Парижский модный дом, битком набитый бутиками самых дорогих люксовых брендов, чьи товары может позволить себе далеко не каждый кошелёк, закрыт для посетителей. В роскошных салонах пусто, свет приглушён якобы для удобства. На деле – чёрно-оранжевые тени расползаются по витринам кривыми узорами, заставляя проходящую мимо девушку оглядываться и искать в искаженных бликах уродливые отражения неприятной реальности.
Тэхи, шаркая потрепанными конверсами по белому полированному мрамору, нехотя плетётся за Чонгуком, идущим в сопровождении молоденькой продавщицы-консультантки в сторону одного из бутиков DIOR.
— Начнём с повседневной одежды, ей нужно подобрать что-то… эксклюзивное! — острую иронию в голосе Чона слышит одна лишь Тэхи, консультантка только смущается от пристального мужского взгляда, мямлит «конечно» и кое-как поспевает за направляющимся к вешалкам с одеждой мужчиной.
Тэхи тяжело вздыхает, закатывает глаза. Очевидное презрение к Чонгуку стреляет электрическими разрядами в кончики пальцев, и Ким, еле сжав кулачки и облизнув пересохшие от нервов и сухого самолетного воздуха губы, разворачивается ровно в противоположную от него сторону.
Чонгук — бездушный, холодный, неприступный, ни в чём себе не отказывающий, но при этом обделённый даже в самой сухой ласке. На него смотрят как на Бога, им восхищаются, он волей — и неволей тоже — приковывает взгляды окружающих, заставляя дрожать и уважать. Люди представляются ему средством достижения цели, чувства не имеют абсолютно никакого значения и являются отходным материалом, грязным фарсом, пачкающим его дорогие белые рубашки. Собственные желания — вот что у него в прерогативе. Он не поскупится на унизительные речи, он не станет терпеть неповиновения, он обольёт тебя помоями при первой же возможности и превратит твою жизнь в гниющий мусор, которым кормят убойных свиней. Это то, что знает о нём Ким Тэхи. Это то, с чем она живет не первый месяц и то, к чему, кажется, с каждым днём привыкает все больше и больше.
Чонгук совершил множество ужасов, именно поэтому он гордо носит на своей голове корону. Коронован он далеко не священными руками: Чон Чонгук собственными зубами этот венец из костлявых рук Сатаны вырвал.
И горе тому, кто его тронет.
И именно это понимание бьёт Тэхи по лицу каждый день унизительными пощёчинами, бьёт по рёбрам, заставляя задыхаться, бьёт, в конце концов, ножом в спину. А если её больное сознание не добивает, это делает сам Чон: ставит её на колени, показывает свою извращённую благосклонность к ней, сжимает покрепче пальцы вокруг шеи. Следы уже не сходят; он въелся ей под кожу. В печёнках сидит. Заложенные правильными книжками установки в её голове от руки переписывает. Поэтому Тэхи боится. Страх белёсой пеленой застилает Ким глаза, наполняя зрачки кровью погибших и тех, кому только предстоит умереть от его руки. Страх своими кривыми руками всё нутро из малышки вынимает, потрошит её, заставляет дрожать перед завтрашним днём, в котором она снова несёт потери.
«Ещё чуть-чуть. Терпи. Еще немного. Скоро всё закончится. Ему надоест.»
Ким не знает, какими божьими силами ей удаётся себя успокаивать. От Чон Чонгука она уйдёт либо по его собственному желанию, либо ногами вперед. Третьего не дано.
Однако очередная глупенькая консультантка всё же продолжает смотреть на него, как на что-то недостижимо великолепное. С навязчивым обожанием и сыплющимися из глаз во все стороны искрами. Тэхи воротит: от немого ужаса, отвращения, извращения… От Чонгука.
Он вальяжно расхаживает между манекенов, слушает писклявый голосок продавщицы на ломанном корейском, потом останавливается, чтобы получше рассмотреть вещи на напольных вешалках у стены. Он выбирает сразу несколько нарядов и, передав их миленькой француженке, разворачивается к малышке Ким, которая разглядывает чёрные туфельки на витрине.
— Мини, ты будешь выглядеть сногсшибательно! — восклицает Чонгук, скалясь, показывая сквозь натянутую улыбку ряд белоснежных зубов.
— Не сомневаюсь… — бурчит под нос Тэхи, понуро заходя в примерочную и захлопывая за собой дверь. Она должна пережить этот цирк.
Чонгук просит себе бокал красного вина и, усевшись в мягкое кожаное кресло, продолжает вгонять в краску молоденькую консультантку.
Тэхи, которая жутко хочет отдохнуть после 11-ти часового перелёта и не имеет при этом никакого желания злить Чона, натягивает первый комплект. Готовая зарыдать почти сразу, она продолжает глупо пялиться в свое отражение в зеркале, ища в человеке напротив хоть одну зацепочку, одну ниточку, лоскуток, оставшийся от той искрящейся добротой и радостью девочки, дарящей бесконечные лучики счастья окружающим. Тэхи ищет в себе непорочного человека из прошлого, но видит только затасканную шлюшку в неприлично коротком, вульгарном бандажном платье из красного латекса. Омерзительно. Он превратил DIOR в помои, Тэхи — в мусорный бак. От беспардонности Чонгука тошнит. От себя подавно.
— Мышонок, чего ты там застряла? Размер великоват? — наигранно недоумевающе спрашивает Чонгук, постукивая в дверцу примерочной.
В ответ тишина. Тэхи стискивает зубы и прижимает к открытому декольте свитер Чона, желая прикрыться. Девушке от одного его присутствия за дверью хочется упасть на пол и долго-долго рыдать. Плакать в голос, так громко, чтобы все слышали, как ей больно и как она бессильна.
