***
Мура жалась к Коту. Она не хотела сегодня оставаться одна. Боялась отпускать его. Боялась, что он уйдет и больше она его не увидит. Что этой ночью она подскочит от звонка и узнает уже о его смерти. Попросила не уходить, сжав его ладонь, стоя перед своим подъездом. Эта просьба сорвалась с бледных губ так тихо и прозвучала столь умоляюще, что Вася просто ничего не сказал, лишь сжал ее ладошку в своей и вместе с ней вошел в подъезд. Женя просто упала на его грудь, утыкаясь и тихонько плача. Сейчас она не стеснялась выглядеть слабой. Она держалась на похоронах, держалась весь этот день, глотала слезы и пыталась абстрагироваться от ситуации. Легче не станет, а хуже — запросто. Сегодня она извинилась перед Физиком за то, что накричала тогда. Понимала, что он никогда не поверит в то, что Олеська может быть кротом. Сорвалась. Взорвалась. И поняла… А он просто крепко прижал ее к себе и прошептал, что и не думал обижаться, что всё понимает. Она не хотела его обижать, чувствовала себя разбитой и растоптанной в этой ситуации… Не хотевшей смотреть на человека в гробу. А Серега лишь приулыбнулся, как только смог, и погладил ее по волосам, чувствуя, как внутри всё завязывается в тугой узел. Теперь же хотелось простой опоры, защиты, теплых рук, обнимающих ее, родного голоса, что-то пусть и неразборчиво шепчущего на ухо… Только бы не оставаться одной, наедине с собой и воспоминаниями. Наедине с ее мертвым лицом и вызывающим у Мурашовой дрожь образом гроба. Она боялась этого. Боялась одного лишь их вида. И страшно было видеть лучшую подругу, которая младше ее самой, лежащей в этом ящике. Все еще подташнивало от стоящего в носу запаха. Какая-то приторная сладость. И пощелкивание свечей. В душе наступила зима. Выл ветер. Кот был бы не против напиться в этот вечер и даже хотел позвонить Сереге и Боре, но понял, что он нужен Жене. А она сейчас нужна ему. Такая домашняя, настоящая, снявшая маску бойца… И трясущаяся в его руках. Говорила, что ей холодно. Ее и правда морозило. Говорила, что это холод выходит. А Вася знал: так надо. Так надо, чтоб сердце не заледенело. Холод должен выйти. Так ему однажды сказали. Его и вовсе сегодня в стену впечатало, когда он увидел гроб. Странный страх, он присутствовал почти у всех, тем более когда в гробу молодая девчонка, но Васю просто парализовало на несколько минут. Он не обращал ни на что внимания. Только застывшая, будто восковая или фарфоровая, фигурка в белом одеянии в деревянном ящике и крышка этого ящика, прислоненная к стене. Потом оцепенение начало спадать. Стало жарко. Может, и от горящих свечей, но Кот очень в этом сомневался. Провел ладонью по лбу и медленно отошел от стены. Положил букет живых цветов. Не привык он покупать четное количество. Привык дарить их живым девушкам, а не класть на гроб и смотреть на протянутую через фотографию черную ленту. — Вась… — отпрянув от него, но тут же вновь прижавшись, тихо прошептала Мура, — а кто придумал смерть? Зачем мы умираем? Кот еще сильнее прижал ее к себе. Она не плакала. Просто потерлась щекой о его рубашку. Почему-то боялась, что он тоже умрет, прямо здесь, прямо сейчас, у нее на глазах. Слушала его дыхание, чувствовала тепло. И ее вновь сковывал холод. Непонятно почему, но его тепло ее не согревало так, как должно было. Да, с ним было легче, но боль всё не унималась. Хотелось зарыться в его объятиях и сидеть там до тех пор, пока не станет легче. Она никогда не думала, что будет так нуждаться в нем. Недавно вообще считала их отношения изжившими себя, но из них, видимо, лишь исчезла страсть. — Не знаю, — он надолго задумался над