сондер

Чонгуку нравится политика, предложенная Чимином, но не озвученная между ними. Чонгук просто очутился на его волне и сам все понял. Они не держали друг друга, как могут держать люди, пересекающиеся исключительно для сексуальных контактов. Но Чимин не мозолил глаза, не действовал на нервы и не напоминал о себе слишком часто. Они могли не общаться несколько дней, но моментом позже встретиться и пытаться обсудить какие-то жизненные мелочи. Они могут заказать побольше мяса и пару бутылок чего-то вроде соджу. Чонгук понимает, что Чимин берет себе бутылочку чисто еды ради. Сам он на алкоголь не покушается, не нюхает и толком даже не смотрит. Чимин не напивается, от него при каждой их встрече пахнет чистой и свежей одеждой. Иногда — одеколоном, но тот горчит у шеи, и Чонгук говорит ему об этом. Под едой и атмосферой стимулированной расслабленности Чимин улыбается часто. В большинстве случаев без явной причины или повода. Но его лицо меняется, мягчает и немного розовеет. Он никогда не выпивает столько, чтобы взгляд становился размытым и рассредоточенным. Словно он бережет чонгуково внимание, замечая, как не упирается Чонгук, когда Чимин заказывает бутылку. Чонгук, честно сказать, редко задумывается о любви или влюбленности. Она перед его глазами, в Еджи, Намджуне и крепком доказательстве их прочной связи — в Джеуке. Чонгук любит свой дом и любит свою работу. Любит тратить время на что-то определенное и точное. Любит не позволять себе лежать в постели дольше положенного. Если ночью он переписывается с Чимином, то засыпает достаточно поздно. Но подъему, назначенному в девять сорок одну, Чонгук действительно не изменяет. Чимин влезает в его систему, пытается стать ее частью, но Чонгук ощущает бесполезность подобных поползновений. Потому что на самом-то деле ему кажется, словно Чимин эту систему обтекает. Как будто он окружает ее, однако не давит, чтобы сломать, не выражает агрессию насильственным образом. Он просто ее обнимает. Кольцует собой, принимает и не оспаривает. Чимин знает, что такое личное пространство. И, кажется, знает, что Чонгук после длительного пребывания в этом пространстве видится с ним с особым радушием. Чимин ему по-простому нравится. Никаких сложных выкрутасов, излишней романтики. Просто нравится. Как человек, как парень, как крестный, как брат. Невозможно симпатизировать только одной его стороне. Ты просто должен принять их все. Плюсы, минусы, крест на шее и кроличий череп на груди. Ты просто берешь и принимаешь это. Привыкаешь по-бытовому и обычному. Чонгук не спрашивает о ярком разделении натуры, о предпочтениях в цветах и вдохновении в эскизах. Если Чимин захочет рассказать об этом, он непременно послушает. Потому что они видятся и говорят нечасто. Но стоит встретиться, как Чонгук задвигает внутренние часы подальше. Потому что время будет идти циклично и необратимо, а Чимин, он здесь, сейчас и завтра тут его уже не будет. Чонгуку нравится это. Как-то Чимин подряжается бегать вместе. Чонгук разъясняет ему время подъема, порционный завтрак, количество сахарных ложек и время выхода из дома. Чимин реагирует на его чрезмерность и дотошность приоткрытым ртом и легкой улыбкой. Чонгуку это кажется обыденностью, повседневным форматом жизненного устройства. И если Чимин хочет это попробовать, то Чонгук хочет все сделать правильно. В ином случае Чимин расценит это бесполезным. А Чонгук не сможет услышать, что оказался неправым. Не в этом его новом образе жизни. Во время пробежки они не разговаривают. Когда чиминово дыхание начинает сбиваться, Чонгук пытается объяснить ему, как следует дышать, чтобы не отключиться. Они сбавляют темп, сводят его до шаговой отработки, а позже снова заводятся и пробегают остальное. Он не позволяет Чимину останавливаться, переводить дыхание и упираться руками в колени, прося перерыв или пощады. Не в этой жизни. Дашь слабину — свалишься совсем. Они должны разобраться с этой дорогой, чтобы позже с чувством выполненного долга перейти к дороге длиною в день. Чонгук как будто пытается научить его терпению и сдержанности. Нелогичное желание, иррациональное рвение. Чимин — брат алкоголика. Чимин знает, что такое терпение. После пробежки он зовет Чонгука к себе. Они могут дозавтракать у него. Чонгук может принять душ у него, если захочет. У Чимина много намджуновых вещей, которые Чонгуку могут оказаться по размеру. И Чонгук соглашается, соблазнившись прихотью узнать, в каких условиях живет Чимин. Двухкомнатная