— Тэхи, открой. — звучит настойчивее прежнего. Она понимает: это приказ. От неизбежно предстоящего спора дрожь прошибает всё тело одномоментно. Тэхи задерживает дыхание, резким движением утирая образовавшиеся капельки холодного пота на лбу.
— Я… не выйду в этом.
— Тогда я зайду. — яростное нетерпение в голосе срывается на последнем слоге, повисая в воздухе на несколько секунд, пока не дёргается дверная ручка и малышка Ким не впускает его внутрь.
Размер огромной примерочной резко сокращается до катастрофически маленького, Тэхи вжимается лопатками в холодное зеркало, отчего мурашки начинают расползаться по ванильной коже уродливыми гусиными точками. Это не проходит мимо глаз Чонгука. Её неуверенный взгляд из-под ресниц придаёт овальному личику столько невинности, сколько же порочности видит в ней Чон. Он тяжело вздыхает, пуская по замкнутому пространству приглушённый звук откровенного стона, еле прикрывает глаза и закусывает губу.
В следующую секунду мешающая тряпка в руках малышки Ким летит в сторону. Чонгук сканирует девушку от носков туфель до кончиков волос, возвращается к обнажённой шее, к тонким ключицам, на которые ниспадают чёрно-русые пряди, чётко видит тонкую талию, обтянутую толстой тканью, как второй кожей, бёдра, стройные манящие ноги, сглатывает вязкую слюну. Перестать рассматривать сахарную девочку невозможно.
— Прекрасно. — еле слышный шепот вырывается из уст Чона довольным мурлыканьем.
— Ты издеваешься надо мной, мне не нравится. — монотонно говорит Тэхи, чувствуя себя перед ним практически голой.
— У шлюх, а тем более у крыс, не спрашивают мнения.
— Я не шлюха…
— Ох, мини, шлюха. Ещё какая. Самая дорогая. И самая красивая. Моя.
— Не твоя и не крыса. — еле выдавливает Ким.
— Ты моя зверушка, я же говорил уже столько раз... Твоя жалкая жизнь в моих руках, могу уничтожить тебя в любой момент. — Чонгук устало трёт переносицу и, кинув взгляд через спину, делает пару шагов назад, опускаясь в обитое замшей кресло. — Мне нравится слушать, как ты беспомощно пищишь, но ещё больше… мне нравится смотреть на тебя, касаться тебя, быть в тебе…
— Гребанный извращенец… Я не ношу такие откровенные наряды, я вправе выбирать самостоятельно!
Тэхи, то ли от переутомления, то ли от нежелания скрывать свою «непереносимость» к человеку напротив, на миг отключает контроль над своими действиями и топает ногой, как маленький ребёнок, сжимая при этом руки в кулачки. Чонгук тут же издает смешок, находя такой жест слишком детским.
— У тебя ужасный вкус.
— У тебя ужасный характер.
— Хорошо.
— Что? — Тэхи замирает на мгновенье, не до конца веря его словам. Она по-идиотски пялится на застывшее в раздумьях лицо Чона секунд 10, пока тот не набирает в легкие воздуха, чтобы сказать.
— Только…
— Ну конечно… — перебивает его на первом слове Ким, как только слышит следующее за согласием Чона условие.
— Соблазни меня.
Чонгук прикусывает губу, откидывается на спинку кресла и вскидывает брови, изогнув при этом левую. Тэхи чувствует, как вязкая похоть, быстрыми темпами затапливающая чужие зрачки, теперь и на неё слоями ложится, давит, уничтожает.
— Давай, как тогда, в ресторане. — Чон заводит руки за голову, смыкая их в замок, и, расставив ноги пошире, слегка потряхивает тазом. — До того, как нас чуть не разорвало на части, и ты по-глупому решила сбежать, оставив меня истекать кровью. — Ким от напряжения себе внутреннюю сторону щеки до крови прикусывает, чувствует, как жидкость начинает растекаться по полости. — Ты так бесстыдно сидела у меня между ног, кусала мои губы, слизывая капли вина…
— Я была не в себе… — мямлит Тэхи, чувствуя, как от его слов розовеют щёки и кончики ушей.
— Правда..? — тянет наигранно. — Выбирай, Мини, ты можешь разгуливать по улицам Парижа в костюме миленькой маленькой бляди, либо…
— Как же гадко… — Тэхи шипит, срывается с места к двери примерочной, но Чонгук перехватывает её за предплечье у самого выхода, не позволяя дотянуться до ручки, и, дёргая на себя, тут же усаживает на колени.
— Разве я тебя не привлекаю? — самодовольная улыбка.
Он обхватывает тонкую кисть и укладывает её ладошку на свою грудь, накрывая большой рукой и сползая вниз к косым мышцам по рельефам своего тела.
— Ты мне омерзителен.
Он не реагирует, даже бровью не ведет. Лишь выжидающе смотрит в её блеклые пуговки. Не согласится сейчас - Чон заставит ее потом. Не сделает в следующий раз - отхватит так, что на всю жизнь хватит. Чонгук своего добьётся.
Тэхи хлюпает носом, утирает норовящую выкатиться из правого глаза слезинку и поднимает голову, высоко задрав подбородок в надежде, что распирающий глотку шар укатится обратно в желудок. У неё нет права плакать. Тэхён никогда не любил видеть слёзы сестрёнки, даже когда она в детстве ревела из-за незначительных глупостей, как изюм в доставшейся ей булочке или разбитая коленка. Брат был первым, кто протягивал малышке руку, был своеобразным маяком, человеком, на которого она равнялась и которого любила. Теперь у Тэхи нет этого человека.
