Детройт — это большая деревня. Каждый знаком с каждым, каждый друг другу дальний родственник, кровосмешение стало такой нормой, что никто и не обращает внимание на внезапно возросший процент патологий у младенцев, вызванный родственными генами. Каждый друг другу брат, неудивительно будет, если и они с Ричардом отчасти кровные — хотя, это маловероятно. Семья Стернов приехала в город только тридцать лет назад — только когда Аманда взяла мальчиков из детского дома в другом штате.
Честно — даже окажись они сейчас родными братьями, Гэвин не отказался бы от всего, что между ними есть. В конце концов, залететь он не может, так что опасности не было. И дело сейчас совершенно не в его предпочтениях, все гораздо хуже — он, блять, просто любит его. До ебучей дрожи в коленях, до желания просыпаться посреди ночи и смотреть, какой Рич красивый, касаться его острых скул, невесомо целовать в щеку с уже отросшей щетиной и врать самому себе, что все это — не ебучий ванильный бред.
Он, собственной персоной, тот, на которого Рид пфекал всю свою жизнь, розовые сопли, которыми он теперь обмазан с ног до головы, потому что
блять, потому что
пиздец, потому что
Ричард. Вы вообще видели его глаза? Как можно дышать, когда видишь нечто настолько прекрасное? Как можно дышать, когда он вот так нежно касается губами замерзших пальцев, пытаясь согреть. Когда резко садится и прижимает Гэвина к себе, утыкаясь холодным носом в шею. Идиот, сам замерз — но все равно греет Рида.
Ответа не было — честно, такими темпами и задохнуться можно, но против детектив не был. Возможно, сейчас, эта та смерть, единственную которую он хотел бы принять, ибо смерть на смерть — это
ебучая справедливость. Он может
искупить свои грехи, не давая
надежды на будущее, но ведь Ричард не даст — откачает, заставит жить, все также заставляя пламя разгораться где-то в середине груди.
Как будто факел вместо сердца вставили, ей богу, жгло сильно, можно было бы даже на инфаркт подумать, но разве может сердце разорваться только от осознания, насколько охуенно трахаться со своим парнем? Вполне себе может, но Гэвин, как и говорил — был готов умереть прямо сейчас, вот так, медленно двигая бедрами и вжимаясь в чужое горячее тело. Он дрожал и непонятно из-за чего больше — холода или возбуждения, может от того и другого одновременно, было охуительно хорошо — разве ради такого страшно умереть?
Ричард тихо зарычал, сдавливая руки на бедрах Гэвина, будто пытаясь вжаться еще сильнее,
войти еще глубже, насадить его на себя, поглаживая бантики на не снятых с ног чулках, проводя выше и задирая платье максимально, оголяя поясницу, касаясь уже холодными пальцами позвоночника, заставляя чуть заскулить и выгнуться. То, что Рид так и не снял своих женских шмоток, заводило сильнее, чем должно было.
То, что он пришел из тюрьмы таким
возбужденным — тоже не должно было возбуждать
так сильно, но это нелепое чувство ревности, перетекающей в собственничество, желание пометить
свое, доказать Риду, что он
лучше, что он любит его сильнее, да что там — он просто его любит, а Саймон,
блядский Саймон, просто использует его, провоцирует и пытается сделать все, чтоб зависимость Гэвина стала болезненной. Но не будет этого, Гэвин принадлежит Ричарду.
Только Ричарду.
— Ты только мой, слышишь? — полицейский дернул Рида, осторожно спихивая его с себя, нависая сверху и снова входя в него, медленно, смотря прямо в глаза, видя, как у мужчины расширяются зрачки, как перехватывает стон, — Давай, скажи это.
— Да, я только твой, — Рид прикрыл глаза, вцепляясь в широкие плечи над собой, прижимая его к себе, запрокидывая голову, тяжело дыша, — Я только твой,
папа.
—
Что?
Осознание сказанного доходит не сразу — это словно цунами, ты видишь на собой огромную волну своих слов, чувствуешь страх, а потом вода накрывает тебя с головой и это
отрезвляет, приводит в еще большую панику, чем
до, заставляя забыть, кто ты, где ты — оставляя только узкую полозку света от внешнего мира, на которой ты видишь то, что сказал, как будто голос выбил буквы на роговице дешевым принтером — с потеками черной краски, что затапливала зрачок, лишая зрения.
Осознание до обоих доходит не сразу — Ричард просто останавливается и видит, как резко распахиваются глаза Гэвина, который, видимо, сказал это неосознанно, чувствуют, как он сам, по мере охуевания, открывает веки шире и шире, просто молча смотря на мужчину, лежавшего снизу.
Оно доходит даже не тогда, когда Рид в панике скидывает Стерна с себя, буквально отшвыривая на другой конец комнаты, а сам пятится к углу, в ужасе смотря на мужчину, будто видит дикое животное вместо любимого — дракона, василиска, способного броситься и растерзать, предварительно мучая его до сорванного голоса.
