Драная кошка

      Подрагивающие от холода пальцы аккуратно коснулись едва тёплого стаканчика с кофе, не принося должно облегчения, но согревая хотя бы малость. Гвен выдохнула, заёрзав и устроив зад на оледенелых ступенях поудобнее.       “Не сиди на бетоне”, — тут же возвестил гортанный голос матери в голове. “Застудишься”.       — Иди нахер, ма, — беззлобно шепчет себе Рид и усмехается. Прикрывает глаза. Шумно вдыхает носом влажный воздух, отчего приятно жжёт носоглотку, и прислоняется плечом к косяку двери.       Пальцы постепенно немеют от холода. И ничего с этим не сделаешь, будь кофе хоть трижды горячим, а перчатки — сотню раз тёплыми. Впрочем, Гвен Рид перчаток не носит и никогда не носила: их заменяют чрезмерно длинные рукава бесформенной толстовки. Вот только от ноябрьской промозглости они, увы, никак не спасают.       Гвен пустым взглядом смотрит на ярко очерченные фаланги, на костяшки, извечно покрытые ссадинами и крохотными царапинами. Она шмыгает носом; Гвен никогда не была особо женственной. Идеальной — тем более. Поэтому её бесит всё, что являет собой образ идеала, отточенного до тошнотворной скрупулёзности. Поэтому её так бесит Ричард.       Она вздрагивает, ведёт острыми плечами. Мотает головой, пытаясь отогнать навязчивые (слишком) мысли. Гвен ведь и забилась сюда, в проём двери к бывшей курилке, которым никто не пользуется, чтобы отдохнуть. Спрятаться. От Фаулера, от коллег, от RK900 — особенно от него.       Вот только от самой себя и своих демонов никуда не спрячешься.       Постепенно руки перестаёт даже покалывать — верный признак окончательной заледенелости. Однако виновен не один лишь ноябрьский ветер, не одно лишь отсутствие перчаток — у Рид руки всегда холодные. Всегда. Врачи твердили о вегето-сосудистой дистонии ещё с тринадцати; Гвен помнила, как в то время, когда она была подростком, все тащились от холодных ладоней и стылых прикосновений. “Холодные руки — признак горячего сердца”, писали тогда везде в соцсетях. Брехня. Один сплошной пиздёж, приправленный ноткой сопливого романтизма и сентиментальности. Потому что, если бы даже сердце не было всего лишь мышцей, перегоняющей кровь, оно расцарапало бы всё нутро Гвен Рид своей задубевшей подкоркой. Если бы сердце могло быть чем-то, то оказалось бы не горящим факелом, а необтёсанной глыбой льда.       Гвен хрипло смеётся на собственное меланхоличное настроение. Ну да, а сейчас она начнёт писать, как романтично гулять под осенними дождями или сидеть на подоконнике в пледе и с кружкой чая, думая о нём. Дожили.       Она настолько увлекается своими мыслями, что теряет бдительность и совсем не слышит позади себя осторожную поступь.       — Мэм?       Гвен крупно вздрагивает всем телом и тут же списывает это на холод. Не оборачивается.       — Чего надо?       — Вас не было на рабочем месте тридцать две минуты.       Пауза.       — Я решил проверить.       — Ну и нахуя это тебе? Иди работай дальше.       — Скоро ваше отсутствие может быть замечено капитаном. Возникнут проблемы.       — Да и похер как-то.       Ложь. Гвен, может, и притворяется ленивой задницей и полной похуисткой, но на деле дорожит работой больше, чем жизнью. Потому что работа — единственное, что у неё есть и единственное, где она себя чувствует на своём месте.       И жестянка, кажется, это видит. Понимает. Поэтому ничего больше не говорит, лишь стоит за её спиной, наблюдая. Анализируя. Пытаясь вывести верную линию поведения.       Да только так недолго и зубы сломать.       