квартира, бело-сиреневый цвет, черная кожаная мебель, белые измытые тарелки. Чонгук не потрясен, не удивлен и не шокирован. Он просто не ожидал увидеть Чимина таким богатым и самодостаточным. Он не спрашивает, снимает ли Чимин эту квартиру или она принадлежит ему. В гостиной просторно. Посередине диван, который Чонгуку хочется куда-нибудь сдвинуть для гармоничности. Кожа скрипит под его пальцами. Пахнет здесь приятно. По-домашнему, уютом и теплом. Здесь светло, и ветвистые растения в горшках выглядят вполне довольными светообразующим комфортом. Чимин позволяет ему осмотреться, потом приносит стопку одежды и полотенце: мягкое, чистое, белое. Отельное обслуживание, дорогое удобство, благоустроенность даже в душевой кабине. Чонгук просто стоит под горячей водой и греется, смывает пот и слабое желание вздремнуть. Его ноги все еще словно ощущают твердость грунта под стопами. А потом Чимин раскрывает дверь, раздевается и присоединяется. До смешного банально, но Чонгуку не хочется иметь его здесь. Тело Чимина тоже подобного желания не выказывает. У них разница в росте — на глаз — около пяти или семи сантиметров, но Чонгуку редко приходится наклоняться. Чимин приласкивается к чонгуковому лбу своим и потирается кончиком носа о его. — Решил не дать тебе здесь потонуть, — говорит он. — Я, как алкоголик, вероятно, могу быть склонным к суициду, — Чонгук улыбается и, обхватив лицо Чимина ладонями, едва заметно наминает кожу. — Так что я делаю важный вклад в потенциальную сохранность человеческой жизни, — его волосы намокают, блондинистый начинает желтеть, превращаясь в какое-то выцветшее золото, а мокрый черный словно политый дождем уголь. Чонгуку хочется сказать что-то между «ты красивый» и «я не хочу целовать тебя, если ты из-за этого возбудишься». Принимать ванну или душ — это одинаково здорово. Привычная практичность перетекает в данность, и коэффициент восторга начинает преуменьшаться. Не для Чонгука. Он местами абсурдно сложен. Ребенок, который повзрослел не так, как следовало бы. Но он стал тем, кем является сейчас, и ты либо принимаешь его, либо отказываешься идти с ним дальше. Право выбора — право, данное человеку от рождения. Выбираешь, пить или не пить; выбираешь, встречаться с противоположным полом или с подобным твоему; выбираешь, жить с родителями или жить одному. Принимать ванну или принимать душ. Симпатизировать просто и открыто или злиться, если симпатизируешь слишком. Выбор, выбор, на выборе строится вся его жизнь. Исполнение правильности выглядит слишком выверенным, но оттого не становится более извращенным или искаженным. Чонгук живет так, как может жить. И его жизнь по-настоящему хороша. Чимин целует его мягко и ненастойчиво, без опошленных намеков, лишних телодвижений и переизбытков сексуальной энергии. Иногда после собрания он чувствует опустошение. Оно не вредит ему, не калечит, практически не мешает. Он свыкся с этим чувством, позволив ему возвращаться домой на собственных плечах. Чонгук чувствует тоску по тому, кого никогда не видел, жалость — по тому, как никогда себя не вел, печаль — по тому, как никогда себя не ощущал. Это какие-то чужие чувства, просто перетянутые им на себя и принимаемые за свои собственные. Он не так нежен душой, чтобы не отделить чужое от своего и не распознать различий. Но он все равно продолжает это чувствовать. Принимая ванну, он сидит, сгруппировавшись: прижимает колени к себе ближе, оборачивается руками и утыкается носом в кость. Иногда после собрания он чувствует себя одиноко. Он не узнает всей правды о себе. Люди что-то сокроют, спрячут, чтобы не травмировать и не ранить. Он не узнает, что о нем думают. Он не распознает чьей-то любви, чью-то плохую жизнь тоже не сразу заметит. Ему тускло, ему грустно и ему по-обычному одиноко. Ничего нового, старое чувство о старом. Такое же древнее дерьмо как этот мир. В ванной комнате, дверь в которою Чонгук на этот раз закрыл, собирается пар. Вода такая же горячая, как подступающее раздражение к себе. Собирается пар, собирается звон в голове. Следует принять таблетку, лечь в постель и успокоиться. Завтра будет новый день. Чонгук представляет, как таракан тонет в глубокой тарелке, и видит смутную схожесть с ним. В этой части своей жизни он не склонен больше к самоубийству. То время давно прошло, его сознание стало чище и яснее. Мысли больше не такие туманные и витиеватые, он привык понимать все сразу. Но что-то коробит его сегодня. И это не Тэхен, показавший на собрании