«Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к тебе да приидет. Не отврати лица твоего от менe; в оньже аще день скорблю, приклони ухо твое; в оньже аще день призову тя, скоро услыши мя»
Двенадцатилетний мальчик стоял на коленях, держа в руках крест, сдерживая желание поправить робу, и тихо пел выученную в церковном хоре песнь, упорно смотря в пол и не желая поднимать взгляда на сидящего рядом мужчину. Его маленькие руки тряслись, но он крепко держался за стан Иисуса, продолжая, пусть и иногда фальшиво, но тянуть слова, иногда всхлипывая, мысленно взывая к богу и умоляя его прекратить все это. Но Бог маленького Гэвина, видимо, не слышал — или же молился он недостаточно усердно, о чем каждый раз напоминал ему на исповеди святой отец, доводя ребенка до слез и заставляя каждый раз по возвращению домой снова стирать колени до крови, сквозь рыдания повторяя одно и то же, но так и не получая ответа. Грубые пальцы коснулись его подбородка, заставляя поднять голову и взглянуть в лицо седому пьяному мужчине, который большим пальцем стер со щеки ребенка слезу и похлопал по своим коленям, предлагая Гэвину сесть. Мальчик сглотнул, кивая и поднимаясь с пола, не прекращая петь. Он знал, замолчит, не закончив — и тогда будет гораздо хуже. Снова терпеть это он не был готов. — Ну-ну, сынок, что ты, неужели ты боишься собственного отца, — мужчина дыхнул в лицо перегаром, заставляя поморщиться и на секунду скривиться, но, все еще не замолкая — осталась всего строчка. Отец прикрыл глаза, поглаживая Гэвина по спине и дослушивая песню до конца. Довольно ухмыльнувшись, он снова посмотрел на мальчика, — Что ты такой грустный, малыш? Ну же, обними папочку.***
Гэвин сидел на своей кровати, обнимая себя за плечи и чувствуя, как слезы стекали по его щекам, как будто обжигая кожу и оставляя за собой борозды. Заслышав в коридоре тяжелые шаги, он наскоро стер их с лица тыльной стороной ладони и сделал тяжелый вдох, пытаясь перестать плакать — если отец снова увидит его со слезами на глазах, то точно оставит в подвале до конца недели без еды, а то и еще что похуже. — Надень это, — мужчина кинул Гэвину в руки пакет, который тот даже и не думал ловить, вещи выпали на пол и мальчик увидел голубое кружевное платье, но даже не пошевелился, с вызовом смотря на отца. Тот разочаровано вздохнул и, в два шага преодолев расстояние между ними, присел на корточки, сжимая пальцами подбородок парня, заставляя его зашипеть от боли и дернуться — Опять пытаешься показать характер? Мужчина хлестко ударил мальчика по лицу, от чего маленькая голова дернулась, но он не издал ни звука, только опусти взгляд, пытаясь не заплакать. К пощечинам он привык, и хоть разум кричал о том, что лучше послушаться — Гэв, честно, так больше не мог. Ему было до тошноты отвратительно видеть этого пьяного старого ублюдка, отвратительно делать все, что он говорит, особенно — когда смотрит так. — Ты это наденешь. Ты же не хочешь, чтоб все опять закончилось плохо, верно? — отец аккуратно поднял с пола одежду, расправляя кружево и укладывая на кровать рядом с сыном, который взгляда так и не поднял, — Не зли меня. Ты же знаешь, что я не хочу всего этого делать, но ты вынуждаешь меня, и мне это очень неприятно. Так что будь послушным мальчиком, сделай, как я тебе сказал. Только когда хлопнула дверь, когда Гэвин остался в одиночестве, он смог заставить себя пошевелиться. Плакать больше не хотелось, только чертовски хотелось проблеваться, и мальчик кинулся в туалет, обнимая белого фаянсового друга и выташнивая из себя остатки завтрака. Закончив, он прополоскал рот и вернулся в комнату, с ненавистью смотря на голубое платье, но все же скидывая с себя рубашку. На макияж ушло около пятнадцати минут, с этим он руку себе уже набил. Чулки неприятно кололи бедра, а корсет сдавливал грудь, перекрывая доступ кислорода, но это все было лучше грубых рук на шее, что сдавливали так, что темнело в глазах. Каблуки на темных туфлях цокали, будто подковы, пока мальчик спускался по лестнице в гостиную, откуда доставался звук телевизора и пьяные завывания отца. — А вот и ты, я уже думал начать праздновать твой день рождения без тебя, — мужчина отвратительно улыбнулся, осматривая сына с ног до головы, словно он был дорогой игрушкой — Присаживайся. Знал бы ты, как сильно ты сейчас похож на нее. Гэвин нервно улыбнулся, хотя это было больше похоже на оскал эпилептика. Лучше бы он, правда, не рождался, по крайней мере не в день рождения матери. В детстве это было даже круто — все родственники собирались в доме, они проводили время всей семьей, отмечали их дни рождения вместе, а мама часто говорила, что чтобы ей не подарили, все равно ее лучшим подарком стал сын. Но все изменилось, и сейчас, смотря на календарь, ему хотелось и вовсе не рождаться. Лучше бы ему никогда не исполнялось четырнадцать.***
