***
29 марта 1941 года 5.12. Тёмные, как вороново крыло, длинные и густые, будто бы сладко тянущийся тяж мёда, они уже были стиснуты в тянущихся к ним пальцам. Мягкие, как самый дорогой шёлк. Перебирая такие родные и до боли знакомые чёрные пряди волос, провести по точеным скулам, по острому подбородку, почувствовать вкус жизни, когда зубы прикусят молочно-белую кожу с солоноватым вкусом страсти и пота. Руки стремятся схватить, сжать, вернуть к себе ускользающее тело, но то, словно дымка, растворялось в его руках от чего пальцы сжимали лишь воздух, так и не имея возможности даже коснуться драгоценного тепла. — Изу, … на, — губы едва открываются, говорить сложно, как никогда, — Изуна, … — надрывный хрип это лучшее, что ему удалось вырвать из своего рта, стараясь, как никогда ранее мужчина, всё-таки кричит имя, которое лишь эхом отражается от стен, оставляя его одного в темноте. Мадара ненавидел сны. Просыпаться после бархатной чёрной пелены ему претило куда больше, чем после внутренних самокопаний в бесконечных коридорах самосознания. Хуже этого были только эти задевающие за единственное живое, что в нём осталось, кошмары. Он не верил в видения и предсказания, скептически относясь к «пророчествам» или «вещим снам», только суровый расчёт, только аналитика и сухие цифры, но его разум сыграл с ним в роковую шутку уже дважды. Потирая тяжёлые веки трясущимися ладонями, мужчин облизал сухие губы, формируя в сознании картинки позабытых снов. Однажды в юности ему снилось, как полыхала Коноха. Его лицо обжигал огонь, крик ужаса наполнял лёгкие, от едкого дыма слезились глаза. Он стоял, смотрел, не имея возможности сдвинуться с места. Горели дома, чёрная гарь стояла столбом, вдалеке слышались крики людей. А в руке он держал канистру с керосином. Для тогдашнего генерала «Листа» это было подобно кошмару, от которого он проснулся в дрожжи и глубоко хватая ртом воздух. Сама идея о том, что когда-нибудь он посмеет сотворить это со своим домом, с родной страной и местом, куда он клялся принести мирное небо над головой, — наводила ужас. Сейчас это вызывало лишь кривую улыбку и самые благие пожелания самому себе исполнить это действо в ближайшее время. Другой раз поразительной реалистичностью происходящего ему подпортил попытку выспаться после вечерней бутылочки бурбона сон иного рода. Он стоял за баррикадой, вглядываясь в фигуру бойца, что приближалась сквозь дым и утренний туман к нему на рассвете. Солнце едва освещало осыпанную порохом землю, кровавую росу на траве и мёртвых с закатившимся пустым взглядом. Солдат с другой стороны поля боя всё приближался. Его люди держали незнакомца на прицеле. Он чувствовал, как гулко в висках раскатывается стук сердца, он ощущал металлический вкус железа во рту, и нутром понимал то, как скользят потные пальцы по зажатому курку винтовки у офицера впереди него. Такой молодой, такой напуганный, такой напряжённый. Он ждёт команды, он трясётся, как лист под порывом ветра и даже побелел, как мел. А он всё смотрит на парня, идущего к нему через трупы, через кровавые реки, через своих и чужих. Вглядываясь в лицо солдата, он замирает на мгновенье, образ слишком похож на слишком близкого человека. Рука с револьвером поднимается вовсе не по его воле. — Нии-сан, … В голове стынет крик. Он не выстрелит. Он не выстрелит. Его брат смотрит на него. Без оружия, которое он скинул ранее, без стального нагрудника, без каски и без какой-либо защиты. Он ждёт приговора, так же, как и окружающие его солдаты. Пальцы скользят по барабану. Оглушающий выстрел разносится над долиной. Тогда Мадара проснулся от собственного крика. Мысль потерять единственного близкого родственника и человека в целом в этом погрязшем в пороках и страданиях мире казалась настолько невыносимой, что Изуне потребовалось приложить немало усилий, чтоб глава Чёрной