свою картину. Чонгук отчасти доверяет ему, потому что видит и знает, как Тэхен пытается работать над собой. Чонгук даже поймал себя на том, что чувствовал некую гордость, когда кто-то тэхенову картину похвалил. Тэхен хороший парень. Хороший человек, хороший друг. Чонгук верит, что у Тэхена все получится. Он стал ковырять дырки в своих пончиках так же, как делает Чонгук. Они не уходят самыми последними, но и первыми к выходу не двигаются. Тэхен коротко рассказывает, как его дела, о чем думает и что делал. Чонгук улыбается, пытается шутить, и Тэхен смеется только потому, что Чонгук думает, будто это смешно. Чонгук тоже алкоголик. И он тоже нуждается в поддержке. Поддержка для них — это важно. Тэхен привыкает к нему, начинает вести себя чуть более свободно. Они хорошие друзья. И Чонгук думает, что хотел бы, вероятно, заботиться о нем не только из-за побратимости в собрании. Его греет эта мысль. И даже когда Чонгуку паршиво после собрания, он никому не звонит и не просит поговорить с ним, чтобы полегчало. Он забирается под одеяло с головой и здорово там потеет. Потом вытаскивает голову, и воздух в комнате кажется свежим и безмерным. Примерно так выглядит для него культура избавления от зависимости. Он склонен к аналогиям только из-за того, сколько читает и сколько впоследствии думает. Но время от времени все это просто походит самопожирание. Это то, что он не разучился делать до конца, — тратить время на нечто в крайней степени бесполезное. Намджун между делом — копанием в карбюраторе — говорит, несчастные влюбленные всегда хотят рассказать свои истории. Разбитое сердце хочет быть услышанным, хочет получить так много медового снисхождения, что буквально готово на все. Даже на забытье. Он говорит это, потому что Чонгук сказал, мол, человеческая борьба, искания правды и разумения — это то, что всегда есть в историях про любовь. Человеческая борьба и искания полны смыслами и довлеют к тайнам. Намджун смеется: они, в рабочей одежде и машинном масле, разглагольствуют тут о великом и непознанном, потому что Чонгук снова слишком много читал на ночь. — Слишком много историй о любви, хен, — Чонгук вытирает руки и оборачивается, когда спрашивают, через сколько можно забрать машину. — Потому что все в мире на самом деле о любви. Необязательно к кому-то. Если ты читаешь это, то либо ты видишь это в собственной жизни, либо ты просто хочешь иметь это, — Намджун пожимает плечами. — Ну, моя жизнь совсем не о любви, — усмехается Чонгук. — А о чем тогда? — Намджун смотрит на него так, словно он тринадцатилетний пацан, который пытается доказать, что уже достаточно взрослый, чтобы сидеть за общим семейным столом вместе с выпивающими друзьями родителей. — О зависимости? О борьбе с ней? О борьбе с алкоголизмом? О том, что можно быть нормальным человеком, когда бросаешь пить? Намджун посмеивается: — Видишь? Человеческая борьба, искания правды. Ты же сам говорил. Все о любви, Чонгук. Любовь к нормальной жизни, любовь к себе, любовь к родителям. Это то, что мы делаем. И так мы живем. Чонгук, наверное, слишком зациклен на том, какую победу одержал. Соблазн все еще есть. Соблазн, кажется, всегда будет, сколько бы времени не прошло. Но чувствовать, как ты отказываешь себе, как перешагиваешь через желание приложиться, — это то, что возвышает его. Он гордится собой. Гордится тем, что не натворил, и тем, что творит сейчас. Персонаж, ставший исключительно хорошим. Может, скучным; может, обычным. Но нормальность никогда не считалась чем-то хреновым. Так что нет ни одной причины, по которой ему следует перестать быть настолько зацикленным. Когда Чимин приглашает его к себе на сабантуй, Чонгук противится недолго. О своих борениях он Чимину напрямую ничего не говорит, но мысленно старается максимально быстро все взвесить, чтобы дать свое согласие. Пятнадцать месяцев — это округление, которое он так сильно любит. Но Чонгуку уже не пятнадцать месяцев. Он прошел этот период, пересилив новое время. Он стал лучше, больше, для себя значимее. Чимин пытается соблазнить его большим количеством колы и льда. Говорит, его друзья не будут предлагать ему выпить, трясти алкоголем прямо перед мордой и всячески подстрекать к срыву. Говорит, что действительно хочет, чтобы Чонгук был там с ним. Чонгук соглашается. Чимин открывает ему дверь уже розовощеким. Он не моргает медленно, и Чонгук думает, что Чимин выпил не так много, чтобы нахерачиться совсем, но достаточно, чтобы поддержать любой разговор в