ее вопросом, а затем выдал на одном дыхании, — может, так надо? Может, и правда есть судьба? Может, было бы легче знать ее наперед? Или нет, может, так было бы хуже? — Ты бы хотел знать свою судьбу? — подняв голову, Мура посмотрела ему в глаза. — Даже не знаю… Вроде лучше было бы, уже знаешь, что будет, не волнуешься, а вроде… Вот знаешь, что завтра тебе кирпич на голову свалится и всю ночь трясешься, а утром не идешь никуда, сидишь дома, думаешь, что обманул судьбу, а вечером выходишь на балкон счастливый и бац — этот кирпич сверху. Вот и обман… Женю затрясло от его слов. Понимание вдруг колючей дрожью вонзилось в подсознание. То, что витало в ее голове все эти дни, вдруг острой иглой вонзилось в разум. Эта неизбежность конца, о которой Мура старалась не думать. Этот конец, который она упорно отрицала всю жизнь. Она росла ребенком, огражденным от вида гробов и покойников. Родители не видели смысла в том, чтоб знакомить дочь с этим страшным, но необратимым ритуалом. И почему-то Мурашовой казалось, что и Ионов не особо знаком с этим обрядом. — А ты… Ты боишься умереть? Боишься, что больше не увидишь звезды, небо, солнце, своих любимых? — последнее она произнесла каким-то особенно грудным голосом и вдруг поняла, что сама боится этого. Боится умереть. На заданиях об этом особо не было времени думать. Там нужно действовать, нужно подставлять грудь и спину как мишень для пуль, прикрывать товарищей… А вот сейчас, когда перед глазами гроб с «куклой» в нем, становилось по-настоящему страшно. — Не думал об этом, — Кот нахмурил лоб, будто пытаясь понять, боится или нет, — жить-то охота, а умирать — не очень. Не знаю. Как бы ведь после смерти уже без разницы, есть небо, нет неба… Да и… Это как бояться того… что придет весна. Все равно она придет. Женя внимательно слушала его, и отчего-то становилось легче. Эта колючая неизбежность сглаживалась его голосом, спокойным, размеренным. И больше не страшно было это осознание. Больше не трясло ее от мысли об обязательной собственной кончине. Страшнее было другое — потеря кого-то из самых близких. Кот просто обнял ее. Их всех выбило из колеи. Было страшно представить еще несколько дней назад, что сейчас они будут думать о смерти после похорон Умы. Самой молодой из группы… Да даже не в возрасте было дело. Она же совсем девчонка. Была. До сих пор подсознание Васи рисовало дурацкие картинки последних минут жизни Умановой. А страх в ее глазах он представлял особенно четко. Морщился, моргал — не помогало, не уходили картинки. — Жень, надо не думать об этом, а жить. Сама видишь, может быть поздно. Надо жить… Мура согласно кивнула и поняла, что без него бы сегодня сошла с ума от этих мыслей. Он развеял многие ее страхи и сомнения, он был рядом и помогал справиться с тем, что на них навалилось. Одна — она бы продолжала накручивать себя. Эта беда столкнула их вновь. Когда все было хорошо, они справлялись друг без друга, но когда обоим стало плохо — не смогли в одиночку, нуждались в друг друге рядом, в родном, успокаивающем голосе. Они так и уснули, вдвоем, в обнимку. Женя долго слушала дыхание Васи и нервно прислушивалась, если вдруг ей казалось, что он долго не вдыхает, но Кот всегда делал вдох, а Мура выдыхала и сжимала его ладонь. Закрывала глаза и вновь видела всё самое страшное: тело на кухне, гроб, могила, обсыпанная цветами и венками… И спокойный голос Ионова, который говорил о смерти и о жизни. Покрепче прижавшись к Коту, Мура наконец заснула. А за окном вновь шел снег. Такой белый и чистый, словно предопределяющий вечную жизнь, смывающий всё плохое и тяжелое из душ. Хлопья кружили в воздухе и мягким ковром оседали на землю. Быть может, и она где-то там, с этими снежинками, стучащимися в окна; это она заглядывает в окно к осушившей рюмку коньяка Багире; она — у напившихся Бизона и Физика, все же созвонившихся (до Кота они не дозвонились); и она же улыбается, смотря на мирно спящих Кота и Муру. Она ушла. Но она живет. Не в теле, как они. Но в том, что вечно. А вечно для каждого свое. И пока оно живо, жива и она. И когда-нибудь, глядя в окно, они скажут: «А в тот день тоже шел снег…».Глава 6