Гвардии согласился вновь сомкнуть глаза. Второй сон, который запомнился Учихе таким количеством мелких подробностей и деталей, не давал о себе знать до сих пор. До этой проклятой ночи, когда мужчина почти не сомкнул глаз уже вторые сутки, перебиваясь на свежезаваренном кофе и виски. На этот раз проклятое видение схватило его за горло, едва он сомкнул на рассвете глаза, уже будучи готовым выдвинуться в сопровождении своего элитного подразделения и пары сотен бойцов на случай, если что-то пойдёт не так. Собственно этого было вполне достаточно, чтобы передать свыше тысячи военнопленных и дезертиров. Среди последних мог назреть немалый бунт, но Учиха позаботился об этом заранее: инженера Обито Учиха доставит лично его обворожительная фройляйн генерал-майор Конан, к которой он прикован буквально на цепи и если уж, он решится на побег, то леди, вероятнее всего лишится руки. Малолетний террорист провёл ночь в карцере, и судя, по донесениям со стороны разведки, сон не шёл ему уже не одну ночь. А парочку попыток сделать самодельную взрывчатку или пролезть сквозь прутья решётки уже саботировал полковник Акасуна, на чьи плечи легла прямая обязанность доставить Дейдару к месту назначения. Третьего по списку, но не по важности, решено было брать на рассвете: скользкий ублюдок скорее бы скинул кожу, нежели бы добровольно вернулся в родное гнездо, однако рапорт о том, что генерал-лейтенант и его отряд специального назначения уже посадили Орочимару на цепь уже был протиснут под дверную щель. Перебежчик уже пилил прутья решётки в канализации, посвистывая и держа подмышкой небольшой саквояж, само собой, появление группенфюрера Пейна с его свитой не было неожиданностью, однако, разочарованного поджатия губ Орочимару скрыть не смог. Как не мог и Учиха заметить осведомлённость заведующего хирургией. Однако, выяснением этих обстоятельств и поиском той самой крысы, что шуршит по секретным бумажкам фюрер планировал заняться позже, а точнее — возложить на хрупкие плечи фройляйн Конан. Всё должно было пройти идеально. Никаких срывов. Никаких оплошностей. Однако, Мадара, раз за раз, просматривающий писульки Хаширамы, отмечал, что там нет знакомых ему иероглифов его рода. Конечно, можно было и не фыркать презрительно, требуя от Акасуны ещё раз проверить список, ведь он и сам мог прочесть при желании, но отвращение к традициям, языку и стране, что прогнила до самого основания было настолько велико, что сама мысль была об этом тошнотворной. Тем не менее, генерал Чёрной Гвардии ожидал увидеть там имя, которого к его удивлению там не числилось. Учиха Итачи. Дезертир ли? Разумеется. Опасен ли он? О, естественно. О многом ли он осведомлён? Достаточно, чтоб через десяток лет составить крайне мрачную конкуренцию. Крайне. Итачи был не просто гениальным солдатом или убийцей. Его нестандартная логика, его ошеломительные стратегии, его планы, идущие на несколько десятков ходов вперёд, то и дело подталкивали Мадару к мысли, что, если полковник и задумает предательство, то нож для покушения ему понадобится, ну, пожалуй, очень короткий. Впрочем, именно с этой целью самых опасных для себя людей Учиха и приставил как можно ближе. Враг за спиной о котором ты подозреваешь менее опасен, чем улыбающийся друг перед тобой. От первого хотя бы ожидаешь какого-нибудь дерьма на подносе. Фюрер кисло улыбнулся сам себе. Хаширама, … мать его. Хотя нет, слишком напыщенно было б винить во всём хаосе одного слабовольного червя, который ввиду своего недалёкого альтруизма, не видел дальше собственного носа. Мадаре вполне хватило бы головы подонка Тобирамы, этой гнусной сутулой скотины, которую он бы забил ногами до смерти, однако старшему Сенджу можно было отдать честь хоть в чём-то. Подобная стоимость «мира» для него была слишком высока. Застёгивая серебряные пуговицы на мундире и вешая кобуру на