атмосфере дружеского нахерачивания. Он спотыкается о чьи-то ботинки и смеется. Чонгук улыбается, потому что когда Чимин смеется, в конце каждого его смешного захода слышен очаровательнейший писк. Так Чимин становится мягче и милее, и смотрящие на него начинают понемногу игнорировать некоторую агрессивность в его образе. Чимин не лезет, чтобы поцеловаться. Чонгук этому рад. Вероятно, если Чимин сейчас его поцелует, Чонгук будет гнаться не за Чимином и теплеющим чувством к нему, а за вкусом алкоголя. Кружка, которую Чимин дает Чонгуку для колы и льда, вмещает в себя пол-литра. Четыре кубика льда, лить по стенке, чтобы меньше пенилось. Кола пузырится, постреливает, газируя, и Чонгук просто смотрит в кружку и вздыхает. Она пивная. У Чимина есть пивные кружки. Это замечательно, он уважает процесс алкогольного принятия. Но в чонгуковой пивной кружке кола и четыре кубика льда. Все не так плохо, как могло показаться, но Чимину и его друзьям точно будет веселее, чем Чонгуку. И в этом он ошибается. Его друзья приветливы, шутливы и вежливы относительно того, что в их компании заимелся человек с алкогольной зависимостью. Но они спрашивают не о том, сколько он в завязке, а о том, чем занимается, чем живет и почему на его крепком теле до сих пор нет татуировки. Он с улыбкой приветствует комплимент и говорит, что никогда не думал о татуировке, потому что у него за работой и «саморазвитием» нет на это времени. Чимин говорит, дело просто в том, что для Чонгука пока нет подходящего эскиза. Они шутят над парнем, который в пачке мальборо держит сигареты с ягодной кнопкой. Они шутят над чиминовой глупостью, когда тот, напившись как-то, пытался доказать степень своей трезвости. Тот, кого представили Хосоком, показывает видео, где Чимин, держа ботинок над яйцом, говорит, что совершенно трезв. Чимин в итоге поскальзывается, падает и разбивает яйцо лбом. И это смешно. Они рассказывают о глупостях, слушают музыку фоном и действительно просто расслабляются. Все такие важные, татуированные кенты, которые шарят в красках, иглах, болевом пороге и пиве. Они забавные и Чимину по-настоящему соответствуют. Чонгук уходит на кухню, чтобы наполнить свою кружку в четвертый раз. Там Хосок, пританцовывая, заворачивает в ризлу травку. Он отвлекается, чтобы почесать «sunny freak» над бровью. Чонгук наливает колу медленно. Чтобы не пенилось и чтобы наблюдалось. Тот крутит себе джойнт, пихает его за ухо и улыбается. — Сделай мне тоже, — говорит Чонгук. — Ты знаешь, как это курится? — спрашивает Хосок. — Потому и прошу. — Будет сделано, капитан! — Хосок ему даже салютует. Хосок крутит Чонгуку с запасом. Еще пара косяков, пока Чонгук раскуривает первый. Этот вкус ему всегда нравится больше, чем послевкусие сигарет. Как будто подъедаешь жженные еловые иголки. Сначала его затылок начнет теплеть, затем что-то у височных долей. Эффект всегда одинаковый, если он не словит какой-нибудь тупняк. Они продолжают пить, говорить о всякой херне, спорить о том, насколько и кому может быть больно. Играют в «я никогда не», и Чонгук, загнув все десять пальцев в базовой игре, продувает одним из первых. Чимин пьет за него три штрафных шота и, сморщившись, вздрагивает: это дерьмо для него слишком сладкое. Чонгук уходит на балкон, чтобы проветриться и остыть. А на балконе кошка. Двухцветная — черная с бронзовыми пятнами. Дверь была приоткрыта, и ей, видимо, тоже захотелось проветриться. Она симпатичная, но бросается на чонгукову ногу, когда он начинает постукивать ею в ритм. Строптивая сучка, порывистая в силу молодости. Чонгук говорит Чимину на ухо, что его голова начинает болеть. Чимин, кивнув, спохватывается, показывает, где находится спальня, чтобы полежать и отдохнуть, и приносит таблетку. Чонгук не пытался намекнуть, что устал и что чиминовы друзья его утомили. Просто его голова начинает гудеть, но ему не хочется уходить. Даже под градусом Чимин смог это понять и уловить. Кошка путалась в ногах Чимина, чтобы проследовать за ним в комнату к Чонгуку. И тот ее приласкивает, возится с ней, гладит, чешет за ухом, позволяет погрызть и поцарапать руку. Она укладывается ему на грудь и утыкается носом куда-то под подбородком. Чонгук продолжает ее гладить, шум на фоне становится мягким, белым и ненавязчивым. Он засыпает, когда мурлыканье кошки становится громким. Чонгуку снится его учитель математики и то, как Чонгук прописывает ему в морду. Проснуться от такого, может, и хочется, но не так резко, как в итоге