Смирение. Он заставляет её смириться, прогнуться под него в прямом и переносном смысле. Ей просто надо принять факт его существования и своего рабского сознания по отношению к нему. Она не может не подчиняться, её жизнь ей не принадлежит вовсе. Тэхи состоит из острой боли и абсолютной пустоты, и она не может и не хочет больше чувствовать ни разрывающий на части шторм в капиллярах, ни звенящее эхо в сворачивающихся лёгких.
Тэхи медленно вжимается в его грудь, кладёт руки на широкие плечи и медленно водит кончиками пальцев вверх-вниз.
От Чонгука холодно в комнате, от Чонгука больно каждой косточкой, каждым хрящиком, от Чонгука накрывает, как от самого качественного порошка. Для неё время будто замирает, превращаясь в невесомую пелену с обратным отсчетом, встроенным ей под самую корку, до того самого непоправимого момента. Этакая точка невозврата. Ким Тэхи по собственному желанию целует Чон Чонгука. Даже звучит абсурдно.
Она обвивает его шею руками и переводит взгляд с дрожащего кадыка на антрацитовые радужки. В глазах у Чонгука глубоко, но глубина эта пустая, вязкая и чёрная как нефть, как витиеватая прореха в бесконечном космосе. Тэхи тонет, захлёбывается. И никто ей не помогает, никого рядом попросту нет. Она один на один со своим бессилием перед человеком напротив неё.
Кажется, что у Чонгука есть всё: сила, деньги, ум, имя, даже чёртов ствол за поясом. Просто понять, ей надо просто понять его. И смириться.
— Зачем всё это? — одними глазами спрашивает, ведь Чонгуку её разрешений никогда не надо было, ведь, если Чон захочет, он возьмёт у Ким Тэхи всё, что его внутренний монстр пожелает, всё, что она физически и морально сможет дать.
Чонгук будто отмирает, его в момент током электрическим прошибает. Снова этот взгляд. Такой раздражающий и нужный. Сердце начинает метаться по грудной клетке как бешенная собака, норовя вырваться наружу через горло. Чонгук недоумевающе сводит брови к переносице, но бьющее в висок понимание выворачивает наизнанку его устоявшуюся реакцию на человеческие эмоции.
Он поджимает губы. Тэхи видит, как с пару секунд дрожит его кадык и после проваливается куда-то в лёгкие.
— Не смей. — голос жёсткий, режет слух, но в самой глубине будто стон, будто самая отчаянная мольба.
— Монстрами не рождаются... — лишь шепчет Ким с треснутой улыбкой на лице.
— Перестань. — челюсти сжимаются, нос втягивает немного воздуха и кончики губ сползают куда-то вниз, выскребая на лице ухмылку в виде кривого полумесяца. — Дрянь, я говорю... — срывает голос и осекается. — Не смотри так. — цедит уже тише, но заставляет её вздрогнуть от яростного шёпота.
— Мне не нужна твоя жалость. — выплёвывает слова самым мерзким способом.
Тэхи лишь смотрит на стеклянные камешки напротив и улыбается своей квадратной улыбкой как-то отрешённо, поломано, но искренне, почти с заботой. Любого бы до слёз пробрало. Но Чонгук злится. Готов голыми руками придушить её на этом самом месте, вырвать из её грудины это чёртово израненное сердце, что сейчас так отчаянно тянется к нему, выливая на него всю свою нежность и жалость, будто не замечая, что само всё дырявое, как решето. Чонгук собственноручно на него весь магазин пускает, раз за разом зияющую дыру в её груди делает всё больше и больше. Он хочет сломать маленькое произведение искусства, потому что его красота делает Чона слепым психом и одержимым идиотом.
— Ты не можешь! — Чонгук больше не сдерживается, кричит, хватает её за предплечья и трясёт, что есть силы, заставляя Тэхи жмуриться и дрожать. — Ты не знаешь, ты ничего не знаешь! — ярость застилает глаза, венки на шее моментально набухают.
— Ты и все, кто тебя окружали, с рождения жили в роскоши, подтирали задницу золотой бумагой и пробовали лобстеров на самых дорогих курортах Италии, пока я, сынок портовой шлюхи, жрал объедки и мылся сточной водой. Ты и понятия не имеешь, что такое нищета, холод, голод... Блять... Принцесса высшего общества интересуется картинами Рафаэля и носит туфельки от Прада. Какое ты имеешь право делать вид, что понимаешь меня? Сука, ты там в своей головке что, мой психоанализ ведешь, пока я тебя трахаю!? Не оправдывай меня в своих глазах. Не ищи смысла в моих поступках. Ты не достойна испытывать ко мне жалость и...
— Чонгук... — тихо, немного хрипло из-за долгого молчания. Её ручка скользнула по горящей шее вверх, и маленькая холодная ладошка накрыла шершавую щёку.
Чонгук замер, даже не выдохнул. Воздух, что до этого источал пары хлорированной смерти и гнили, вдруг весь заполнился еле уловимыми ароматами чего-то сладкого. Чон, до этого будто стоящий на переломанных костях, ощутил под ногами что-то до панического ужаса лёгкое, почти невесомое, как если бы он освободился от камня, с рождения привязанного к его шее и тянущего, тянущего его на самое дно вот уже столько лет отроду.
— Я тебя ненавижу.
А в глазах совсем другое. Там очевидная жалость и сострадание. Там все возможные и невозможное комбинации букв, слогов, звуков… Всё что угодно, только не эти три слова. Не ненависть. В глазах правда. И он её не понимает.