пояс, Мадара оглянулся на стол, где лежала его фуражка. Чёрная с серебряным шнуром, отличительными знаками воинского звания и свастикой рейха. От последнего мужчина невольно сжал зубы. Воспоминания о прошлом именно сегодня то и дело лезли ему в голову, будто бы предупреждая о чём-то, давя на кровоточащую рану, которую прошедшие года ничуть не затянули, а только посыпали солью. Она ныла, она горела, от боли пекло в самом сердце. Сделка с Германией, что топила в крови и боли Европу и СССР никогда не казалась бредом или предательством Родины, ведь Япония отреклась от него первая, с её законами, с её правительством. С кланом Сенджу. Эта страна забрала у него всё и бросила подыхать, как собаку в море, стремясь скрыть свои пороки. «Можно было б сравнить это с какой-то метафорой, если б так не было на самом деле, — посвистывая, напомнил себе об этом Учиха. Главнокомандующий подхватил свой головной убор и плавно надел на пышную копну волос, всматриваясь в своё отражение чёрными глазами безднами, где с самого дна поднималась гордыня и гнев, — а теперь жалкими тонущими шавками стали Сенджу, что хватаются за соломинку. Ну-ну-ну, — оскалив зубы перед зеркалом, фюрер «Чёрной армии», прошептал самому себе, — мы этого не допустим. Мы задушим их голыми руками, Изуна, чего бы мне этого не стоило».***
29 марта 1941 года, 14.24. Поодаль от нескольких десятков автоматчиков и дюжины самураев, которые вызвали презрительный смешок со стороны главы «Чёрной Гвардии», находилась делегация из нескольких высокопоставленных чинов и офицеров Конохи во главе с Хаширамой Сенджу и его ублюдком-братцем. С этой паршивой собаки с самого начала переговоров фюрер не сводил глаз, ожидая какого-нибудь дерьма. Это ведь Тобирама. Бешеная макака с гранатой. Иначе и быть не может. Далее по списку шли — погрязший в традиционных ценностях старик Сарутоби, молодой Намикадзе. Он в начале своей военной карьеры внушал неплохие надежды, пока выбрал «не ту сторону», вследствие чего автоматически был списан в утиль и подлежал расстрелу, как и пыхтящий от негодования прыщ-Ооноки. Единственный, кто мог составить мощную конкуренцию Харузену в старческом маразме был Джирайя. Оставался вне зрения фюрера из грязной шайки только склизкий Данзо. Жестокий, амбициозный начальник секретной службы всратой Конохи, давно метивший на место Хаширамы, ещё тогда, когда Мадара ходил в подчинении у Сенджу. Фанатичной преданности Японии и плохо скрываемому садизму тайного канцлера можно было б даже позавидовать, если бы не одно «но». Учиха про себя хмыкнул. Эта черта ему была явно не свойственна. Шимура, так истинный идейный лицемер, боялся смерти. Настолько сильно, что его морщинистая жопа, скорее всего, сейчас продавливает трон императорского величества в его отсутствие, пребывая в сладких грёзах о собственном величии, пока Хаширама со своей свитой прямо смотрели в лицо своему заклятому врагу. Переговоры, однако, затягивались. Ледяной ветер нещадно трепал мундир и нервы фюрера. Жалкие обмусоливания текущей ситуации, диктование условий и попытки «Императора Японии» уладить «конфликт» миром, в который раз вызывали у Учихи вполне объяснимое желание взять у близ стоящего Момочи его тесак. Штандартенфюрер носил тот на поясе то ли из устрашения, то ли из сугубо садистского желания нашинковать кого-нибудь в капусту, и Мадаре казалось, что с ещё минута и маниакальные наклонности его офицера перекинуться и на него. — … рассмотреть затянувшуюся конфронтацию, … — Genügend*(Довольно), — подняв руку, чтоб заткнуть этот монолог, который вызывал внутри фюрера лишь пульсирующую ярость и головную боль, что подобно злокачественной опухоли разрасталась всё сильнее с каждой попыткой Хаширамы обмазать всех собравшихся вазелином, дабы протиснуть свои пацифистические манифесты. — Mein Bruder (Мой брат) **. Акасуна, выступавший