В свои шестнадцать Гэвин был уверен, что станет полицейским, он точно сможет восстановить справедливость в этом мире, он сможет наказать всех преступников, всех убийц, всех воров и всех насильников — он посадит всех до единого, и над Детройтом воссияет солнце, все будут счастливы и никому не придется сидеть в подвале, прикованным наручниками к железной трубе, ощущая, как болят сломанные ребра, а под задницей уже точно образовалась лужа крови. В свои шестнадцать он был уверен — что он закончит все это дерьмо рано или поздно, он сильный, и он справится, но он опять сидел в полной темноте, слушая, как наверху работает телевизор. Вообще — он работал, кажется, без перерыва уже несколько лет, его постоянно приходилось перекрикивать, а постоянные комментарии отца о том, кто опять потерял мяч, доводили до исступления, до сухой ярости, такой, что сжимались кулаки. Услышав наверху мужской голос, Гэв поморщился, нашаривая языком металлический ключ во рту, нагибаясь и сплевывая его в ладонь. Труднее, чем украсть его — а это было совершенно не сложно, пока отец валялся в отключке после того, как спустил внутрь, достаточно было проверить его карманы и положить его в рот, притворяясь обратно, будто бы лежишь без сознания — труднее было встать. Дикая боль прошлась электрическим разрядом, парень чуть пошатнулся, чувствуя, как дрожат его ноги, но все-таки справился, опираясь рукой о трубу. Дрожащими руками Гэвин ощупал свой, по всей видимости, сломанный об изголовье кровати, нос и еле сдержал слезы от пронзающей при каждом шаге боли. Ему потребовалось все его мужество, чтобы в полной тишине подняться по лестнице, слушая, как отец опять матерился на кривоногих футболистов и чувствовать, как внутренние демоны кричат, прося крови. Кружевные чулки сползли до самых икр, а трусы, как он и предполагал, были насквозь мокрые. Наверняка сейчас они потеряли свою белизну, став красными, будто так и надо было. К боли привыкаешь быстро, она становится вечным спутником, и в какой-то момент ты перестаешь отвлекаться на нее, голова проясняется, дает здраво мыслить. Мальчик был рад, что у него было хоть что-то, что никогда не оставляло его — боль, пусть такая тяжелая, но все же уже родная, была чем-то обыденным. Рид не понял, как в его руках оказалась тяжелая статуэтка, стоявшая на камине, а потом — не понял, как она же со всей силы опустилась на затылок, сидящего на диване отца. Тот издал тихий всхлип и сполз на диванные подушки, видимо, отрубаясь. Но что Гэвин точно понял — это как он схватил тяжелого мужчину за грудки и со всей силы приложил затылком о стеклянный журнальный столик, после прощупывая пульс. Его не было. Он сразу же вызвал скорую и полицию, еле найдя в алом тумане телефон. Приехавшие на место офицеры поняли все без слов. Найденный на месте преступления красный лед и шестнадцатилетний паренек, весь избитый и порванный — протокол никто даже составлять не стал, списывая все на несчастный случай — мало ли самоубивалось случайно после того, как накурятся. Гэвин плакал в скорой, перед врачами, потом — уже в церкви плакал и видел на себе сочувствующие взгляды дальних родственников, медсестер и полицейских, но вечером того же дня, только после того, как убедился, что он теперь надежно похоронен под двумя метрами мерзлой земли, подал заявку в колледж с проживанием, желая навсегда избавиться от этого дома. Его демоны, наконец-то, замолчали.«Да веселятся небесная, да радуются земная; яко сотвори державу мышцею Своею Господь, попра смертию смерть, первенец мертвых бысть, из чрева адова избави нас, и подаде мирови велию милость»