Гэвин и правда видит чудовище — гораздо худшее, чем могли описать в сказках. Он видит чудовище реальное, не имеющее крыльев и когтей, не дышащее огнем — только красным дымом, способное уничтожить человека только своим существованием. Гэвин видит своего отца и вновь становится маленьким мальчиком в маминой одежде, которого папа просит спеть ему, знающим, что его выпорят за любую неверную ноту, за забытые слова. Его выпорят просто так, потому что это развлечение.
Его унизят, изобьют, уничтожат — но не убьют, оставят валяться в луже собственной крови, осознавая свое ничтожество, свое бессилие, невозможность возразить, отказать, сбежать — даже наручники не нужны были, он и так был привязан. И даже спустя двадцать одиноких лет — он все еще был привязан к той трубе в подвале, он слышал звук телевизора над собой и громкий стук шагов по деревянной лестнице.
Из широко распахнутых глаз покатились слезы, его снова трясло, будто за сегодня он недостаточно уже надрожался, его колотило так, будто из его тела разом выкачали кровь, оставляя позади лишь мертвенный холод могильных плит, которые ему не принадлежат. Лишь холод землянного пола подвала, по которому сквозило.
— Гэвин, Гэвин, посмотри на меня, ты в порядке? — осознание не пришло и тогда, когда Ричард, увидев, в каком Рид состоянии, кинулся к нему, обнимая лицо ладонями и пытаясь заглянуть в душу, — Пожалуйста, скажи что-нибудь, Рид, черт тебя, Гэвин!
— Не трогай меня! — Гэвин дернулся, ударяя Ричарда в живот и вскакивая с пола, отходя от него, словно загнанное животное —
как олененок в свете фар, правой рукой нащупывая ручку двери, — Не подходи, не смей, слышишь? Я же, я же тебя… Ты должен быть мертв. Нет, нет, нет, ты не можешь быть живым, оставь меня в покое!
Осознание пришло после — когда послышался хлопок входной двери, а боль после удара немного поутихла, осознание пришло, словно цунами с небес обрушилось — накрыло с головой, выбивая из легких последний воздух и возможные сомнения.
Рид назвал его папой?
Слезы текли по щекам, словно кислота — оставляя на щеках борозды, и это, такое
знакомое, ощущение помогало терять связь с реальностью. Найти ее же помогло осознание, кто Гэвин бежал по асфальту без обуви, без нижнего, блять, белья, с задранным до поясницы платья, зато, конечно же, в куртке. Остановившись около входа в парк, он, поправив наконец-то одежду и заприметив лавочку, дошел до нее, подтягивая под себя ноги.
Чулки были уже насквозь мокрые, было дико холодно — и что он хотел, когда на дворе стояла поздняя осень. Ночь накрывала рано, зима была не за горами и даже птицы не пели, улетев в теплые края на зимовку. Прикрывшись курткой так, чтоб не задувало под платье, Рид вытер щеки — не хватало еще этих черных потеков от дешевой туши.
Он, явно, выглядел сейчас не лучше изнасилованной девицы — неодетый, заплаканный, идеальная жертва для какого-нибудь непутевого гуляки в ночном парке. Честно — было похуй. А как может не быть, когда все
настолько дерьмово? Хотелось курить, блядски, но, похлопав по карманам, сигарет Гэвин так и не обнаружил. Что самое проблемное — он не обнаружил с собой телефона, зато нашел бумажник, хотя бы можно вломиться в круглосуточный и заказать такси.
А куда ты поедешь?
Осознание, словно вторая волна, пришло сейчас — он назвал Ричарда отцом, буквально избил его и сбежал. Что делать? Что, мать вашу, делать в такой ситуации? Жаль телефона нет, так можно было бы погуглить «Что делать, если назвал своего ебыря отцом ответы мейл ру». От абсурдности ситуации Рид засмеялся на всю улицу, радуясь, что в поздний час люди все еще боялись выходить на улицу.
Спасибо Саймону. Кстати. Да. Саймон. Может все-таки стоило поехать к нему, рассказать все как есть, но… Куда ты скатился, детектив Рид? Ты бегал от себя двадцать лет, а теперь, столкнувшись с ебучей проблемой лакированных туфель, бегаешь жаловаться на жизнь серийному убийце? До чего ты докатился, ты же жаждал справедливости, а вместо помощи несчастным ты копаешься в своей душе.
Папа был бы тобой очень недоволен
На всю улицу раздались громкие голоса и смех из-за угла. Компания пьяных молодых ребят вывалилась из клуба покурить, обсуждая между собой девушек, наталкивая Рида на прекрасную идею, которая спасала его в любых ситуациях — нажраться, как скотина. Да, отлично, так он и сделает. А уж напившись он точно найдет, как объясниться с Ричардом. Гэвин улыбнулся.