получилось. Чимин трясет его слишком быстро, вцепившись сумасшедше крепко. Чонгук вскакивает, не понимая, что происходит. Чимин на коленях перед кроватью. Его мелко потряхивает. Глаза огромные, испуганные. Он держится за Чонгука так, будто он — веревка, которой Чимина тащат из болота. — Вставай же ты, — стонет Чимин. И его голос в тот момент просто отвратителен. Он звучит так, словно Чимин на грани паникерской истерики. Чимин морщится, его лицо перекашивается. Он пытается что-то и зачем-то сделать, и Чонгук ни черта не понимает. — Что случилось? — он опускается к Чимину, хватает его за лицо, а у того глаза бегают ошалело. — Там диван… горит. Все здесь сгорит, нам нужно уходить, — Чимин сильнее вдавливает ногти в кожу. Чонгук бросает взгляд в коридор в попытке разглядеть гостиную. Дело в том, что запаха дыма нет. Ничего не трещит, пока горит. Чимин в его руках пахнет алкоголем и цитрусами. И он трещит по швам, стараясь объяснить Чонгуку, как быстро и срочно они должны уходить отсюда. Чонгук сжимает его лицо сильнее, притягивает ближе и смотрит в глаза. В его разумении два варианта: либо Чимин допился до ручки, либо Чимин под наркотой. Предрассветное время в чиминовых зрачках отражается налитым чернотой блеском. Чонгук пытается осмотреть его вены, пытается понять, что Чимин мог принять. Он мог уколоться не в руки. Боже, он мог принять все, что угодно. — Хорошо, — Чонгук дает ему пощечину, чтобы Чимин сфокусировался, — смотри на меня. Слышишь? Какие вещи мы должны взять, чтобы уйти? Слышишь? Где ключи от машины? — Они меня посадят… Они точно меня посадят. Я просто… — Чимин начинает хныкать, но дрожь его не слабнет, — я хороший… Я должен был. Давай уйдем. Диван так и остается нетронутым, когда Чонгук наскоро обувает его и вытаскивает из квартиры. Он пристегивает Чимина, пока тот пытается усесться и, поджав колени к себе, уменьшиться до точки. Что Чонгук может знать о наркотиках? Он пытается вздохнуть спокойно. Он хотя бы увел Чимина из эпицентра его паники. Его зрачки расширены, хорошо, допустим, какие наркотики расширяют зрачки? Экстази, мет, винт, кокс. Героин бы их сузил. У Чонгука нет сейчас возможности осмотреть Чимина на предмет проколов. Искажение восприятия, эйфория, дисфория, стресс, влекущее умопомешательство. Нужно прочистить Чимину желудок. Полторы столовые ложки соли, теплая вода, смешать, выпить, проблеваться. Чимин бормочет что-то, и когда Чонгук пытается дотронуться до него, Чимин пинается и огрызается. Искажение восприятия, эйфория, дисфория, стресс, влекущее умопомешательство. Чонгук должен знать об этом. Его прошлое существование не заключалась только в алкоголе. Он должен знать. Одна его подруга под ЛСД говорила со стеной, и ее парень готов был броситься на нее, потому что посчитал ее ведьмой. Сказал, она говорит со стенами и сводит его с ума. Она запаниковала. Так Чонгук узнал, скольким мужчинам отец продавал ее. Стресс, влекущее умопомешательство. В лифте Чимин засматривается на подсвеченные кнопки этажей. Потом пытается поймать их свет, когда те начинают мягко отдаляться от поверхности и плавать в пространстве. Чонгук обнимает его, целует в висок, пока Чимин пытается потереться щекой о его шею. Чонгук старается быть мягким, старается не заводиться, не загрызть Чимина за то, что не предупредил о желание принять на душу. Это дерьмо может выводиться трое суток. У них нет этого времени. Его зрачки будут сужаться постепенно. И, по мнению Чонгука, у них нет времени. Чимин целует его, сжимая чонгуковы плечи слишком сильно. Чонгук чувствует апельсиновую желчь и горькость водки где-то под языком. Он пытается не быть резким, не оттолкнуть Чимина. Он не ранит его чувства. Чимин просто может буквально убить его здесь. Чонгук опускает его на пол в комнате, просит посидеть и подождать. Полторы столовые ложки соли, теплая вода, смешать, выпить, проблеваться. Все просто. Он подает Чимину стакан, целует коротко в лоб и держит ведро так, чтобы при случае словить чиминовы кишки. Чимин, сделав глоток, начинает плеваться и злиться. — Послушай, — Чонгук сжимает его бедро, отбирая стакан, — ты должен выпить это, ты понимаешь? Чимин. Ты должен сделать это. Пожалуйста. — Ты хочешь убить меня, — Чимин начинает отползать назад, — ты хочешь, я знаю. Чонгук смотрит на него, на его изломанные брови и влажный взгляд. Либо он прочистит ему желудок, либо сдаст Намджуну. Два крайних варианта. Никакого другого выбора он себе не дает. Либо он справится с ним сам, либо