Тэхи, будто в конец растеряв былое отвращение к Чону, как заворожённая переводит взгляд с родинки на кончике его носа на маленький шрам на щеке. Тут же накрывает его большим пальчиком, поглаживая. Через приоткрытые алые губки она вдыхает наполненный горечью обиды воздух и выдыхает прощение прямо ему в подбородок. Как будто ей больше не больно, как будто она не виновата. А она и не виновата. Вся вина, весом в пару тройку бетонных плит, на Чонгуке.
Она неподъёмна, она целую планету может заставить треснуть, как орешек, от неё земля на части расходится, а Чонгуку нормально. Чонгук эту ношу с самого своего рождения на своих плечах тащит, делает вид, что справляется. Всю боль и обиду на судьбу в самой глубине себя хоронит, сшивает своё трещащее по швам тело, латает трескающуюся улыбку. И так у него уже хорошо это получается, что он и сам забывает, где болит. Чонгук слетает с катушек окончательно, когда смерть, что двадцать девять лет за ним по пятам таскается, за каждым поворотом ждёт, вместо матери его жизни учит, в самой его грудине селится. Одно дело, когда эта чёрная старушка с тобой в ногу идёт, другое – когда она внутри тебя свои гнилые корни пускает, превращая нутро в адскую котловину.
А эта девчонка сидит на его коленях как ни в чём не бывало, распускает стальные нити, столько лет держащие Чонгука единым целым, отчаянно донести до него пытается, что понимает холодность и безразличие, которые ему под кожу уже вшиты. Чон ими пропитан, он маску на маске носит, всему миру лишь озабоченность своим положением и властью показывает. Но героиновые дорожки и правда не всегда действуют, а от алкоголя и курева моментами тошнит. Черепная коробка затоплена реками чужой крови и вот-вот растрескается от чудовищности собственных мыслей.
Она поправляет чёрные вороньи прядки, выбившиеся из зачёсанных назад волос, и касается пухлыми губками сжатой бледно-розовой полоски Чона. Он отвечает на поцелуй почти сразу, на рефлексе прикрывая глаза и приоткрывая рот. Тэхи глаз не закрывает. Она неуверенно проводит языком по его сухим губам, наблюдая как густые брови ползут к переносице и необузданные, дикие чувства волной накрывают Чона, побуждая к действиям, будто он не в силах совладать с самим собой и как маленький неопытный мальчик ведётся на поводу у Ким.
Тэхи склоняет голову чуть влево и прижимается плотнее, на этот раз проходя влажным языком чуть глубже, по складке между верхней и нижней губами, но всё еще не так глубоко, чтобы коснуться волчьих клыков. Интригует и раздражает. Ким, всё так же не складывая век, обхватывает нижнюю губу Чона, посасывая её и еле щипая острыми зубками, видит, как у Чонгука в очередной раз срывает тормоза, ему надоедает эта бессмысленная игра. Он резко обхватывает её за талию, подтягивая чуть выше, и кладет руку на затылок, вынуждая сплести языки во французском поцелуе. Какая ирония.
Тэхи теряет контроль над ситуацией ровно в тот момент, когда его сведённые к переносице брови образуют глубокую складку и вырисовывают на лице Чонгука до скрипа в сердце горькую ухмылку. У Ким нижняя губа саднить начинает. Это Чон клыки показывает: смыкает зубы и ждёт секунды три-четыре, пока кровь не начинает заливаться обоим в рот и пока Тэхи, не ожидающая подобной выходки, не начинает как припадочная дергаться от боли, теперь зажмуривая глаза до сыплющихся под веками красных искр.
Чонгук сначала отталкивает девушку, лишь после отпускает окровавленную губу, отрывая от неё маленький участок кожицы. Тэхи плюхается попой на коврик и, прижав руку к распухшей губе, поднимает полный стеклянных капель взгляд на самодовольного Чонгука. Унижена. Раздавлена. Снова.
— Не сдержался. — безразлично выдает Чонгук, показательно утирая большим пальцем чужую кровь со своих губ. — Выбери себе что-то подобающее статусу моей спутницы, завтра будет интересный вечер. Водитель будет ждать снаружи сколько потребуется, он заберёт тебя в отель, когда закончишь.
— Ты психопат, ты же знаешь это?
У Тэхи от собственного скулежа сердце сжимается, а Чонгук, игнорируя разрывающую на части комнату боль, тянется во внутренний карман сшитого под него пиджака, выуживая оттуда новенький телефон и кредитную карту.
— Развлекайся.
Он резко протягивает руку вперед, небрежно швыряя вещи Ким. Тэхи еле успевает поймать телефон и карточку.
Мужчина, хлопнув дверью, исчезает из примерочной, так ни слова больше не вымолвив и заставив Ким только дуться на очередной импульсивный приступ злости. Тэхи вдыхает полной грудью, расслабляясь и распластываясь на полу дорогой примерочной. Она лежит ничком минут пять, рассматривает слепящие глаза лампочки на потолке, а потом зарывается пальцами в волосы и сжимается в маленький калачик боли и напряжения, понимая, что Чонгук ушёл, оставив после себя, как бы ужасно это не звучало, настоящую пустоту.
Весь оставшийся день Тэхи проводит в магазинах, скупая не только милые вещички от люксовых дизайнеров, но и косметику с побрякушками, какие только нравятся замыленному глазу юной девушки. Ким, несмотря на обеспеченность и достаток своей семьи, никогда не любила носиться по модным бутикам, предпочитая дорогим шмоткам высококачественную акварель или редкие цвета дорогих масел. Однако сейчас, расстроенная и обиженная на Чона за тот болючий укус, она хочет потратить с его карты всё до последней копейки, хоть и понимает, горько усмехаясь, что держит в руках безлимитный платинум.