в роли переводчика, хотя в этом опять же не было уж сильной необходимости, на секунду замер и на его извечно невозмутимом лице проявилась кривая усмешка. Сей фарс тянулся невозможно долго, поэтому винить полковника в том, что ему пришлось около часа ломать язык, чтоб доносить чужие слова присутствующим, которым, впрочем, было абсолютно всё равно, винить в этом проступке нельзя. Всё уже решено. — Сначала пусть отпустят заложников и, … военных преступников, — желчно прошипел Ооноки устремив хищные глазёнки в сторону закованного в кандалы юного террориста, после того, как штандартенфюрер Акасуна оповестил собравшихся единственными словами, которые соизволил проронить Мадара с начала собрания. Дейдара от такого обращения лишь передразнил старого генерала, несмотря на тяжёлые кандалы, за что получил тычок в брюшину со стороны старшины за подобные выходки в его-то положении пленника. Что ж выбирать нынче не приходится. С нескрываемым превосходством и надменностью посмотрев сверху вниз на старика-генерала, с морщинистого лица которого ещё не сошли все кровоподтёки, а с репутации — «теоретическое поражение». Учиха, закусив внутреннюю часть щеки, дабы не уподобиться Дейдаре, лишь мрачно кивнул своей «правой руке» пропускать вереницу людей на сторону врага. Никакой морали и угрызений совести по поводу того, что он передаёт перебежчиков и ныне служивших ему людей на, скорее всего, в ближайшем будущем показательную казнь или в морщинистые ручонки Данзо, Учиха не испытывал. Он уже перебрал у себя в голове множество вариантов с тем, что, вероятнее всего, отдаёт не только солдат, но и ценные сведения вместе с ними. Это, увы, тяжело ударит по многим фронтам, возможно, даже придётся вынужденно отдать часть захваченных территорий, перебрасывать склады, а так же сжечь к черту множество укреплений и баз, лишь бы сохранить тыл. Провожая чёрными очами шеренгу людей, Мадара невольно останавливал на секунду другую взгляд на тех боевых единицах, чей потенциал ему было терять прискорбнее всего. Если военнопленные шли со слезами счастья на глазах, то скривившего морду Орочимару, пришлось подпихивать в спину прикладом автомата, чтоб тот начал переставлять, скрипя зубами, ноги, при этом не теряя прямой осанки и высоко вздёрнутого подбородка даже перед лицом бывшего наставника — Хирузена. Последний скуксился так, словно ему сунули под нос уксуса. «Старик Сарутоби заметно помрачнел, наверное, надеялся, что скользкий подонок лежит в братской могиле, а не латает людей на стороне «Чёрной Гвардии». — с долей ехидства заметил Мадара, отстранённо провожая вереницу солдат глазами. Сложно было и не заметить соклановца — Обито Учиха, чьё лицо было обезображено шрамами на поприще войны. Инженер, перейдя за спины новых «хозяев», первым делом плюнул в лицо одному из подошедших к нему коноховских собак. «Прапорщик Хатаке, — всматриваясь, догадался фюрер, когда вместо того, чтоб приложить нахала к сапогу, солдат лишь стёр «унижение» с лица и остановил собирающихся устроить самосуд за подобное бойцов в зеленных жилетах, — кусок дерьма. За столько лет так и не привил ни дисциплины, ни уважения своим подчиненным», — ироничная мысль, промелькнувшая среди раздражения и нервного волнения внутри мужчин так и не смогла принести ему какого-то удовлетворения. Дейдара, впрочем, как и всегда, не отличался благоразумностью и хладнокровием: отпинываясь и, норовя укусить любого, кто протянет к нему руки, мальчишка стал бы завидной проблемой, если б не полковник Акасуна, что, без лишних слов, вырубил его ударом револьвера по затылку. Обмякшее тело юноши не составляло трудов увезти в задние ряды. Последним, на ком остановился чёрный взгляд, был парнишка, который, словно ощутив чужой взор на себе, обернулся тем самым позволяя двум парам бездн встретиться с друг другом. Мужчина едва прищурил