справится с ним вместе с его братом. — Если ты не выпьешь это до конца, я сдам тебя полиции. И тогда тебя посадят. Понимаешь? Либо ты пьешь, либо садишься в тюрьму, — Чонгук откровенно давит. — Я ни слова не скажу, никогда не скажу, клянусь, но если ты выпьешь это, Чимин, — он трясет стаканом перед его лицом, — давай же. Чимин поддается, когда Чонгук достает телефон, чтобы набрать номер полиции. Чимин с трудом делает три или четыре глотка, потом пытается подавить отрыжку, а после опускается лицом прямо в протянутое Чонгуком ведро. Он отказывается пить дальше, говорит, что не притронется к стакану, пока блюет и блюет. Шея и лицо блестит от пота, футболка на нем влажная. Чонгук заставляет его сделать еще глоток. Чимин блюет до тех пор, пока даже желчь не начинает иссякать. Чиминовы ноги слегка подрагивают, он сопит, пока Чонгук его умывает. Он помогает Чимину переодеться, стаскивает с него штаны и укладывает в постель. Чимин укрывается с носом. Чонгук ложится рядом, поворачивается на бок, и Чимин, потянувшись к нему, упирается лбом в чонгукову грудину и переплетает с ним ноги. Чонгук вздыхает, пытается успокоить гулкое сердце. Он распереживался. Он здорово разволновался. Открытое окно выхолаживает запах рвоты. Он гладит Чимина по голове и думает о том, впервые ли случается что-то подобное. Чимин может сидеть на наркоте. Может жрать таблетки и прочую херню. Чимин может быть таким. Два крайних варианта состоят в том, стал бы Чонгук бороться за Чимина с наркотой. Он, засыпая, на вопрос себе так и не отвечает. Авокадо, шпинат, кунжут и помидоры — это все, что он в салатном виде предлагает съесть Чимину в обед. — Алкоголики склонны к манипуляции и нарциссизму, — Чимин нехотя жует, копаясь палочками в тарелке. — Это звучит куда лучше, чем просыпаться с ненавистью к себе за выбор участи наркомана, — Чонгук настойчиво размешивает сахар в чае. — Я не наркоман, — Чимин жестит голосом. — Что вчера был за цирк? — Моя жизнь, — злится Чимин, — жестока, груба, депрессивна и беспощадна. Но я меняю это, ясно? — И какова тогда цена изменений мира, а? — Чонгук садится рядом. — Ты говорил, что диван горит. Понимаешь? Ты говорил, что тебя посадят. Чимин бросает палочки громко и резко. Понимая, как мало у Чонгука места для того, чтобы спрятаться от назойливых глаз, он закрывается в ванной. На что способен человек, когда настает невероятно эмоциональный момент? Скандал, истерия, паника, желание сбежать и скрыться, озлобленность и агрессивность. Ты можешь реагировать как угодно. Ты можешь оставить все как есть, а можешь попытаться исправить. И все это сложно для понимания Чонгука. Это те мысли, которые появляются перед сном, заполоняют голову, вытесняют сон. Умиротворение, покой, все к чертям. Это то, в чем он не хочет разбираться. Чонгук скидывает решения этой области на эмоции, на собственное сердце, полагаясь на чувства. В отношении Чимина он поступил точно так же. И он не будет ломиться сейчас к нему, спрашивать в чем дело, давить и действовать на нервы. Потому что Чимин сам расскажет ему все, если его решение будет исходить из чувствующего сердца. Чимин просит его принести косяки из бардачка. Чонгук закрывает глаза, качает головой и пытается не думать о том, готов ли он бороться за Чимина с наркотой. После первого косяка Чимин двигается чуть ближе. Он смотрит на пальцы, ногтями царапающие колени. Чимин знает, что Чонгук его осудит. И знает, что никакого дела не возобновят, ведь прошло уже достаточно времени. Чимин — приемный ребенок. Это то, с чего он начинает. Он приемный, он любил и любит свою семью. Всех, кроме отца, который мертв. То дерьмо, которое отец как-то вытворил. Это эффект волчьей стаи. Его женщину, его жену, мать его ребенка, ее раздели как дешевую шлюху. Он, напившись, взял ее при друзьях. А потом позволил друзьям брать ее по кругу после него. Намджун тогда сидел и сторожил дверь в их комнату. Взрослый, нетрезвый Намджун, вцепившийся в дверную ручку. Он не позаботился о матери. Он решил позаботиться о себе и о Чимине. Трусливый подросток, не знающий, что стоит делать первее и правильнее. Чимин говорит, ему сложно было не задохнуться под подушкой в попытке спрятаться. Намджун научил его застилать кровать так, чтобы можно было прятаться под ней и не быть замеченным за длинным спадающим покрывалом. Намджун пил много для того, чтобы отец пил еще больше вместе с ним. Так он мог защитить маму. Так ему казалось все более правильным. Он бы не смог дать ему