***
Стерн не сразу нашел в себе силы подняться с пола, все еще пытаясь переосмыслить, что вообще только что произошло. Единственное, что было ясно — у Рида были какие-то непримиримые проблемы с отцом, хотя тот, вроде бы, уже давно умер. Что же произошло между ними, что Гэвин вспомнил о нем в -такой- ситуации? Хотя, надумывать себе что-то точно не стоило, лучше бы просто поговорить, но Рид убежал и…
А что и? Он убежал на ночь глядя, размалеванный, в женской одежде, оставив свои трусы здесь, и будь проклят Ричард, если побежал он не к Саймону. Своему любимому Саймону, который, конечно же, так много о нем знает, всегда поддержит и вообще самый лучший — куда там до человека, знающего его уже лет десять, если не больше. Ричард схватил с тумбочки прикроватную лампу, выдирая из розетки и со всей силы швыряя в стену.
Нашарив в кармане телефон, он набрал номер и услышал знакомую мелодию в коридоре — ну конечно же, телефон с собой брать не захотел, вдруг Ричард вычислит его местоположение и ворвется не вовремя, пока Гэвин будет ублажать Саймона на глазах этих чертовых бойцов спецназа и доктора Филлера. Телефон отправился в стену вместе с торшером, нахуй. Н-А-Х-У-Й.
Сейчас он ляжет спать и с утра, когда этот чертов придурок вернется, выскажет ему все, что он о нем думает и пошлет куда подальше, забрав свои вещи и возвращаясь к брату, ибо так продолжаться не может. Он не готов жить втроем, постоянно чувствуя незримое присутствие Саймона, каждый чертов раз думая о том, кого Гэвин видит в этот раз, смотри в их такие похожие глаза. Его или серийного убийцу. О ком он думает, беря в рот, кого он целует, кого он, черт побери, любит?
Ричард только в одном был уверен — кого любил он сам. Он любил ебучего Гэвина Рида, хоть тот и был засранцем, занозей в заднице, все эти года совместной работы он огрызался, оскорблял, посылал нахуй, тыкал средним пальцем в лицо, швырялся предметами, ревновал до невозможности — и это, отчасти, иногда забавляло. Но он был собой — засранцем и занозей в заднице.
Ричард любил его полностью — от шрама на носу, о происхождении которого Рид не распространялся, постоянно отшучиваясь дворовыми собаками, дракой на мечах и даже об укусе акулы, до родинки на пояснице, которую Стер любил целовать. И остальные родинки тоже — он был уверен, что если сосредоточится, что вспомнит их все — словно россыпь звезд на теле. Он любил их секс — примитивный, дикий, но честный, без выебонов.
Он любил — до тех пор, пока не появился Саймон, чертов демон в человеческом теле, потому что ничего людского в этом существе не осталось, его глаза были отражением вечного льда преисподней и да простят его боги, но умей люди убивать взглядом — весь мир бы пал под этим взором.
Он любил — и потому, должен был уйти, чтобы не дать себе увидеть, как из его Гэвина Рида, из его засранца, из его занозы в заднице, так же пропадает все человеческое, как детектив сходит с ума, поддавшись очарованию этого змея и
вкусив запретный плод. Ричард просто не мог себя заставить, хоть это и было эгоистично, просто не мог — слишком страшным казалось будущее.
Потому что просто не хотел потом приходить к Риду так, как сам Гэвин ходит к Саймону — смотреть на него в клетке, видеть эту обжигающую, гипнотизирующую, улыбку, но не видеть Гэвина, человека, которого он когда-то любил. Слишком явным становился этот образ за последнее время. К черту. Нахуй. Н-А-Х-У-Й.
***
Рид, пытался —
ну честно, пытался не нажраться в хламину, но, как говорится — за старания «пять», за результат — «два», потому что он еле держался на ногах — но крепко держал в руке бокал с чем-то розовым и мерзотно приторным, но полным водки с чем-то, название чего детектив уже успел забыть. Музыка даже больше отвлекала и он мог спокойно сидеть за барной стойкой, улыбаясь бармену, который, видимо, был не совсем натуральным, раз уже третий раз угостил Гэвина за счет заведения.
Ну — или с очень плохим зрением. И слухом тоже — потому что принять такой бас за нежное женское сопрано нужно умудриться, но Гэвин, в целом, против не был — он даже выпросил у бармена пару сигарет и красивую, с завитками, зажигалку. Выходить на улицу было проблематично — холодно, да еще и дождь моросил, делая асфальт мокрым — а вместе с ним и ноги Рида, который кутался в свою куртку, ощущая, как холодный осенний ветер обдувает ему яйца.
Около клуба не было ни души, только в машине напротив, вроде как, сидели люди — блять, конечно, детектив сам отправил постовых дежурить у
всех ночных клубов города, а теперь стоит тут в женских шмотках и без белья, надеясь, что его не узнают. Но, хотя бы, можно будет попросить подвезти до дома часов в шесть утра, когда клуб уже закроется.
Цокот каблуков над ухом заставил поднять голову и обернуться, но сделать Гэвин ничего не успел, чувствуя удар чем-то тяжелым по голове и успевая только кинуть несчастную зажигалку прямо в окно полицейским. Паника накатить не успела — в глазах быстро потемнело, отпечатывая в памяти бок белого фургона и цветной надписи на нем. Мир померк, но все еще было смешно — серьезно, маньяк, похищающий только девушек, похитил, блять, детектива в платье. Браво.