глаза, когда чёрная макушка, ведомая толпой, скрылась впереди. Тот самый сопляк, которого один из его свиты «Алой Луны» держал на цепи, подобно нашкодившему щенку вот уж несколько месяцев. Но не убивал. Парадоксально, но факт. Мадара не верил ни в Бога, ни в Ад, ни в реинкарнацию, ни в то, что тем более у Учиха Итачи есть совесть, всё это вызывало в нём лишь толику скептицизма и зевоту. Если в мире и было бы что-то настолько ценное, что многие Учиха готовы были сохранить ценой своей головы — это семья. Неважно кто входил в неё — старый друг, родственники, девчонка из параллельного класса, это всё относилось к одному рангу, вот только Учиха Итачи никак не укладывался в эту аксиому. Он убил их всех: первого в АНБУ, вторые сдабривали пеплом просторы Японии, а на любовь он был просто неспособен. Собственно, как и Мадара на прощение. — Mein Bruder, — хрипло повторил Учиха, когда последний пленник переступил за спину генералов Японии. На лбу Хаширамы пролегла глубокая морщина, словно тот догадался о чём идёт речь, даже без перевода штандартенфюрера Акасуны, и это не укрылось от взгляда Мадары, которому это не понравилось это сильнее, чем он полагал. — Mein Bruder, …- процедил ещё раз мужчина, ощущая, как надламывается его голос, а разум теряет терпение, — wo ist er? ***(Где он?) Старший Сенджу приоткрыл губы, словно собираясь что-то сказать, но так и не вымолвив ни слова, лишь с долей раскаяния отвёл взгляд. Мадара почувствовал, как у него холодеют пальцы, а голова наполняется вакуумом. Они бы не посмели, … Руки фюрера, до этого безразлично скрещённые на груди невольно опустились и потянулись к револьверу на поясе, но Учиха вовремя себя остановил, когда военный состав Конохи расступился, пропуская человека. Мадара облегченно выдохнул. На его лице не дрогнул ни один мускул, когда фигура младшего брата в окровавленном и изрезанном одеянии «Чёрной гвардии» показалась меж врагов. Живой. Раненный. Истощенный. Грязный, замученный, с разбитыми губами и с повязкой на глазу, Изуна шел прямо, глядя не затравленно и испуганно на непроницаемый взгляд старшего брата. Нет, эти паршивые овцы никогда не дождутся того, чтоб Учиха склонили голову или молили о пощаде. Только ярость. Только гнев. Неважно, что сотворили ублюдки с Изуной. Неважно сколько раз они кололи его иглами, сколько угроз кричали ему в лицо и сколько крови пролилось от нанесённых увечий. Неважно кто это делал, а кто лишь наблюдал. Неважно и то, что кто-то даже не ведал о том, что происходило в камере пыток Конохи. Мадара уже давно предопределил их судьбу. Он зальёт эту кучу мусора керосином и спалит. До основания. До последнего выжившего. Главное сейчас, что его брат жив, а значит, они продолжат борьбу. Изуна шёл медленно: вальяжно покачивая головой, будто бы на прогулке. Он провожал своей неповторимой ехидной ухмылкой стражу — генералов Конохи, что держали его взаперти, глупца Хашираму, который, сжав рот в тонкую нитку, надеялся, что это путь к перемирию и, конечно же, проходя мимо Тобирамы, лейтенант одними губами прошептал «тик-так». Да, братишка. Время этих унтерменшей на исходе. Губы мужчины тронула улыбка, когда он встретился с Изуной глазами. Он рядом, совсем близко. Всё закончилось. Он больше никогда его не отпустит, никогда не подвергнет опасности, … — Унтерштурмфюрер, займите своё место рядом со, … Мадара пропустил вдох, когда раздался хлопок. Резкий. Грубый. Холодный. — Verräter, ***(Предатели)… — прошипел мужчина, когда вместо ожидаемой боли в нём поднялась волна гнева и ярости. Так просто он не умрёт, нет-нет-нет. «Кому хватило смелости нажать на курок на переговорах устроенных Хаширамой? Кто-то из этих соплежуев отрастил яйца?» — эти мысли вихрем пронеслись в голове Учихи, покуда он уже поднял свой револьвер, выискивая дикими глазами стрелявшего. В любом случае, он ещё успеет