22 ноября 2018 г. в 16:33
Такси медленно ехало по улицам Петербурга. Вечерело. Сегодня, на удивление, абсолютно не было снега. Сегодня, в день похорон. Рита прикрыла глаза, но тут же открыла, не желая видеть перед глазами гроб и мертвецки бледное лицо Леси. Она была сама на себя не похожа, она уже изменилась… На фотографиях она была иной, в их памяти — тоже, и лишь в гробу, в этом деревянном ящике, от которого многие отшатываются, как черт от ладана, Ума была не такой, уже мертвой, с немного изменившимися чертами лица. Ее глаза не смотрели снизу вверх, грудная клетка не вздымалась от томного дыхания, и не играла уже задорная улыбка, не блестели в глазах слезы… И только горько-сладковатый запах в носу, пощелкивание свечей и цветы, живые и нет, венки, черные ленты… Все самые страшные атрибуты смерти.
В жизни Риты уже было такое, не единожды, но упорно вспоминался Борисов… Любила? Сейчас уже не знала, но тогда сомнений не было. Терпела всё. Терпела обручальное кольцо на его руке, терпела то, что он не принадлежит ей всецело — и терпела бы дальше. Но… Краткое «он умер» как гром посреди ясного неба. А ведь совсем недавно была годовщина его смерти. Тот же месяц… Он явно самый несчастливый в жизни Кошкиной. Сейчас уже легче жить без него, тогда — невыносимо. Неужели она привыкнет и к тому, что Леси больше нет? Неужели и ее полное отсутствие в этом мире — не в другом городе или где-то за границей — станет чем-то понятным и неотрицаемым? Но, она понимала, это потом. Не сейчас. Сейчас слишком больно. Сейчас ветер колыхает венки на ее могиле…
Почувствовала, как Боря приобнял ее за плечи. Он не отпустил ее одну. Видел, в каком она состоянии. И чего-то боялся. Еще одной трагедии? На душе было слишком паршиво, чтоб думать о том, что следом может произойти еще одна трагедия. Каждая потеря лишала тысяч нервных клеток, а внутри что-то сначала кипело, а потом — проваливалось вниз. Леська… Его «солдат удачи»… Как так? Эта девчонка, сразу проявившая себя, сначала и вовсе никому особо не доверяла, ни на кого не надеялась, а потом настолько вписалась в команду, что теперь было непонятно, как жить дальше. Она будто была всегда. И должна быть всегда. Будто не ее они сегодня похоронили, не ее тело лежало в гробу, не ее отпевал священник…
Она всегда опережала смерть на шаг, на два… Боря помнил, как уже однажды почти успел ее похоронить. Этот инкассаторский броневик, дым и слезящиеся глаза Муры. Тогда они тоже уже считали, что это конец, но в тот раз обошлось — отделалась «легким испугом». Так почему сейчас не так? Хотелось, как тогда, обернуться на заднее сидение машины и увидеть там ее, спрашивающую о возможном увольнении. Да он бы даже наряд ей не вручил, появись она сейчас перед ним! Ни слова плохого бы не сказал! Только бы сейчас с переднего сидения к нему повернулась эта взбалмошная головка и попросила сильно не кричать. И казалось, что так и будет; сейчас, еще чуть-чуть, мгновение — и это случится. Но суровая реальность больно сдавливала мечты в тисках. Давила всевозможные варианты хэппи энда. Его здесь нет.