Тэхи садится в машину водителя, когда сумерки за окном начинают сменяться мерцающими на пустых улицах Парижа фонарями. Малышка Ким тоскливым взглядом наблюдает за летящими перед глазами пейзажами родного города. Воспоминания бьют больно по затылку, заставляя прижаться к тонированному окну дорогой иномарки и тонуть, и захлебываться, и скучать, как в последний раз, по мыслям о проведённых здесь подростковых годах, о променадах с Тэхёном по узким улочкам и богом забытым ресторанчикам, по первой кисточке и первому мольберту.
Малышка Ким не хочет в отель. Париж зовёт её, уговаривает прогуляться по сплетённым в вьющиеся узоры улочкам, попить горячий латте в одной из маленьких кофеин, и Тэхи не может отказать вечернему городу. Она просит водителя остановить машину на одной из улиц, состоящей из одинаковых уютных кафешек, и, зайдя в одну из них, берёт кофе и сахарный пончик.
Она стоит у выхода минут пять, набирается мужества, несколько раз нервно проверяет телефон с одним единственным вбитым в него номером, крутится на месте и всё никак не может запихать свою неуместную трусость куда подальше.
Еще через три минуты Тэхи плюёт на всё и идёт к стоящему за прилавком официанту, спрашивая у него про чёрный выход из кофейни. Молодой паренёк удивляется её просьбе, но всё-таки провожает девушку к запасному выходу.
Тэхи выходит на противоположной улице, ловит такси и просит водителя ехать как можно дальше и быстрее.
***
В музее пусто. Тэхи, по правде говоря, не знает, как забрела на дворцовую площадь бывшего дома французской буржуазии, ворота которого в эту ночь со всех сторон открыты из-за вывоза драгоценных картин и икон из нынешней пинакотеки. Тэхи здесь никогда не была, в каком районе Парижа она находится – девушка понятия не имеет. Однако лунные лучи, заливающиеся через огромные витражи музейной террасы выстилают ей дорожку вдоль огромных арочных проходов, невпопад раскиданных по музейному дому и напоминающих лабиринт кривых зеркал, в котором каждый из них отделан мельчайшими деталями, несущими в себе историю творца, и ни одного похожего узора.
Тэхи проносится через длинный коридор теней, оглядываясь на ажурные багеты и изящно выписанные фрески на стенах и потолках, тонущих в лунной невесомости и впитывающих в себя каждой черной трещинкой пыль прошлого. В поисках выхода она ускоряет шаг, на ходу, будто в страхе, что ее преследует призрак оперы, проворачивается вокруг себя и вслушивается в липнущую к заросшим толстой паутиной углам тишину.
В огромной зале почти пусто. Тэхи замедляется, мерным стуком каблучков считая удары своего сердца и подходя к единственной полуразваленной скульптуре в комнате.
Умершее и воскресшее мраморной статуей произведение искусства купается в небесном свете, напоминая кадр из поставленного на паузу пленочного кино. Холодный кусок камня, преисполненный знакомым отчаянием, навечно оставлен в пустой комнате нести наказание за свои ужас и великолепие. Выточенные из крепкого мрамора и сплетённые в самых искренних и мерзких объятиях фигуры хрупки настолько, что, только прикоснись - осядут на землю порошком. Два силуэта, жмущихся друг к другу, как к последнему глотку воздуха, значат вместе так много, что райское наслаждение, что катастрофа, что по отдельности не значат вообще ничего.
Легкое, уязвимое, юное женское тело тянется и льнет к дьявольской блажи, к тяжелому массиву, – шершавому, испещрённому чёрными прорехами, с переломанными на голове рогами и оторванными пальцами, на уровне мысли продолжающими держать тонкие запястья. Её лицо, перекошенное от боли, горечи, похоти, ненависти, чрезмерного обожествления, в глотку впихнутого желания быть единым целым, несёт в себе правду, понимаемую только её демоном. Каменная девушка, делящая себя надвое ради навязанного и отчаянно желаемого сантимета, жмётся к идеальной фигуре и с одинокой слезой на фарфоровом лице отворачивает голову от поцелуя безликого дьявола, пока могущественная статуя сатаны берет начало в её мягком теле и кладёт свой трагичный конец в нём же. И это есть бесконечность.
Они, переломанные чужими руками, дорогами, временем; обляпанные не отмываемой ни одной хлоркой грязью; не подчиняемые ни одному закону природы; надломленные обстоятельствами, обязательствами, предубеждениями, откровениями, поклонениями; испорченные людьми, дождем, дерьмовым мнением, погасшими огнями; охваченные страстью и безразличием, желанием иметь навечно и никогда не привязываться; путающие безмятежность с безнадежностью, полёт с падением на заточенные ножи; оставленные всеми на несколько бесконечностей; скованные цепями своей трагедии; уродливые и прекрасные. Они...
— Они проиграли. — мужской голос рассек тишину, заставив толстые стекольные рамы задребезжать от бьющегося об них эха.
— Они любят. Это не игра.
— Это война, в которой нет победителей. Если это люди называют любовью, то она ужасает.
— Тебя ужасает не их любовь, а то, на что они идут ради неё. Здесь больше жертвы, чем искусства.
— Кости, тонущие как камни - все, за что они боролись.
— Борются. — поправила девушка. — Жизнь коротка, но искусство – вечно.
Тэхи разбито улыбнулась и обняла себя за плечи из-за ворвавшегося в залу ветра. Она даже не удивляется, что он нашёл ее на каком-то отшибе Парижа, в непонятном французском музее. Кинулся, как ненормальный, искать её после третьего безответного гудка, гнал по трассе с выливающейся из груди магмой злости и вздутыми на шее венами. А сейчас стоит, жрет взглядом блестящий в серебристом свете профиль, оторваться не может, ругаться не хочет.
