишку на цепи. Изумрудный взгляд оцепеневший от собственных дум, перекочевал на вальяжно сидевшего на полу парня, который исподлобья смотрел на неё в ответ. Опять эти игры в «гляделки». Полные немого презрения, изливавшие ненависть и ярость. Она желала, чтоб он отвёл взгляд первый, чтоб покорно опустил его, проглотил это так же униженно и оскорбленно, как сегодняшнюю утреннюю кашу, но вместо этого он лишь мрачно взирал на неё снизу. Со своего позорного угла комнатной зверушки. Ещё мгновение, и девчонка невольно закатывает глаза, ощущая, как болезненно свербит словно сожжённая чужой ненавистью под веками роговица. « Да чтоб тебя, …» — выругавшись про себя, Сакура выждала несколько секунд и вновь встретилась взглядом с мальчишкой. Очередной замкнутый круг. Бесконечное противостояние. Только на этот раз он усмехался. « Возьми себя в руки, ты можешь это сделать», — Харуно вцепилась ногтями в тонкую кожу запястья у себя на руке, болью наказывая себя за свою несдержанность. — Жри свой последний ужин, — процедила на японском унтерштурмфюрер, намеренно употребив одно лишнее слово, чтоб у этого жалкого партизана скрутило кишки от осознания своей участи, но, скорее всего, полковник Учиха его вниманием не обделял, раз пленник нисколько не напугался от этого. Даже свои чёрные, как пустота, глаза не округлил в недоумении. — А иначе что? Что ты мне сделаешь, чёрномундирная шваль? — пацан криво улыбнулся уголками губ, по краям которых была едва подсохшая кровь. Сакура надменно поджала губы. К её глубочайшему сожалению, господин Учиха ясно дал понять, что убивать или калечить его «щенка» имеет право только он, но девчонка лелеяла мысль о том, что когда-нибудь у полковника дрогнет рука и сопляк испустит свой последний вздох у неё на глазах. — Вот видишь, ты ничего не сделаешь, — упивался тем, что он неприкосновенен в этой комнате, мальчишка. — Пока ты здесь, — подтвердила Харуно, сильнее сжимая запястье за своей спиной и с каждым словом говоря все тише, — пока ты здесь, но когда ты переступишь эту черту, я буду стоять у тебя за спиной. — Ты бредишь, этот ублюдок меня не отпустит, — нахальство пропало с лица партизана так же быстро, как и появилась, уступая место горечи и угнетению. — Ты обречена лицезреть меня здесь до тех пор, пока тебя, мразь, не убью либо я, либо солдаты «Конохи». — Если там такие же «бойцы», как и ты, то я умру от старости в своей постели. Молчание вновь повисло в комнате, подобно удушающей жаре в июле. За последние несколько недель, это был самый долгий их разговор, до этого Харуно изъяснялась крайне кратко и её фразы обязательно включали в себя слова «Жри», «Доедай» или «Не хочешь есть — засуну в глотку». — Завтра на рассвете всех военнопленных обменяют на офицера нашей армии. Учитывая качество боевой подготовки армии «Листа», обмен совершенно не взаимовыгодный, однако, господин штандартенфюрер выразился в желании избавиться в процессе этого акта ещё и от тебя, — унтерштурмфюрер сама не знала, зачем поделилась столь значимой информацией, которая, хоть и не представляла никакой угрозы для «Чёрной Гвардии», но тем не менее несла личностную позицию старшего офицера. С другой стороны, Сакура была осведомлена, что Учиха Итачи брезгует японским настолько, что либо не знает его совсем, либо столь искусно притворяется в этом, так что её слова ничего не изменили бы. — Я тебе не верю, — в хмуром взгляде пленника блеснула искра той самой надежды, которую он попытался тут же безуспешно скрыть, однако, это уже было лишним. Харуно уже её заметила и уже знала, как приятно будет её растаптывать. — Веришь или нет — это неважно, — девушка, подняла глаза к потолку и вспомнив то, что ей шепнул на ухо перед уходом штандартенфюрер Учиха, заалела румянцем и одними губами добавила, сомневаясь, что мальчишка-партизан её услышал, — главное, что ты будешь у меня на мушке.