отпор. Он бы не смог сделать ничего другого. Чимин смотрел на это. Смотрел, как напивается его брат, его отец, как прячется его мама. Он скрывался за углом. Зачастую просто сидел и считал, сколько раз рюмка бьется о стол, когда ее, пустую и прохладную, ставят, осушив. Намджун заставлял пить его так много, чтобы после просто свалить отцовскую тушу на диван в гостиной и уйти спать на пол в маминой спальне. Три длинных, два коротких, и мама всегда откроет тебе дверь. Однажды Намджун наспиртовал отца настолько, что тот отключаться начал уже за столом. Намджун, сам еле передвигая ноги, завалил отца на диван. Шаркая через коридор, побрел к матери. Чимин облил диван несколькими бутылками водки. Он сидел и держал зажигалку у уголка покрывала, пока то не начало гореть. Не пришлось стучать, чтобы сказать, что в доме пахнет дымом. Мать подтвердила, как открыла Намджуну дверь в свою комнату. Как Намджун споткнулся о Чимина, пытаясь лечь на матрас у кровати. Чимин сжег отца, сжег дом, сжег все. Ради женщины, которая его даже не рожала. Но она массировала ему виски, когда он жаловался на стук в голове. Она мазала ему щеки ромашковым кремом перед сном. Она так сильно любила его. Безумно сильно. И он понял, насколько ей было больно и погано каждый раз. Теперь его мама — ключ в государственной защите по делам домашнего насилия. Вот и все причины, по которым диван в квартире Чимина горел под ЛСД. Чонгук гладит его по щеке, когда Чимин начинает шмыгать носом. И Чонгуку кажется, словно белая сторона с плюсом и черная с минусом стали куда более объясненными, понятными и аргументированными. Часть его прошлого будто не умертвила до конца то детское, светлое, что может быть в хорошем человеке. С детства учат тому, что такое добро и что такое зло. Добрые всех спасают, злые все разрушают, уничтожают и сидят в тюрьмах. В их реальности, кажется, все немного иначе. Злодей может быть обычным человеком, прошедшим ад. Переживший все Чимин просто соединил в себе оба начала, став отчасти целым. Граница его разделений прослеживается слишком четко. Эта линия не позволяет воссоединиться с собой же. Чимин не сломан. Он просто не завершен. — Ты же больше, чем твое прошлое, — тихо говорит Чонгук. — Да, и я не должен быть один. Я все это знаю, — он утирает нос ладонью. Чимин частенько пьет, ненавидит собак и симпатизирует грубому сексу. Чонгук думает, что знает его достаточно. Чонгук говорит, всякая добродетель носит тайное имя. Чимин говорит: — Самая охраняемая в мире тайна — это гомосексуализм. В общем и целом. Потому что когда ты испытал все, приходит время пробовать что-нибудь новое. Чонгук знает, что такое тяжелый путь. Знает, что такое верить в чужую ложь. Он целует Чимина откровенно, чтобы раздеть и свой, и его ум. Чонгук ловит его здесь и позволяет ему поймать себя, чтобы посмотреть на что-то более глубокое через совершенно невинные начала. Чимин в восторге, когда притянутый Чонгук позволяет себе осесть на чужие колени. Чонгук пытается не думать, сколько бы он продал за Чимина прямо сейчас, в момент, когда ничто не может сравниться с тем, насколько разговорчивыми становятся их тела. Слишком взрослые, чтобы присваивать глупо и по-детски; достаточно молодые, чтобы ощутить, как в голове словесные элементы начинают кружиться и менять местоположения. Оба расколотые от начал своих существований, стоящие в очереди по выдачи нормальной жизни. Но как только они сближаются, спеша навстречу друг другу, жизнь становится по-настоящему нормальной. Впустить кого-то в себя — во всех смыслах — не может считаться чем-то простым. Своего рода признание позиционной важности, согласие на полную взаимобратимую помощь, смирение с готовностью давать и принимать, когда того он хочет или хочешь ты. Сводит с ума, путает, эйфорирует. Впустить его в себя — во всех смыслах — непросто для Чонгука. Позволить Чимину насладиться собой, и позволить себе насладиться им. Согласиться на чьи-то плечи, что точно не твои. И не назовешь их чужими, если целуешь с такой бережливостью и трепетом. Чувство, неосязаемое и порой непостоянное, мажется по коже потом. Чимин аккуратен с ним. Чимин мягок в попытке успокоить Чонгука, когда тот сопротивляется из-за боли и непривычки. Заставить Чонгука прогнуться могут только алкоголь и система, которую он сам же для себя и создал. Две вещи, которые управляли и управляют им. Но он изменяется под чужими руками, учится не противиться, учится терпеть по-новому. Зачем именовать чувство, облекать