— В комнате, полной искусства, ты попрежнему смотришь на меня.
Малышка Ким смотреть на него в ответ не решается, одно осознание, что чёрный огонь в полыхающих зрачках лижет её шею, выкручивает лёгкие наизнанку, заставляя нервничать, вслушиваться в его движения, неловко косится из-под опущенных ресниц и пытаться, и пытаться не дрожать перед ним так очевидно.
— Ты либо зол, либо хочешь меня.
— Либо все сразу. — хмыкнул Чон. — Каким бы грандиозным не было искусство, жизнь намного грандиознее.
От неожиданной хватки на предплечье Тэхи дернулась в сторону и зашипела:
— Я сама. — подняла глаза на секунду и пулей пронеслась мимо Чонгука в сторону выхода.
Дорогой особняк находился рядом с набережной, поэтому Тэхи, скользнув на тротуар, быстро засеменила вдоль мостового ограждения, считая выстроенные в ряд тоскливые серо-желтые фонари и каждый раз сбиваясь, не досчитав даже до пяти.
Чонгук нагнал её почти сразу.
— Ты должна была предупредить меня.
— Ты бы не отпустил.
— Неправда. Зачем, по-твоему, я дал тебе телефон.
— Чтобы контролировать. Ты бы не отпустил меня.
— Думаешь, мне было в кайф поднимать на уши половину Парижа, чтобы найти твою задницу?! Я бы отпустил тебя.
— Тогда отпусти. — Тэхи замерла на месте. Остановился и Чон, прижавшись к кованным перилам моста вслед за девушкой, уткнувшейся на чёрную воду внизу. — Позволь мне уйти, — тихий голос расплылся по спокойной Сене мелкой рябью. — Я исчезну, испарюсь, ты меня никогда не найдёшь. Обещаю. Давай притворимся, что ничего не было. Забудем всё. Ну, пожалуйста... Ты правда никогда больше меня не увидишь, если...
— Заткнись. — татуированные пальцы сжали мостовую ограду так крепко, что показалось, будто сейчас Чонгук оставит следы на толстом чугуне, так напоминающий Тэхи собственную шею.
— Я так сильно тебе нравлюсь? Скажи, ты влюблён в меня?
Смешок.
— Мышонок, я влюблён не в тебя, а в блядское тело твоё.
— Это хорошо, Чонгук. — она посмотрела на него впервые за вечер. Чонгук ненавидит этот её взгляд, а еще его тошнит от того, как она произносит буквы его имени и как по нелепому прекрасно выглядит её лицо в этом моменте. — Это хорошо, потому что я...
Запнулась, задохнувшись избытком эмоций. Набрала в лёгкие побольше воздуха.
— Я тебя никогда не полюблю.
Свобода приходит к Тэхи с первым признанием, с провальной на девяносто девять и девять процентов теорией о непредсказуемых чувствах, с запахом Парижа вперемешку с одеколоном Чона.
Настал момент, когда боль отступила на второй план. Она не исчезла. Она всегда не исчезает - притупляется, расползается по углам скрутившейся в сухой листочек душонки, закрывается на сто один ржавый засов, но не проходит. Боль всю жизнь будет с ней за руку шагать нога в ногу, как заклятая подруга. Она будет ее правдой, крыльями и богом, будет делить с ней каждый момент счастья, каждую мимолетную улыбку, будет доставать по ночам глупыми вопросами, на которых не существует ответов. Такое не забывают. Боль можно принять и найти способ с ней уживаться.
Тэхи нашла. Дыру в душе заполнит искусство, ведь это то, что у неё не отнять. Желание творить не покидало её ни на секунду, поэтому она будет держаться за него ещё крепче. Ким сама себя за шкирку вытащит из этого дерьма. Она уже никогда не склеится обратно, не будет той маленькой девочкой, не посмотрит на мир наивными карамельными глазами, не улыбнётся идеальной улыбкой, потому что осталась только надменная ухмылка. Чонгук её так научил, она должна соответствовать. Она задохнётся от обиды ещё не один раз, но не потеряет больше себя в этой пучине грязи и разврата, называемых жизнью.
Чонгук вызывает водителя, разносит беднягу стальным басом минут пятнадцать за то, что он потерял девушку и отвлёк его от работы, а после велит везти её прямиком в отель, дорога до которого занимает меньше времени, чем ожидала девушка, поэтому в двенадцатом часу ночи она, уже приняв душ и нырнув в новенькую пижаму, сидит в огромной куче пакетов, доставленных в роскошный номер пятизвёздника, и со свербящим где-то в горле чувством думает, что за всю жизнь не переносит всю эту одежду.
Тэхи устала. Тэхи хочет спать. Тэхи не знает, где Чонгук и отчаянно надеется, что у него отдельный от неё номер. Однако глубокой ночью шершавые ладони накрывают тёплые бока под шелковистой сорочкой, скользят вверх по тонкой коже и невесомыми касаниями считают выпирающие рёбра.
Чонгук не просто холодный, он ледяной, поэтому ощущать под боком тёплую карамельную девочку ему кажется жизненно необходимым. Он аккуратно подтягивает к себе горячий комочек, смутно похожий в спящем виде на человека, и, нависнув над ним, медленно касается припухшей от животного укуса её нижней губы. Зализывает ранку, извиняется, а после зарывается носом в приятно пахнущую макушку.
Чонгук вдруг понимает, что Ким не спит — он её разбудил, хоть и не хотел. Она делает вид, что не замечает щекочущих касаний на животе, и лишь сильнее утыкается носом в подушку, пытаясь скрыться от лунного света, заливающего комнату серебристыми лучами, мягко льнущего к фарфоровой коже и сыплющего на неё маленькие блёстки, похожие на бриллианты.