Но есть они. Еще живые. Теперь это «еще» стало не просто словом, теперь оно дало понять всю относительность их жизнь, всю ее хрупкость и скорый финал. Завтра, через пять, десять или даже пятнадцать лет это случится. С любым из них, с каждым. И это было страшно — осознавать неизбежность конца.
Из магнитолы лилось какое-то пение. Сначала что-то нейтральное, а затем, будто специально, одна за другой песни и строки: «Я буду жить… Я буду спать под облаками…». Рита сжала ладонь Бори, словно спрашивая его: это не сон? А он рад бы ответить, что сон, готов видеть с ней один и тот же сон. Сердце свело. Казалось, что кровь бежит по венам в обратном направлении. «И, может быть, навсегда я ухожу, чтобы жить в твоей памяти до конца». И у их жизней есть конец. И сколько раз они уже стояли на краю. Но всегда выбирались. Боре показалось, что огненные волосы Багиры потухли. Догорели. Выгорели. Стали пепельно-рыжеватыми. Он надеялся, что станет легче, и хотел, чтоб полегчало уже скоро.
Вчера он с ребятами, Котом и Физиком, все же разнес комнату отдыха под вечер. Не смогли они держать всё в себе. Начали с попытки тренировки. Кто — с беговой дорожки, кто — с боксерской груши, а кто метал ножи в мишень. Но потом внутри всё начало бурлить, кипеть. Первым не выдержал Вася, едва ли не с рыком став лупить грушу всё сильнее и сильнее; он стискивал зубы, удары становились всё сильнее, а вулкан внутри норовил взорваться. Боря с остервенением кинул нож в мишень. Не воткнулся. Упал на пол, лишь брякнув. Тарасов замахнулся еще сильнее, потом еще и еще — ножи сыпались на пол, и ни один не втыкался. Физик держался дольше остальных. Но не намного дольше. На шум пришел Батя, предчувствуя драку. Но вместо этого увидел лишь троих бойцов, вполне дружно учиняющих разгром. Булатов не ругал, не кричал. Просто подобрал валяющийся на полу нож, крепко-крепко сжал его и метнул в мишень. Попал. Ни сказав ни слова, вышел. А пыл ребят стал спадать. Они, тяжело дыша, посмотрели друг на друга и сели на пол, прислонившись головами к стене и еще не совсем трезвыми глазами оглядывая масштабы разрушений. Кажется, полегчало.
И только закончилась одна песня — тут же другая, будто диджей на радиостанции решил их добить. «Ты знаешь, так хочется жить… В ту минуту, что роковая. Всё плохое забыть. Всех простить. Лишь в прощенье — спасенье, я знаю». А ведь ей тоже хотелось жить… Просыпаться, любить… Полюбить-то не успела. И явно хотела жить…
— Выключите, пожалуйста… — хрипло протянул Бизон.
Таксист беспрекословно выполнил просьбу. Видел, что люди не со свадьбы ехали. И не только по черным одеждам. Лица их говорили куда больше, чем любая свеча или венок. Их лица тлели, а души горели. Они задыхались.
Машина медленно притормозила. Багира равнодушно потянулась за деньгами, но Бизон уже подавал купюры водителю. На ее немой вопрос только отмахнулся. То ли это означало «потом отдашь», то ли «забудь», Рита не разобрала. Спорить не стала. Сил не было.
— Ты в порядке? — оглядев бледную, совсем на себя не похожую Кошкину, спросил Тарасов.
— Да, Борь, поезжай домой. До завтра.
Она легонько толкнула дверцу и вышла из такси, тут же поймав на себе морозный ветерок. Поежилась и, придерживая воротник куртки, направилась к подъезду. Колючий, холодный, пробирающий до нитки ветер… И едва слышный стук небольших каблуков по асфальтовой дорожке. И мелкие снежинки, запутавшиеся в пепельно-рыжих волосах…