Он затихает надолго, и Гвен втайне надеется, что она просто не услышала, как он ушёл — этот говнюк мог передвигаться абсолютно бесшумно, такая вот фишка. Вот только затылок и плечи жжёт под пристальным взглядом механических глаз, и Рид ощущает это куда явственнее холода.       Шорох — уходит? — и Рид прикрывает глаза. Ей хочется, чтобы он свалил отсюда. Хочется, чтобы оставил в покое. Но ещё больше хочется, чтобы остался. Поэтому она рвано выдыхает, когда андроид опускается на ступени и садится рядом. Молчание затягивается, напрягает, давит. Но Гвен ничего не говорит принципиально: если это ведро с болтами ждёт от неё хоть какой-нибудь реакции, то пусть посидит здесь вечность-другую. Не дождётся.       — Вы замёрзли.       Браво, Шерлок, блестящее наблюдение.       Её подмывает прошипеть что-нибудь в ответ; от плохо скрываемого раздражения скручивает в узел и выворачивает попеременно. И когда Гвен думает, что не выдержит, что вот-вот сорвётся, когда ощеривается в привычном оскале и набирает в грудь воздуха, чтобы ответить — голос обрывается на невнятном хрипе.       Всё обрывается, когда Рид чувствует на своих ладонях чужие. Тёплые. Мягкие, ни капельки не пластиковые на ощупь.       Она глотает ртом воздух, как брошенная морем на берегу рыба, и не может даже выхрипеть несчастное “Пошёл вон”. Взгляд хаотично мечется, не зная, за что зацепиться, и вскоре возвращается к истокам: зелёные глаза впериваются в светло-сизые.       Зелёные глаза отражают непонимание, оторопелость и страх; ей действительно страшно представить, что за мысли роятся в голове (микросхемах?) андроида, раз он решил… Раз он…       Раз он откладывает давно остывший кофе в сторону и берёт её ладони в свои так, как будто её пальцы и в самом деле превратились в надтреснутый, хрупкий лёд.       Светло-сизые глаза смотрят на сплетённые пальцы вкрадчиво, внимательно. Если бы Рид сейчас не была так занята процессом охуевания, может, заметила бы хаотичные голубо-жёлтые отсветы на противоположном косяке двери; однако всё, на что она пока может смотреть, открыв рот, это глаза-стекляшки, которые иногда выглядят слишком живыми.       Андроид едва заметно хмурится, но Гвен улавливает и впитывает эту морщинку меж бровей, крохотное несовершенство. Оно отрезвляет.       — Ты что творишь? — голос хриплый и неузнаваемый.       Ответ поступает не сразу.       — Грею ваши ладони, — простодушно сообщает андроид совершенно очевидное. — Лучше?       Жест оказывается настолько приятным, что Рид не сразу замечает, что до сих пор не отдёрнула рук. Жест оказывается настолько интимным, что Рид не знает, куда себя деть от злости и смущения. Она всегда думала, что у андроидов стабильная температура ниже человеческого тела; однако руки согреваются слишком быстро, и Гвен догадывается, что RK нагрел температуру ладоней пластика чуть выше классических “тридцать-шесть-и-шесть”.       Она всё-таки высвобождает пальцы: резко, озлобленно и (в этом она себе никогда не признается) — нехотя.       Она подскакивает с места, проезжая плечом по дверному косяку.       — Пошёл нахуй, — шипит Гвен и отпрыгивает назад. Она едва не спотыкается о порожек, и ей снова, чтоб его, видится, будто андроид (жалкая машина, скопище проводов, очнись, Рид!) непроизвольно дёргается в обеспокоенном жесте.       Андроиды беспокоиться не умеют.       — Не смей меня трогать, уёбище. Я запрещаю, понятно?       Ей искренне не хочется слышать свой голос таким: дрожащим, срывающимся и чуточку жалким. Жалким, потому что всё это сдобрено порцией настолько неубедительной агрессии, что Рид сама себе не верит (давно не верит).       Но дикую кошку нельзя приручить, лишь погладив.       И Ричард должен это усвоить.