Чонгук эту картинку сначала у себя в голове сохраняет, а потом быстро, будто от рачительницы-смерти спрятать пытаясь, в подобие своего сердца её пихает. Впервые за долгое время он засыпает.
Тэхи просыпается от холода. Малышка Ким небрежно трёт глаза и шарит рукой по кровати, но так никого за спиной и не найдя, понимает, что в заливающейся солнечными лучами комнате она одна. Ким смотрит на часы, показывающие ровно 06:01, и в утреннем бреду мыслей думает, что Чонгук не приходил вовсе, а её воспалённое сознание уделяет этому не человеку слишком много внимания.
***
Хосоку тошно. Хосоку бессмысленно. Хосоку одиноко больше, чем обычно. У него мир немного размыт в пьяных неоново-красных лучах. Или он немного разбит о бетонные стены своего террариума, в котором он сам себя запер. Хосок помешанный. На пулях, которые летят в него день через день; на своей растрепанной укладке – пресса его любит, он выглядит идеально, оттого и сияет на всех красных дорожках мира; на своих мыслях, необратимо собирающихся в один большой сгусток черни не в подкорке мозга - в самом сердце, что еле-еле качает кровь под действием святого Чарли**.
Иногда Хосок перестаёт быть сильным. В такие моменты, как правило, Чон накуривается в своей любимой Ламборгини Авентадор и гоняет по встречкам сеульских дорожных развязок, играя с сатаной в карты на выживание. Хосок ещё ни разу не проигрывал, но каждый раз, когда игра достигала апогея, а раздолбанное наркотой сознание Чона цеплялось за тонкие нити реальности, в которой он должен жить и живет для одного единственного человека, собирали его пуленепробиваемый панцирь, трескающийся, как венецианское стекло, обратно воедино.
Сегодня Хосок не гоняет. Сегодня Хосок не может склеить свою плоть в человека обратно. Сегодня Хосок не сильный.
Чон делает все, чтобы не думать о сестрёнке. У него это получается настолько плохо, что все, что он делает - это думает о Джису.
Даже сейчас у него тело, вроде бы, прибито к замшевому дивану прокуренной вип-комнаты закрытого элитного парижского клуба, но выкорчеванная, вылизанная диким синем пламенем душа в Сеуле, в своей квартире, с Джису. Дома.
Чон отсыпает немного травы на белый бумажный ошмёток и заворачивает самокрутку с марихуаной. Если сейчас он не выкурит из головы гниющие мысли, он захлебнётся. Виски, беспорядочным сексом, застрявшими в глотке речами, свербящим отчаянием и нескончаемой рефлексией.
Хосок себя не то что не любит, он себя ненавидит. Он не может выдавить из себя и слова. Скорее удавится, чем откроет рот, вероятнее сожрет свой язык, нежели вытащит из себя объяснения. Потому что объяснять нечего. По крайней мере, Хосок хочет так думать. То, что произошло между ним и Джису - это самый грязный секс, самая мерзкая близость, самые грустные похороны. Хосок не себя похоронил, он ей, без трёх поцелуев счастливой, неподъемный крест на плечи водрузил. Джису было тяжко и будет ещё тяжелее. Хосок желал ей только самого лучшего, разбивался в лепёшку, рвал задницу, надрывался, терпел, ловил приходы, кончал с ее именем на губах, калечился, бухал, молился... Но всегда держался от Джису на расстоянии. Причин ее игнорировать всегда было больше, чем трупов в его блокноте смерти, который он бросил вести ещё в прошлом году, когда цифра стала близиться к четырехзначной.
Хосок прикуривает и откидывается на мягкую спинку бархатного дивана, пропуская сквозь стиснутые зубы седой дым.
Телефон, лежащий на стеклянном столике, снова начинает вибрировать, подползая к самому краю и безнадёжно падая на дубовый паркет экраном вниз под рассеянный взгляд Чона. Хосоку не надо смотреть на дисплей, чтобы знать, кто звонит. Он пропустил уже, кажется, два десятка входящих. И пропустит ещё столько же, если понадобится.
Хосок распластывается по дивану, свесив ноги с подлокотника, и истерично втягивает густую траву в легкие, закатывая глаза в приступе очередного прихода. И, казалось бы, ничего уже не сможет вырвать парня из предательских рук всеобъемлющей неги, которой он окутан, как пуховым одеялом, и в которой он купается, как грешный труп палача плавает в крови своих жертв. Должно быть беспамятно, тепло и мягко. Однако Чон тихо стонет и сжимает мышцы живота, чувствуя, как под ложкой неприятно пожирает органы каннабисный червь. И в этот моментов Хосок ясно осознаёт. Он не плывёт. Он тонет.
Утопает в несдержанных обещаниях, мудацких поступках, осквернённых моралях, выдранных с корнем воспоминаниях и исковерканных желаниях. Поэтому и захлёбывается всем подряд. Поэтому и дерьмо из глотки хлещет на всех подряд. Но не на Джису. Лучше он не скажет вообще ничего, чем скажет слишком много. Это тяжело, это чертовски тяжело.
Особенно, когда телефон не затыкается с самого утра. И звонит ему именно она.
Джису нужны ответы. Джису надо сказать брату, что он конченый кусок дерьма и что, когда он вернётся в Корею, она собственноручно снимет с него скальп, пошлёт нахуй, разобьёт челюсть, зальет в глотку свинец, чтобы его ядовитое молчание имело подоплеку и не казалось таким беспочвенным. Чтобы ее истерика не звучала как его имя. Чтобы Джису могла дышать, а не глотать воздух урывками от въевшейся под кожу обиды на себя и на весь мир, которому, в принципе, абсолютно на это поебать. Как и Хосоку.