отправить Сенджу в могилу, прежде чем, … Ноги фюрера дрогнули, а привычный рефлекс убийцы отошёл, словно бы на задний план, когда в следующую секунду Изуна, за чьей спиной он уже выискивал цель, в которую полетит первая пуля, покачнулся на месте и начал оседать на землю. — Унтерштурмфюрер, …? — вопросительно начал было Учиха, но замер на месте, когда младший брат свалился ему в руки. За спиной лейтенанта оказалась занесённая рука с пистолетом. Алые глаза смотрели с вызовом. Ненавистью. И решительностью. «Ты проиграл» читалось на лице Тобирамы. Мадара ощущал себя контуженным. Будто бы рядом разбился снаряд, и он оглох: конечности стали неподъемными, в голове туман, язык не шевелится, а всё происходящее словно покрывала пелена. Из ладони своего брата в ту же секунду выбил оружие Хаширама, попутно хватая того за грудки и оттаскивая в сторону, покуда другие старшие офицеры доставали пистолеты и с опаской переглядывались. Началась паника. Чёрная гвардия резко выдвинулась вперёд, прикрывая своего командира, покуда остальные уже достали оружие и брали на мушку цель. Требовалось всего одно слово. Один приказ. — Нии-сан,… — Этот отклик заставил Мадару забыть обо всём. — Всё будет хорошо, Изуна. Эта рана ничто, … смотри на меня, давай же! Не смей закрывать глаза, … не смей, … — Нии-сан, … — потрескавшиеся губы с засохшей на них кровавой коркой едва приоткрылись, — не останавливайся, … — Изуна, смотри на меня, — направляя холодное лицо ладонями и не выпуская револьвер из пальцев, Мадара нашёптывал лейтенанту эти слова, даже несмотря на то, что происходило кругом. Крики, щелчки пистолетов, и попытки сорвавшего горло Хаширамы докричаться до него перестали его волновать. Он был скрыт от окружающих непроницаемых кольцом «Алой Луны», каждый из которых уже держал под дулом пистолета или автомата любую годящуюся цель. — Всё будет хорошо, я тебе обещаю. Я убью любого, я раскрою черепа, я сломаю шеи и вырву все потроха, … всем, — придерживая брата на руках, Мадара, словно укачивал его, совсем как в детстве, шепча эту мантру, — у нас есть медики. Ты поправишься, … Одной ладонью расстёгивая мундир брата и выкрикивая врача, Учиха обхватил любимое лицо окровавленными ладонями. — Изуна, … посмотри на меня, … прошу тебя, … Изуна, … ИЗУНА! Всё естество мужчины содрогнулось, когда он, продолжая глядеть в полузакрытый аметистовый глаз, обрамлённый угольными ресницами и кровоподтёками на алебастровой коже, видел лишь, … Пустоту. Этого не могло произойти. С кем-то другим вполне возможно. Но не с ним. Он всё предусмотрел. Никто не посмеет. Никто не отнимет у него брата. Даже смерть. — Изуна, — стерев большим пальцам остатки слёз, выступивших из чёрного глаза лейтенанта, Мадара ещё секунду всматривался в родное лицо, запоминая каждую ссадину, каждую черту, даже обагренную повязку, где должен был быть второй глаз. Молча, коснувшись губами его бледного лба с остатками испарины на нём, фюрер проглотил ком, который поднимался из недр его искромсанной и изувеченной души. Опустив тело брата на землю, мужчина провёл ладонью, измазанной в чужой крови у себя по подбородку, прикрывая глаза. Он дал себе несколько секунд, для того, чтоб сладковато-железный запах смерти у него на руках впитался в самую подкорку его сознания и распространился по всему телу, подобно яду, который теперь вкусит каждый в этой стране. Медленно поднимая веки и всё ещё всматриваясь в кровь у себя на пальцах, Мадара подманил группенфюрера Пейна, прикрывавшего его до этого, и, взяв того за край плаща, резко притянул к себе, безапелляционно и бездушно отдавая приказ: — Сжечь всех. Дотла. — Да, мой фюрер, — отдав честь, Пейн развернулся к остальным и беспристрастно передал пожелание своего командира, — Сжечь всех! Пленных не брать. — Мадара, не делай этого! — крик Хаширамы был заглушен звуками выстрелов.