его во что-то постоянно изменяющееся, если можно просто испытывать? Чонгук упирается лбом в согнутую в локте руку и дышит ровнее, пытаясь вообразить свое тело мягким и ковким. Он представляет, как оно лишается границ, перетекает из сосуда в сосуд. Его плавно подергивает, кажется, изнутри, когда Чимин, укусив за мягкое и обтекаемое, обнаруживает самую суть. Чонгук слышит его слабый, совсем тихий смех, когда сам и подается назад, чтобы ощутить снова, снова быть подвластным и пристыженном таким своим положением. Чимин всегда знает, о чем говорит, и знает, что делает. Знает правильность реакции и верность движений. Знает, как трактовать момент, когда в его руки вкладываются и просят не медлить. Он не столько кусается, сколько царапается. Царапины горячат, распаляют кровь, заставляют торопиться, бежать, брать все, что любезно предлагают. Чонгук знает, что никогда от плохого на самом деле отказаться не может. Пустить Чимина в себя значит принять обе его стороны. И та, что чернит свободолюбивую натуру, заставляет Чонгука потеть, двигаться и, сдерживая голос, бархатно говорить, как приятно их сексуальное влечение. Это химия, это мозг, это минута, в которую Чимин, скомандовав Чонгуку лечь на спину, кладет руку на шею, обхватывает пальцами и сдавливает. Чонгук напрягается, сжимается, спохватывается, чтобы дать по тормозам. Чимину приходится говорить с ним как с маленьким, чтобы расслабить и невербально объяснить, что между ними прямо сейчас ничего плохо не случается. Поцеловать тепло и мягко, напомнив, каким прекрасным бывает море по горячему лету. Соли ведь так же много. Один тонет, краснея, пытается не жаловаться на нехватку кислорода; другой, прихватив, держит так крепко, чтобы доказать — тонуть так же больно, как и прекрасно. Чимин, кончая, нависает сверху, держится, чтобы не свалиться, и приоткрывает рот, жмурясь. Чонгук давит на лопатки, вцепившись, кажется, самыми ногтями, пытается растащить крепкие кости в стороны. Сломать, чтобы собственная поломка не казалась привычной и нормальной. Чимин сцеловывает пот с губ и говорит, что их влечение, вероятно, может привести не только к избивающим импульсам, но и к экстремальному поведению. Чонгук, стараясь отдышаться, глухо посмеивается. Лежат так, чтобы смотреть друг на друга. Если не смотреть нормально, то хотя бы лениво скользить взглядом по смягченным чертам лица. Чимин просто держит свою ладонь на чонгуковой щеке, поглаживает кожу большим пальцем, кружит и много думает. Чонгук двигается ниже и ближе, чтобы уткнуться губами, а после — носом между ключиц. — Ты настолько болен, что знаешь, как помогать другим больным, — говорит Чимин, и его все еще влажная грудь слегка вибрирует, — это понравилось мне в тебе так сильно. Чонгук приподнимает голову, смотрит снизу — с места человека, который пытается проглотить каждое слово решившего оголиться еще больше. — Ты пьешь слишком много черного чая, грызешь ногти после собраний, не перевариваешь комплименты и разговоры о себе, — Чимин разглаживает чонгукову нахмуренность. — Это потому, что одному из нас привычнее говорить о себе. И я никогда не буду таким, — говорит Чонгук. — Мне с тобой легко. И, наверное, все дело в твоем лице. Оно мне нравится, Чонгук. Очень. Чонгук целует его в подбородок, задержав губы на коже подольше. Чонгук чувствует себя тем пончиком, в котором сам проделывал дырки. Чимин плавно, совсем никуда не торопясь, бурит его, раскрывает и побуждает к эмоциональной активности. Чонгук не умеет это. — Прости, что иногда я… черствый, — Чонгук не хочет смотреть ему в глаза, — что могу показаться незаинтересованным. Мне неудобно говорить о чувствах, неудобно слышать, как могу нравиться. — Это неплохо, я не упрекаю тебя. — Я знаю, — Чонгук поднимает голову, чтобы зацепиться за взгляд. — Ты можешь стерпеть меня вот так. Ты можешь вытащить меня. Вторгся в мою жизнь, встал гордости на глотку. Красивый, умный, чувственный. Чимин вздыхает, его брови сходятся, и в целом он выглядит так, словно сдерживает какие-то непонятные, неуместные слезы. Никаких слез, когда другой человек пытается признаться, как сильно он готов теперь отдать тебе себя. — Ты красивый, Чимин, — Чонгук приподнимается, — очаровательный и свободный. — Повторение этих слов не сделает их правдой, — Чимин отворачивается и поднимается с постели, закрывает за собой дверь в ванную. Но Чимин слышит, когда Чонгук признается, что Чимин нравится ему намного больше победы над алкогольной зависимостью.