Он игнорирует профессионально, балансирует на грани истерики и войны с собственными демонами. В ответ на сообщения Джису видит под каждым выжженным на сердце оскорблением в его адрес лишь две маленькие галочки. Читает. Молчит. Опять. Он с покорным хладнокровием принимает её словесный яд, заставляя сестренку заходиться в истеричном смехе-слезах, перекосившим лицо в уродливой гримасе, на другом конца земного шара. Будто Хосоку лучше.
Джису кажется, что она ему не нужна, что Хосоку плевать на неё с колокольни. Хосоку кажется, что он лежит костями в персональном аду: плавящая ненависть сидит внутри него, раскаляет внутренности до температуры горения, переполняет его оболочку настолько, что сил сдерживаться уже нет. Зубная эмаль сыпется на язык противной крошкой, руки зудят и отчаянно тянутся к стволу за поясом, желая впихнуть его в собственную глотку и выстрелить, но на деле тонкие пальцы жмут на курок то ли пять, то ли семь раз. Хосок не считал.
Изрешеченный телефон трещит и дымится, шипя и окончательно вырубаясь. Хосок спустил всю обойму. И себя спустил на десятый круг ада. Его жизнь - как божественная комедия Дантэ. Только в конце произведения есть небольшая ремарочка «сделано Чон Хосоком». И у него ад не ограничивается девятью кругами. У Чона ад бесконечный. И сам он почти Змей.
Однако для Джису он притвориться обычной мразью, не расклеиться окончательно от ее голоса, не вытащит всю свою изуродованную любовь на поверхность. О падших чувствах никто и никогда не узнаёт. И людское порицание, и хосокова слепая самоненависть не захлестнут Джису. Это обещание Чон Хосок сдержит ценой своих слёз, пота и крови.
Менеджер клуба, не удивленный открытой пальбой, что является в подобном заведении обычным порядком вещей, уточняет у гостя, ничего ли ему не надо, и предлагает уже вторую за час бутыль сорокалетнего бурбона, от которого Хосока должно было размазать по полу ещё четыре стопки назад. Чон соглашается. Более того, через пятнадцать минут вместе с бутылкой в руках в проходе жмутся две миленькие француженки. Хосок бурчит на ломаном английском, чтобы они не мялись и заходили.
Ещё через пять минут у Хосока на коленях сидят две соблазнительные шлюхи в ультра коротких платьях, они облизывают его шею и расстегивают пуговицы на его рубашке. Скрученное на уровне желудка напряжение стреляет в виски мутным головокружением, поэтому, забив на стакан, он откупоривает бутылку и залпом осушает примерно одну четвёртую сосуда. Девушки по обе стороны от парня липнут и гладят скованное в нервных спазмах тело. Жарко. Одна из них лезет целоваться, но Хосок тут же ловит ее за подбородок, заставляя целовать губы своей подружки. Он смотрит пару секунд на то, как глубоко и пошло сосутся шлюхи в неоново-красной алкогольной дымке, кривит рот, понимая, что перед глазами снова маячит образ сестры, и, не сумев сказать и слова, отталкивает обеих девушек и срывается с места, направляясь в уборную.
Хосок выблевывает сначала бурбон и жидкость, а потом и желчь вперемешку с кровью. Он глухо стонет и еле поднимается с пола, опираясь о стены и унитаз. Чон, шатаясь, подходит к раковине, полощет рот и, упершись в бортики столешницы, смотрит на свои красные глаза в отражении зеркала. Это не Чон Хосок. Это какой-то другой человек, но точно не он. Настоящий Хосок не стал бы держать под языком таблетку, чтобы унять боль в расходящемся по швам теле. Он бы наверняка сделал все правильно, по педантичному идеально, он бы не вляпался в такое дерьмо. Но у того Хосока сломался радиоприёмник. Тот Хосок не доступен. Он, кажется, умер.
Чон чувствует, как кайф от марихуаны расплывается в сини-желтых лучах подсветки, и тянется во внутренний карман пиджака за прозрачным пакетиком с колёсами. Боль пробивает слабые точки, Хосок не хочет, чтобы эта сука возвращалась. Он отчаянно надеется, что радужный дружок разрастется в нем до размера чёрной дыры, заполнив ту безразмерную, что у него внутри. Как будто не знает, что это так не работает.
Хосок заторможено пялится на смертоносное спасение в блестящей на свету упаковке секунд тридцать, пока не слышит:
— Совсем головой тронулся?! Да я тебе яйца прострелю, если ты подсел на эту дрянь!
— Какого хуя...
Чон стоит в ступоре недолго, собирая картинку в голове, моргает свинцовыми веками, пытаясь рассеять белёсую пелену, а потом расплывается в улыбке, поднимая голову и ловя в отражении за своей спиной до боли знакомый профиль.
— Сыльги...
— Выглядишь, как наркоман.
Девушка проходит вперёд, толкает Чона в бок локтем и, пока согнутый пополам Хосок корчится от спазмов, поднимает упавший на пол пакетик. Она ждёт, пока парень прокашляется, утрёт проступившие от боли в блеклых красных глазницах слёзы и с ясным пониманием посмотрит на ситуацию, в которой она, изогнув одну бровь, с укоризненным взглядом смывает его экстази в унитаз.
— Давно не виделись. — надломлено улыбается Чон.
— Хотелось бы ещё столько же.
— Нуна, это что, морщины? Ты, кажется, постарела.
— Вот только без этого, господин Чон.
— Ты смыла в унитаз два косаря долларов.
— Не обнищаешь...
** Чарли - так в узких кругах называют любые наркотические вещества.
